Кеннет Грэм — Ветер в ивах: Сказка

VIII. ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ МИСТЕРА ЖАББА

Когда у Жабба не осталось сомнений в том, что он заточён в сырой и зловонной темнице; когда он понял, что мрачная громада средневековой крепости заслонила собою весь белый свет (включая шоссе, на которых он познал счастье и вкушал его своенравно и властно, будто скупив в частное владение все дороги Англии), когда Жабби, нежно любивший аварии, постиг размеры этой катастрофы, — он рухнул на хладный пол узилища и лия горькие слезы предался скорби.

— Все кончено, — говорил он, — по крайней мере, кончена карьера Жабба, а это одно и то же… Широко известный, отъявленный красавец, богатый и гостеприимный Жабб, — такой добрый, веселый и беззаботный мистер Жабб, — где вы? Как можете вы надеяться снова стать на ноги, — говорил он, — вы, который так низко пал?! Украсть такую красивую машину, да ещё так нагло! Разве не справедливо осудили вас? Отвечайте: разве не вы обложили краснорожих полицейских столь изощренной, столь нецензурной бранью?! — в этом месте Жабб сделал паузу, некрасиво и жалко, навзрыд заплакав… — И вот за то, что я был таким неумным животным, — продолжал он, — я вынужден томиться в застенке до той поры, пока все, кто так гордился знакомством со мной, не позабудут самое имя Жабб! О, старый мудрый Барсук! — говорил он. — О, благородный, утонченный Крыс и вы, рассудительный Крот! Каким знанием жизни владеете вы, как здраво судите! Как хорошо знаете и любите ближнего своего!.. А я — несчастный, всеми брошенный Жабби!

В подобных ламентациях он проводил дни и ночи на протяжении нескольких недель, отказываясь не только от обедов, завтраков и ужинов, но даже от полдников, хотя дряхлый тюремщик, поглядывая на пухлые карманы узника, не раз подчеркивал, что известные предметы не первой необходимости, а надо — так и излишества всяческие, вполне могли бы оказаться у Жабба под рукой, стоит только договориться с ним, добрым старцем — но, разумеется, полюбовно.

У алчного старика, надо сказать, была дочь — милая сердобольная девушка, помогавшая отцу в его нелегком труде. Она очень любила животных и держала кенара, который днем доводил заключенных до бешенства, запевая во дворе, по своему обыкновению, сразу после обеда, в тихий час. На ночь, правда, хозяйка уносила его в гостиную и накрывала клеточку салфеткой, чтоб ничто не мешало соснуть её любимцу. Кроме этой клеточки, отец смастерил ей ещё две: в той, что попроще, жило семейство бурундуков, а в другой, очень изящной, целыми днями бегала в колесе белочка.

Как-то раз добрая девочка сказала отцу:

— Папа! Я не могу смотреть, как терзается этот зверь. Он тает на глазах. Разреши мне позаботиться о нем, — ты ведь знаешь, как я люблю животных. Он будет есть из моих рук, и служить будет — я его научу.

Отец позволил ей делать с преступником все, что ей вздумается. Жабб его утомил: вечно надутый, строит из себя невесть что, — убожество какое-то.

В тот же вечер милосердная дочь надзирателя вошла в камеру Жабба.

— Ну-ка, выше нос, Жабб! — улыбнулась она. — Сядьте на нары, утрите глаза — будьте же умницей! Постарайтесь немного поесть. Взгляните, какой обед — прямо с плиты, я сама готовила.

Это было мясо, тушенное с овощами, заботливо накрытое тарелкой. Густой дух мяса и капусты наполнил узилище, защекотал ноздри распростертого в скорби Жабба, чуть было не заставил его поверить, что жизнь, вообще-то, не такая уж скверная штука. Но он все же сдержался: с пола не встал, продолжая стенать, сучить лапками и «не нуждаться в утешении». Мудрая девушка вышла на время, но, как и следовало ожидать, запахи остались с Жаббом, и он — в перерывах между взрывами плача — сосредоточенно нюхал, как бы размышляя.

