Кеннет Грэм — Ветер в ивах: Сказка

IX. …НО ВСЕ МЫ СТРАННИКИ

Водяной Крыс не мог понять, отчего ему так неймется. На первый взгляд лето все еще дышало великолепием, и хотя на возделанных землях изумруд сменился золотом, леса порыжели слегка, а кроны рябин налились пурпуром, — гармонии тепла, света и красок еще не коснулось предчувствием близкого разлада. И все же, неугомонный хор садов и полей поутих, и лишь немногие певцы от случая к случаю напоминали о нем предзакатной песней; снова осмелели малиновки, а в воздухе появилось что-то неуловимо похожее на горький аромат перемен и прощаний. Кукушка, разумеется, давно смолкла, но не в ней дело: многие другие пернатые, месяцами бывшие частью пейзажа тоже исчезли, и создавалось впечатление, что в нем день ото дня становится все больше пустого пространства. Крыс, небезразличный ко всем, кто витает в облаках, заметил, что все окрыленные устремились к югу; даже лежа в постели — казалось ему — он мог различить в симфонии ночи взмахи крыл и трепет сердец, покорившихся властному зову.

Подобно всем гостиницам, у Гранд Отеля природы есть мертвый сезон. И когда один за другим постояльцы пакуют вещи, расплачиваются, отъезжают; когда в столовой с каждым обедом прибавляется незанятых мест; когда, за ненадобностью, большая часть комнат заперта, ковры убраны, а горничные уволены, — в такую пору зимующие не могут остаться безразличными ко всей этой беготне, прощаниям, громким обсуждениям маршрутов и гостиниц, — к тому, что источник новых знакомств безнадежно иссякает. Они становятся раздражительными, подавленными. Неприкаянными такими… Откуда эта тяга к перемене мест? Жили бы поживали, как мы — в свое удовольствие. Да знаете ли вы, как хорошо здесь в, так называемый, мёртвый сезон?! Как мило проводим мы время друг с другом — мы, знающие очарование здешних мест!.. Все это верно, вы правы абсолютно, и мы завидуем вам, да-да, очень завидуем… но сейчас нам нужно уехать… обязательно: нас пригласили. А вот как-нибудь в другой раз, о! мы, пожалуй… — ой, смотрите: автобус, нам пора! И они уезжают, улыбаясь, кивая нам из окна, и так мы теряем их и долго смотрим перед собой в горьком недоумении…

Крыс был самодостаточным, привязанным к дому однолюбом, и кто бы ни уезжал, он всегда оставался. Но во время перелета трудно сосредоточиться, и Крыс ничем не занимался. Он подолгу смотрел на реку — она обмелела, осунулась, почернела от густой щетины камышей — вздыхал и уходил бродить по оврагам, пробегал в уже пыльной пожухлой траве пастбищ и нырял в теплое море пшеницы: как спокойно, как величаво волновалось оно, золотое, полное жизни. Он любил побродить здесь. Изнутри это море казалось лесом тугих стеблей, на которые опиралось желтое небо колосьев, и небо это мерцало над головой, что-то шептало тихо. Порой ветер сминал танец, и тогда колосья разбегались, кто куда, пережидали ветер и вновь собирались в весёлом хороводе.

У Крыса и здесь было множество приятелей — целое общество мелких животных, проводивших жизнь в хлопотах, но всегда готовых поболтать и обменяться новостями с гостем. В тот день, однако, хомяки и мыши были чрезвычайно заняты, а оттого рассеянны, правда, в рамках приличия. Одни самозабвенно что-то раскапывали, другие рыли тоннели, третьи, собравшись небольшими группами, изучали планы и фотографии квартир, которые, если верить рекламе, были весьма удобны и уютны, а самое главное — расположены поблизости от Продовольственных складов. Некоторые мыши вытаскивали запыленные чемоданы и сундуки, протирали, проветривали их, а кое-кто уже утрамбовывал свои пожитки. Вокруг трудились готовые к отправке кули и тюки с пшеницей, желудями, ячменным зерном и всяческими орешками.

— Привет, старина! — вскричали они, завидев Крыса. — Давайте сюда, пособите нам — нечего с лапы на лапу переминаться.