Постепенно мысли его посвежели, он стал с воодушевлением думать о рыцарях, о поэзии, о подвигах, которые ему суждено совершить; увидел широкие луга на рассвете: стреноженные кобылы тянулись губами к траве и фыркали, когда роса попадала им в ноздри. На огороде, укрытый темно-зелеными зонтиками, играл духовой оркестр: коренастые серьезные кулачки-пчелы дудели в цветах огурца, словно на маленьких геликонах, и кузнечики завидовали им, опустив скрипки. Тем временем в столовой Жаббз-Холла (услышал Жабби, все ещё распластанный на полу) призывно звенели тарелки — не звенели даже, а глухо позвякивали, полные разнообразнейших яств. Ножки старинных стульев заскребли по паркету: гости придвигались к столу, готовые потрудиться на совесть.

Тесная камера наполнилась розовым светом, стала просторней — Жабби вспомнил друзей. Они — безо всякого сомнения! — смогут чем-нибудь помочь, спасут его… И потом: адвокаты! Да за такое дело они передрались бы! Ну и осел этот Жабб — отказаться от защитника! Нет чтоб нанять их пяток-другой… И Жабб, почти успокоившись, глубоко задумался о мощи и гибкости своего ума, о том, какие горы можно свернуть с помощью этаких мозгов, — стоит только вовремя их напрячь.

Спустя несколько часов вернулась девушка с подносом в руках. Из чайной чашки поднималось зыбкое благоухание, рядом стояла тарелка с ломтиками поджаренного хлеба. Правда, ломтики были по-деревенски толстые, но их благородно-коричневый цвет, а также выбор столь золотистого масла, капавшего, будто мед из сот, создавали в целом приятное впечатление и говорили о вкусе хозяйки. Кроме того, аппетитные гренки красноречиво и смачно говорили Жаббу о жарко натопленных кухнях, о завтраках ясным морозным утром; живописали радости вечерних чаепитий у очага, когда намятые за день лапы сладко ноют в тепле… урчат и урчат кошки… сонно лопочет кенар, едва не падая с жердочки… Эх! — Жабб промакнул глаза, сел на нары, хлебнул, захрумкал.

Вскоре он живо заговорил о себе: имеет, дескать, особняк и хорошую репутацию, а потому пользуется всеобщим уважением, если не сказать — любовью.

Дочке надзирателя показалось, что тема эта врачует не хуже чая, и она постаралась поддержать её.

— Расскажите мне о Жаббз-Холле, — попросила она. — Очень красиво звучит.

Жабб слегка выпятил нижнюю губу и с гордостью объявил:

— Жаббз-Холл является превосходной, удобной во всех отношениях резиденцией для джентльменов. Уникальное здание, сооруженное на рубеже XIII–XIV вв., ныне снабжено всеми удобствами. Новейшее сантехническое оборудование. Церковь, полицейский участок, почта и поле для игры в гольф в непосредственной близости. В помещ…

— Ой, да хватит вам, — рассмеялась девушка, — не собираюсь я покупать ваш особняк. Расскажите о нем по-челове… по-настоящему. Только подождите немного: я схожу за добавкой.

Скоро она принесла свежего чаю и гренки. Жабб совсем отошел и со свойственным ему присутствием духа погрузился в принятие пищи, что, впрочем, не мешало ему распространяться о достоинствах лодочного сарая, о пруде с жирными карпами и огороде за каменным забором; о свинарниках, конюшнях, голубятнях, каретниках, курятниках, маслобойнях, прачечных, фарфоровой посуде и — на полтона ниже — о вечерах в банкетном зале, где, бывало, соберутся дорогие его сердцу животные и слушают затаив дыхание, как Жабб (единодушно избранный тамадою) блещет остроумием, поет красиво, задушевно рассказывает…

Потом девушка расспросила его о друзьях: чем питаются, где живут, когда линяют. Она, конечно, не говорила, что интересуется этим, потому что любит держать животных, — у неё достало разума и такта не оскорблять Жабба.

Когда девушка, поправив солому на нарах, простилась с ним, Жабб почувствовал себя вновь на коне и потому простился с девушкой несколько свысока.

Довольный собой, он спел парочку романсов — из тех, что исполнял на званных обедах — зарылся в солому и уснул. Давненько не спал он так хорошо, давно не видел таких красочных снов!

Тянулись скучные дни заточения… Дочь тюремщика как могла развлекала узника — тем более, что это не требовало особых усилий: достаточно было слушать его, всплескивать руками и ахать.

Скоро она вместе с Жаббом проклинала злодейку-судьбу и действующее законодательство: какой стыд, какой позор для нации — за столь заурядный проступок гноить в застенке беззащитное маленькое животное! Тщеславный Жабби, конечно же, сразу понял, что интерес девушки к нему продиктован растущим в ней чувством, и поэтому с некоторым сожалением думал о социальной пропасти, их разделявшей, — ведь девушка была недурна собой и, бесспорно, по уши влюблена в него.

Однажды утром Жабб заметил, что девушка как-то скупо реагирует на его остроты, всё больше молчит, думает невесть о чем — в его-то присутствии! Жабби тоже притих, собрался было надуться, ан не успел.

— Жабб! — взволнованно начала девушка. — Выслушайте меня… Моя тетушка работает прачкой.

Жабб свернул губы трубочкой, чтобы скрыть улыбку: «Не стерпела!».

— Какие пустяки! — приветливо и мягко сказал он. Даже у меня есть тетушки, которым просто следует быть прачками.

— Да помолчите же хоть минуту! — словно от приторного лекарства поморщилась девушка. — Вы слишком много говорите — это ваша беда, Жабб. Я стараюсь придумать что-нибудь, а вы бормочите не переставая… Итак, моя тетушка работает прачкой. Она стирает всем заключенным нашего замка — папа не хочет, чтобы кто-то посторонний зарабатывал деньги в нашей тюрьме, — понимаете? Ну вот. Каждый понедельник тетя собирает грязное белье, а в пятницу вечером приносит выстиранное. Сегодня четверг. И знаете, что пришло мне в голову? Вы очень богаты — по крайней мере, вы мне об этом все уши прожужжали, — а моя тетушка очень бедна. Несколько золотых для вас — тьфу! — а для неё — целое состояние. Так что если попросить её хорошенько — подкупить, как говорите вы, животные, — она могла бы отплатить добром за добро: одолжила бы свое платье, чепчик и все прочее. Тогда вы, Жабб, сможете бежать отсюда как обыкновенная прачка! Кстати, вы очень похожи на мою тетю, особенно фигурой.

— Чушь, — с раздражением парировал Жабби, — у меня самая элегантная фигура среди мне подобных.

— И у нее — среди подобных ей, — сказала девушка. — И знаете, что? Делайте что хотите! Вы ужасно спесивое, неблагодарное животное! А я-то… стараешься для него, переживаешь…

— Ну что вы, как можно, огромное спасибо, честное слово, — струхнув, затараторил Жабб. — Но… сами подумайте: мистер Жабб, владелец Жаббз-Холла, эсквайр… и шляется по стране, переодетый прачкой! Ерунда какая-то.

— Не хотите прачкой — оставайтесь Жаббом. Вот на этой соломе! — вспылила девушка. — Хотите, чтоб вам карету подали? Шестерку цугом?!

Честный Жабби всегда был готов признать свою неправоту. С некоторым усилием он произнес:

— Вы хорошая умная девушка. У вас сердце доброе. А я… я просто… ммм… тупая спесивая жаба. Не откажите в любезности, представьте меня своей тете. Не сомневайтесь, мы наилучшим образом поладим с этой достойнейшей женщиной. Обе стороны будут удовлетворены.

На следующий день девушка ввела в камеру свою тетю. Тетушка, наизусть выучившая свою речь на переговорах, растерялась, уронила узелок с бельем и воззрилась на стол, где предусмотрительный Жабб красиво разбросал несколько золотых. Тетушка то ли онемела, то ли не сочла нужным вдаваться в подробности: молча разделась и отдала Жаббу поношенное ситцевое платье, фартук, шаль и чепец. Взамен она робко попросила заткнуть ей рот кляпом, связать её и швырнуть в угол. Не очень убедительно (пояснила она), но послужит неплохой иллюстрацией к захватывающей истории, которую она придумала. Как знать: может, ей удастся разжалобить начальство, и её не выгонят из тюрьмы.

Жабба упрашивать не пришлось. Он с упоением набил ей рот соломой, связал и с помощью племянницы задвинул тетю под нары так, чтобы с первого взгляда читался почерк отпетого негодяя. Жабб ликовал: заслуженная репутация пройдохи и головореза останется сухой, не будет подмочена ржавым чепцом прачки! Ему очень хотелось потереть лапки, но тут девушка обратилась к нему:

— Теперь ваша очередь. Снимайте свой сюртук, жилет и все остальное. Вы довольно упитаны — тётушкино платье вам подойдет.

Трясясь от смеха, она облачила Жабба в платье, застегнула многочисленные пуговицы и крючки; особым, излюбленным прачками способом повязала шаль и водрузила на преступную голову чепчик.