— Что это вам в голову взбрело? — холодно спросил Водяной Крыс. — Вы прекрасно знаете, что сейчас не время думать о зимних квартирах. Еще жить и жить.

— Так-то оно так, — отозвался один из хомяков в стыдливом замешательстве, — но, как говорят в народе, готовь сани летом, не так ли? — хомяк хихикнул. — Понимаете, дружище, нам абсолютно необходимо перевезти меблишку со скарбом да припасцы до того, как эти страшные машины начнут тут косить, что попало. И потом, вы же знаете, — с квартирками сейчас не фонтан: чуть зазеваешься — и пиши пропало, все разберут. А сколько с ремонтом провозишься? в сарай семью не повезешь? Рановато, конечно, ваша правда, но ведь мы только собираемся, а?

— Плюньте вы на сборы, — поморщился Крыс. — Отличный денек. На лодках покатались бы, что ли. Пикник можно сообразить или еще что-нибудь, честное слово.

— Большое спасибо, но я очень боюсь, что сегодня не выйдет, — скороговоркой ответил хомяк. — А вот в другой раз — другое дело. У нас и времени побольше будет…

Крыс презрительно фыркнул, резко повернулся, собираясь уйти, — и упал, споткнувшись о шляпную картонку. В ответ на его оскорбительные замечания хомяк расправил грудку и довольно сухо пропищал:

— Вот если бы мы были осторожней и смотрели под ноги, мы бы не расшиблись… и из себя не выходили. Намотайте это на ус, Крысси. Присядьте в сторонке да подождите: через пару часиков мы, возможно, освободимся и займемся вами.

— Похоже, вы до самого Рождества не «освободитесь», — брезгливо передразнил Крыс и пошел прочь.

Подавленный возвратился он к реке — к старой, верной Реке, которая в неостановимом своем движении никогда не суетилась, вещей не паковала, не уезжала на зимние квартиры.

В тростнике, окаймлявшем берег, Крыс разглядел ласточку. Вскоре к ней присоединилась еще одна, потом еще, и втроем они завели серьезный разговор, беспокойно перебирая лапками, негромко, но взволнованно щебеча.

— Как? Уже? — приблизившись, спросил Крыс. — Что за спешка? По-моему, это просто неразумно.

— О нет, мы еще не улетаем — вы это имеете в виду? — сказала первая ласточка. — Мы лишь строим планы, обсуждаем всяческие мелочи: как полетим, где заночуем. Предвкушаем, одним словом. Без таких бесед удовольствия вдвое меньше.

— Удовольствия? — Крыс поднял брови. — Непонятно. Раз уж вам придется покинуть эти места и друзей, которым будет не хватать вас, и уютные гнезда, куда вы недавно вселились, — что ж, когда пробьет час, вы, без сомнения, встретите его мужественно: справитесь с трудностями, неудобствами, новизной — и при этом не покажете вида, что сердца ваши страдают. Но как можно с удовольствием думать об этом? Тем более — говорить?!

— О, вы, конечно, не поймете нас, — сказала вторая ласточка. — Сначала мы чувствуем внутри какое-то волнение, сладкое беспокойство; потом слетаются воспоминания: одно за другим, словно голуби к дому. Ночами они парят в наших снах, днем летают и кружат вместе с нами. Постепенно возвращаются запахи, звуки, названья давно позабытых мест, и память зовет нас к ним, и мы жадно говорим, расспрашиваем, сравниваем, чтобы воспоминания стали еще живее.

— Может, останетесь? Хоть раз? — печально предложил Крыс. — Мы сделаем все, чтоб вам понравилось. Вы не представляете, как интересно мы живем, когда вас здесь нет.

— Один раз я попробовала остаться, — отозвалась третья ласточка. — Так привязалась к местам, что когда пришло время, ни в какую не хотела лететь. И настояла на своем: друзья улетели без меня. Несколько недель было сносно, но потом! Тоска бесконечных ночей! Промозглые серые дни! Воздух мокрый, липкий и такой холодный! — ни одного комара не высмотришь. Не-ет, ничего хорошего не вышло, и я сдалась: бурной ночью стала на крыло и полетела. Сильный восточный ветер снес меня вглубь страны, в горы. Там сплошной стеной стоял снег, и я с трудом пробивалась по узким ущельям, — да, в такой борьбе не просто одержать верх! Никогда не забуду, каким блаженством было снова почувствовать прикосновение солнца, когда я спускалась к озерам — таким голубым, таким безмятежным! Прошлое было дурным сном, будущее казалось праздником, и я легко и неторопливо продвигалась к югу; как могла, растягивала удовольствие, гостила подолгу, — но не дольше, чем велел Зов. Нет! я получила предостережение и никогда больше не решусь спорить с его волей.