— Вылитая тетушка, — давилась она. — Можете мне поверить: никогда вы не были столь респектабельны! А теперь прощайте. И удачи вам. Помните, как сюда шли? — выбирайтесь тем же путем. Если вам будут говорить глупости, — а они будут, эти мужланы, — то вы, конечно, похихикайте, но ни в коем случае не останавливайтесь. Помните: вы — вдова, одна-одинешенька на свете и очень дорожите этой репутацией.

Жабб приступил к побегу. Сердце колотилось в груди часто, назойливо, как метроном, но Жабб не поддавался, не спешил вслед за ним, старался шагать неторопливо, не забывая при этом, грациозно вихлять задом. Вскоре он с радостью отметил, что Побег Века — дело удивительно простое; правда, было немного досадно нести бремя чужой популярности — понимать, что все эти знаки неподдельного расположения, если не сказать, восторга, — адресовались не мужеству хитроумного рецидивиста, а наоборот — женственности, от него исходившей. Плотно сбитая фигура прачки, её примелькавшееся ситцевое платье, словно пароль, отодвигали засовы, отпирали мощные ворота. Когда Жабб медлил, не зная, куда свернуть, сами часовые помогали ему, грубовато предлагая поторапливаться.

— Ну че мне тебя? всю ночь ждать? — ворчали стражники, расторопно лязгали засовами и возвращались в полосатые будки гонять чаи.

Для Жабби, животного с обостренным чувством собственного достоинства, было мучительно трудно не сорваться, не обнаружить благородного негодования (и, тем самым, себя), по бабьи бойко отвечая на игривые шуточки тюремщиков, — начисто лишенные юмора, неуклюжие, сальные, по мнению Жабба. Он смог, однако, подавить в себе джентльмена и сыграть роль вдовушки: убедительно, незлобиво отстоять ее репутацию с помощью сочных, но вполне пристойных реплик.

Казалось, не один час минул, прежде чем он пересек последний двор, огрызнулся на настойчивые приглашения посетить казарму, увернулся от ручищ последнего стражника, с притворною страстью молившего о прощальном объятии, и, наконец, шагнул в калитку главных ворот.

Свобода!

Жабб прислонился к нагретой за день стене и зажмурился. Теплый вечерний ветер ласкал его взмокшие брови, мягко разглаживал задубевшие мышцы лица, возвращая его чертам знакомое выражение откровенного жизнелюбия.

— Свобода… — тихо и твердо прошептал Жабби. — Свобода.

Хмельной, счастливый, непобедимый, он устремился к огням городка. Что предпринять дальше, он пока не знал, но хорошо понимал: отсюда ему следует убираться подальше, и как можно скорее. Слишком уж широкой популярностью пользовалась в этих местах та леди, которую он вынужден был представлять. Он шел, разрабатывая план дальнейших действий, когда увидел невдалеке зелёные и красные огоньки; где-то под ними, молодечески пересвистываясь, жарко и мощно пыхтели паровозы. «Ага, — смекнул Жабби, — это вокзал! То, что мне нужно! Не успел я собраться подумать о нем — а он уж тут как тут! Больше того: это не просто вокзал, а вокзал, к которому не надо тащиться через весь город, разыгрывая унизительный спектакль. Играю я неплохо, реплики, что называется, не в бровь, а в глаз, но роль толстушки-прачки!., чести мало, что бы там ни написали газеты.»

— Опять удача! — ещё больше оживился он, изучив расписание: подходящий поезд отправлялся через полчаса.

Надо сказать, что неподалеку от Жаббз-Холла — жемчужины края — располагалась невзрачная деревенька; от нее, в свою очередь, было не так уж далеко до замызганного полустанка, на котором, бывало, поезда останавливались. До этого полустанка Жабби и потребовал билета, просунув чепец в окошко кассира. Привычным небрежным движением Жабби пощупал то место, где портные размещают верхний карман жилета. Попытки проникнуть в карман терпели неудачу и становились все суетливей: мешало ситцевое платье — его верный помощник, его спаситель, о котором — как часто случается — Жабби забыл и думать. Словно в кошмарном сне, он боролся с непроницаемой ситцевой стеной, елозил по ней потными лапками — все напрасно: веселенький ситец смеялся над ним, осклабясь мелкими цветочками узора. Недовольная очередь торопила его, осыпала советами более или менее бестолковыми, а самое гадкое — комментировала поведение бойкой толстухи пудовыми остротами.

Наконец, каким-то образом (каким именно он и сам не понял) Жабб преодолел все преграды и достиг цели… Он проник в святая святых истинного джентльмена, — и что же? Что обнаружил он там? Полное отсутствие не только денег, но и карманов к ним, — не говоря уже о жилете.

С ужасом вспомнил Жабб, что сюртук и жилет остались в тюрьме, а вместе с ними — ключи, часы, спички, большие деньги, карандаши, записная книжка, — иными словами, все, ради чего стоит жить; все, чем отличается венец творенья — животное с карманами — от жалких бескарманных тварей, этих праздношатающихся жертв естественного отбора.

Сообразив, что терять нечего, он предпринял отчаянную попытку замять дело и, вернувшись к своим утонченным манерам (м-р Жабб из Жаббз-Холла, постр. 1285 г., эсквайр, Доннский колледж), вальяжно процедил:

— Послушайте, уважаемый. Я позабыла бумажник. Вы будете столь любезны, что предоставите мне возможность отбыть… — тут он назвал захолустный полустанок, — а завтра я перешлю вам деньги, не правда ли? Меня хорошо знают в этих краях.

Кассир осмотрел подернутый ржавчиной чепчик и рассмеялся:

— Охотно верю, мадам. Таких, как вы, хорошо знают на вокзалах, и ваши приемчики знают. Отойдите в сторонку, мадам. Вы мешаете пассажирам.

Престарелый джентльмен, от нетерпения давно тыкавший Жабба в спину, тут и вовсе вытолкал его, приговаривая:

— Ступай, ступай с Богом, моя милая.

С остекленевшим от ярости взглядом Жабб заковылял прочь. Фамильярное обращение джентльмена доконало его; совершенно раздавленный, ничего перед собой не видя, он брел по платформе, и слезы стекали по его вздрагивающим щекам. Жабби думал о том, как тяжело быть низвергнутым с порога спасения — с порога собственного дома, по сути дела, — и почему?! — из-за отсутствия нескольких паршивых медяков, из-за ехидной недоверчивости мелкого чинуши!.. А в тюрьме скоро спохватятся, начнется погоня, и его поймают, закуют, упекут! Воды и хлеба вдвое меньше, соломы вообще не выдадут, в глазок будут по двое смотреть… Наверное, будут пытать…

А девушка? Что скажет девушка?.. Ничего она не скажет — она молча умрет от горя.

Что было делать? Бегун из него никудышный — мигом догонят, эти псы! Затеряться в толпе? — невозможно: фигура у него приметная, по осанке признают, и издалека. Может, проехать зайцем — под лавкой? Он видел, как это делают школьники, считающие, что деньги заботливых родителей достойны лучшего применения: пряники, бублики… Школьники, зайцы… прачка… «милая моя»… Жабба передернуло.

В болезненных раздумьях Жабб добрел до локомотива. Сытый, масленный, он, казалось, могуче дремал. Любящий машинист с масленкой в одной руке и комком ветоши в другой протирал блестящие детали храпевшего друга — будто за ухом чесал.

— Здорово, мать! — пробасил машинист. — Есть проблемы? Вид у вас, прямо скажу, заплаканный.

— Ах, сэр! Я бедная несчастная прачка! Я потеряла деньги! — из глаз Жабба с новой силой брызнули слезы. — Мне не на что купить билет, а я должна, просто обязана к ночи быть дома. Посоветуйте мне что-нибудь, у вас такие добрые глаза! Я вам в матери гожусь.

— Да-а… — призадумался машинист. — Дело дрянь, по себе знаю. Деньги пропила, домой не добраться… И дети, небось, есть?

— Семеро по лавкам, — всхлипнул сообразительный Жаб-би, — и все останутся голодными! И будут со спичками играть! — Жабб исподтишка поглядывал на машиниста. — Выльют керосин из лампы, глупенькие мои, или выпьют… Будут ссориться и на головах ходить. Боже, Боже мой!

— Вот что я вам скажу, мать, — смягчился машинист. — Вы, значит, прачка, а я, значит, машинист, — так? Очень хорошо. Работенка у меня грязная, сами видите. Одних рубашек пачкаю прорву. Моя уже свихнулась от стирки — жена, в смысле. Так и быть, дам я вам дюжину-другую рубашонок, постирайте уж. А потом мне пришлите — лады? Тогда полезайте. Это, конечно, нарушение устава Компании, но мы народ простой, не теряемся потихонечку.