— Зов Юга, о Зов Юга, — мечтательно защебетали ласточки. — Его напевы, его ароматы, его лучистый воздух!.. А помните, как в прошлом году…

И ласточки, забыв о Крысе, окунулись в томительные воспоминания, а он зачарованно слушал их, и сердце в его груди горело. Он понял, что и в нем, наконец, зазвучала она, до сей поры дремавшая потаенная струна. Если болтовня влюбленных в юг птиц, их бледные, подержанные рассказы смогли пробудить в нем такое, новое, такое захватывающее переживание, то что, в таком случае, может сделать миг настоящей встречи: живое прикосновение южного солнца, вдох ветра, настоянного на пряных ароматах?

Отрешенно прикрыв глаза, он отдался грезам, а когда снова глянул на реку, застывшей свинцовой лентой показалась она ему, а поля — тусклыми и бесцветными. Верное сердце дрогнуло от обиды на влюбчивую, впечатлительную натуру Крыса.

— Зачем же вы возвращаетесь к нам? — ревниво сощурился он. — Чем привлекает вас наше убогое, унылое захолустье?

— Вы забыли весенний зов. Он тоже обращен к нам, — промолвила первая ласточка. — Зов росы на лугах и тенистых садов, зов тёплых прудов, где стадами пасутся козявки, и запахов свежего сена. Зов колоколен, созданных для наших гнездовий, и амбаров, и риг, и коровников, — для кого этот зов?

— Неужели вы думаете, — заметила вторая ласточка, — что из всех живых существ только вы один тоскуете по гулкому всхлипу кукушки?

— Придет время, — сказала третья, — мы соскучимся по дому, и нас неудержимо позовут к себе белые лилии английских рек. А сегодня все здесь кажется тусклым и худосочным. И чужим… Сейчас другое волнует нашу кровь.

Они вернулись к беседе. На этот раз их самозабвенные трели воспевали фиолетовые моря, смуглые пустыни, изумрудных ящериц на белых руинах.

Не находя места Крыс бродил по округе. Он взобрался на холм, мягко вздымавшийся от северного берега реки, и лежал там, глядя на далекую цепочку гор. Эти высокие холмы закрывали собой юг и были незатейливым горизонтом, Лунными Горами, пределом, за который воображение Крыса не заходило, да и не стремилось туда. Там не было ничего такого, о чем бы он желал знать. В тот день, однако, не смотреть в сторону юга он не мог: душа ныла, как только он отводил взгляд от гибкой черты, над которой чистое небо, казалось, дышало обещанием. В тот день невиданное и неведомое заслонило собой все, став единственной реальностью. До самых холмов царила теперь пустота, а за ними — за ними открывалась многоцветная жизнь, которую душа Крыса представляла так отчетливо! Какие моря шумели там! — ослепительные, в розовых барашках! Какие солнечные берега и белые виллы на фоне оливковых рощ! И тихие гавани со стаями стройных парусников, готовых отплыть к островам вин и специй — к островам, от изобилия почти затонувшим в томных волнах!

Встав на ноги, он начал быстро спускаться к реке, но… передумал и отправился к пыльной дороге. Он улегся на обочине в густых прохладных зарослях поразмыслить о ней, о мире чудес, к которому она вела, о странниках, истоптавших ее в пыль, о лучшей доле и приключениях, которые они искали или нашли, не ища, — все там, все там, за холмами!

Он услышал шаги: кто-то устало ступал по дороге. Это был Крыс, причем весьма припорошенный пылью. Поравнявшись, путник приветствовал аборигена вежливым жестом, в котором было что-то заморское; с минуту постоял в нерешительности, а затем, приятно улыбнувшись, свернул с дороги и сел в тень рядом с местным Крысом. Отметив его утомленный вид, Водяной Крыс не стал задавать вопросов, догадываясь, о чем он может размышлять. К тому же, Крыс знал, как животные ценят молчаливое общение, когда отвердевшие мускулы постепенно отходят, а мысли, разметанные тряской, приходят в порядок.