Жабб в жизни своей рубашек не стирал, да и не смог бы. Впрочем, он и не думал пытаться: «Когда я благополучно возвращусь в Жаббз-Холл, когда у меня снова заведутся деньги и карманы, чтоб их складывать, я пошлю чумазому парню столько денег, что не перестираешь! Вот тебе и прачка, милый мой!» — вот что думал Жабби, карабкаясь по лестнице. Его настроение поднималось вместе с ним, так что в кабину паровоза Жабб ввалился совершенно счастливым. Восторг распирал хитроумного беглеца, и когда начальник вокзала взмахнул флажком, боевой клич Жабба смешался с богатырским посвистом разбуженного локомотива.

«Ду-дун, ду-дун… Ду-дун, ду-дун…» — стучали колеса, а Жабби крутил головой, глядя, как по обе стороны поезда про плывали темно-зеленые вечерние поля, коровы и лошади, деревья, живые изгороди. Колёса стучали все быстрей, и сердце Жабба стучало им в такт: с каждым ударом все ближе Жаббз-Холл, и лица милых друзей, и — кстати — денежки, перина, хороший стол, а это тоже важно!.. Общество просто изойдет от потрясения, услышав о его мытарствах, об ослепительной дерзости его мысли!

«Ду-дун, ду-дун… Ду-дун, ду-дун…» — пели колеса, и с ними отрывисто запел Жабб, подпрыгивая так высоко, что изумленный машинист был вынужден кивать головой, чтобы не потерять его из вида. Встречал он прачек на своем веку, не много, правда, да и не часто, — но на таких… резвых, что ли, — ему не везло.

Время шло, локомотив поедал милю за милей. Жабби притих и занялся составлением меню близкого ужина, разглядывая глуповатое лицо своего благодетеля. Лицо между тем глупело на глазах: машинист явно к чему-то прислушивался. Скоро он высунулся из кабины, затем и вовсе полез на кучу угля в тендере, взглянул поверх вагонов и вернулся крайне озадаченный.

— Ну и дела, — пробормотал он. — Наш поезд последний по расписанию, а я, хоть убей, слышу гудок паровоза. За нами, похоже, еще кто-то едет.

Жабб закусил губу, враз посерьезнел, почернел даже. Сначала у него заныла поясница, потом тупая тягучая боль перешла в ноги; ему захотелось сесть на пол и не думать, не думать, не думать — изо всех сил ни о чем не думать.

Взошла луна, и машинист снова взобрался на уголь. Он постоял там, выждал, пока свет окрепнет, и наконец, прокричал:

— Ага, вот теперь вижу! Так точно: локомотив. По нашему пути идет, а скорость, скорость какая! Будто гонится за нами.

Жабб валялся в углу, весь в саже, бессильно прикрыв веки. Он честно пытался заставить себя не думать, но безуспешно: в голове нудно стучали колеса: «Ду-дун, ду-дун… Ду-дун, ду-дун…».

— Они быстро нагоняют нас, — кричал машинист. — А народу-то, народу на паровозе! Какие-то с алебардами, полицейских уйма, еще засаленные людишки в котелках — даже отсюда видно, что шпики. Размахивают — кто чем! Дубинками, тросточками, револьверами! И кричат в один голос: «Тормози!».

Жабб рухнул на колени и сложил лапки лодочкой.

— Дяденька машинист, спасите меня, я все скажу! Я не прачка, то есть не обыкновенная прачка. Я обманул вас, у меня нет детей, — никого у меня нет, никто меня не ждет, — я сирота… Я — жаба… Знаменитый мистер Жабб, помещик. Враги бросили меня в зловонную тюрьму, но моя нечеловеческая отвага, моя железная хитрость помогли мне бежать! Знаете, что везут эти люди? — хлеб и воду, кандалы, солому, — чтобы снова уничтожить меня, — бедного, ни в чем не повинного неудачника.

Машинист сделал строгие глаза.

— Так… За что вас посадили? Выкладывайте!

— Ничего особенного я не сделал, клянусь вам! — Жабби густо покраснел. Взял автомобиль напрокат, хозяева обедали в это время, он им не нужен был. Я не собирался его красть — правда! А люди — особенно, высокопоставленные лица — грубо извратили мои благие намерения. Машинист еще больше помрачнел.

— Сдается мне, вы очень испорченная жаба, и по закону вас следует сдать в органы. Но: осложнения у вас капитальные, да и расстроились вы — глазам тошно. Кроме того, пока я на паровозе, плевал я на полицию! Здесь я командую!.. Это во-первых. Во-вторых: все автомобили — вонючки, на них мне тоже наплевать.

Жабби с постыдным малодушием кивнул и поддакнул.

— И потом, от одного вида плачущего животного, — продолжал машинист, — мне становится плохо и даже стыдно. Так что вперед, Жабб! Посмотрим, кто кого — уж мы постараемся!

Они схватили лопаты и набили топку до отказа. Локомотив дышал искрами, сотрясался могучим телом, ревел; перестук колес сбился в плотный холодный гул, но…

— Бросайте лопату, Жабб. Бесполезно, — вздохнул машинист.

Он утер лицо ветошью, плюнул в сердцах и неохотно признался:

— Налегке идут, черти… Одним словом, хороший у них локомотив. Да-а… Остается одно — тоннель. Это последний шанс, Жабб. За тоннелем начинается густой лес, и вот что мы сделаем. Я войду в тоннель на всех парах, а они, эти ребятки, притормозят у входа, побоятся аварии. На той стороне я сразу — по тормозам, а вы прыг, и в лес. Тут я опять парку подпущу — и пускай догоняют сколько влезет!

Парень довольно погоготал, затем добавил строго:

— Прыгать по моей команде. Понятно?

Они подкинули угля и пулей влетели в тоннель. Втянув голову в плечи, Жабб слушал, как гремела и стонала темнота. Вот так же в детстве — припомнил он — бушевало переполненное шапито, когда заезжий гигант, гортанно рыкая, швырял на арену многопудовые гири, а маленький Жабби в матроске испуганно жался к папе.

Они миновали тоннель, слева и справа все медленней проплывали серебряные деревья, но Жабби не слышал и не видел ничего. Он смотрел в одну точку, светло и печально улыбаясь.

— Вы что, оглохли? — наконец, услышал он. — Приехали! Прыгайте, кому говорят?!

Жабб встрепенулся, прыгнул. Ловко, совсем не поранившись, он скатился по насыпи и укрылся в складке местности. Потом он медленно — якобы гриб растет — приподнял голову.

Его паровоз рванул вагоны, — будто в литавры ударил, грянул туш и скрылся за поворотом. Еще через мгновение тоннель изрыгнул локомотив погони. Его пестрая команда продолжала помавать и бряцать чем попало, выкрикивая охрипшее, неубедительное «Тормози!».

Когда они исчезли из вида, Жабб выпрямился, набрал побольше воздуха в легкие — и рассмеялся от всего сердца, до слез, до боли в животе, — так, как не смеялся со дня безрассудного подвига во дворе «Алого Льва».

Скоро, впрочем, он понял, что смеялся некстати. Как вообще ему пришло в голову веселиться в незнакомом лесу в столь поздний час, на голодный желудок? Вот уж ничего забавного: ни денег нет, ни друзей! Ужина не предвидится. И это ледяное безмолвие вокруг! Шумно загребая лапами, чтобы не слышать тишины леса, Жабби поплелся прочь от насыпи.

После долгих недель заточения в каменном мешке (о котором Жабб, дивясь самому себе, порой вспоминал с нежностью), лес казался ему чужим, резким, даже ехидным. От металлического дребезжания козодоев Жабба бросало в холодный пот, и он замирал в жуткой уверенности, что это стражники задвигают засовы по всему лесу, перекрывая входы и выходы.

Бесшумная белоглазая сова метнулась с ветки, задела крылом плечо Жабба, посмотрела, как несчастный обмер, приняв крыло за руку надзирателя, — и заухала, захохотала глухо, — безобразно и безвкусно, по мнению Жабба.

Потом ему повстречался Лис. С бесцеремонным сарказмом он осмотрел Жабба с головы до пят и сказал, гнусно хихикнув:

— Привет прачкам! Тебе, подружка, самой на мыло пора!

Жабб жадно пошарил глазами по земле, но подходящего камня, конечно же, в этом лесу не было. Такая несправедливость вконец обозлила его; злой, голодный, измотанный, он отыскал дупло, брезгливо зарылся в прошлогодний хлам и собирался было высказать все, что думал о чужбине, но, увы: на этот раз сон оказался сильней ностальгии.