Странник — худой, с заостренными чертами лица, — был сутуловат; тонкие длинные лапы его слегка подрагивали. На щеках, сбегаясь к глазам, темнели морщины; золотые серьги украшали аккуратно посаженные уши весьма изысканной формы. Он был одет в полинялый бело-голубой свитер; первоначальный цвет его брюк, скрытый заплатами и пятнами грязи, тоже был голубым, и голубым был узелок, в котором хранились его пожитки.

Немного передохнув, Странник понюхал воздух и осмотрелся.

— Это запах клевера, чуете? — подуло сейчас? — заметил он. — А вот коровушек слышно: они щиплют траву и шумно выдыхают после глотка. Где-то пшеницу жнут… Там, у леса, синяя полоска дыма — деревня, видать… Река-то рядышком: кулик попискивает, да и по вашей выправке видно. Речник? Да… Все будто спит, и в то же время идёт своим чередом. Справная у вас жизнь, уважаемый, — лучше не найдешь, это точно… Надеюсь, у вас хватает сил на такую жизнь?

— Да, это настоящая жизнь, — без обычного воодушевления отозвался Крыс. — Только так и стоит жить.

— Я не совсем это хотел сказать, — осторожно возразил чужеземец, — но… лучше не найдешь, это верно. Я пробовал так жить, и я знаю. А как раз потому, что я только что пробовал, — полгода так жил, — и понял, что лучше жизни не бывает… да… потому-то вот он я: лапы стерты, голодный, топаю прочь от такой жизни, на юг, на старый зов, назад — к прошлому… К истинной — к своей жизни, с которой мне никогда не порвать.

«Выходит, и он туда же?» — удивленно подумал Крыс и спросил:

— Откуда путь держите?

Спрашивать, куда направляется путник, Крысу не хотелось.

— Милая фермочка, — коротко ответил Странник. — Там примерно, — он кивнул на север. — Пожаловаться не на что: у меня было все необходимое, все, что я вправе требовать от жизни, и даже больше. А я — здесь. И мне здесь хорошо с вами, потому что я уже здесь. Много миль осталось за спиной, и страна моей души на несколько суток ближе.

Его горячие глаза будто прикипели к горизонту, а уши искали какого-то звука, недостающего в звучных аккордах полей, пастбищ и скотных дворов.

— Вы не из наших, — сказал Крыс. — И фермером вас пока не назовешь. Насколько могу судить, вы родом не отсюда.

— Совершенно верно, — отозвался пришелец. — Я из корабельных крыс буду. А родом из Константинополя, хотя и там я в каком-то смысле иностранец. Слыхали о Константинополе, дружище? Сказочный город. А какой древний и знаменитый! Может, слыхали о Зигурде, короле норвежском, и о том, как он с пятью дюжинами кораблей приплыл в Константинополь? Он гарцевал по улицам, покрытым парчой в его честь. Императорская семья обедала на его флагмане… Когда Зигурд уплыл, многие из его людей остались служить в личной гвардии императора; мой предок тоже остался — на одном из дарованных кораблей. Мы всегда были мореплавателями, наше семейство. Для меня город, где я родился, такой же дом родной, как и все хорошие порты от Константинополя до Темзы. Я знаю их, и они знают меня. Высади меня в любом из них — и я дома.

Водяной Крыс слушал с возрастающим интересом.

— Вы, наверное, отправитесь в кругосветное плавание? — предположил он. — Месяц за месяцем в открытом океане, кончаются продукты, пресная вода на исходе, а душа сливается с бескрайностью простора, и все такое?

— Ни в коем случае, — улыбнулся Морской Крыс. — То, что вы описали, не по мне. Мы каботажники, плаваем на торговых судах и редко теряем из вида сушу. Веселое житье-бытье — вот, что мне нравится. О, эти южные порты! романтика запахов и ночных огней у причалов!

— Что ж, это, пожалуй, интересней, — заметил Крыс с большим сомнением в голосе. — Тогда, если у вас есть настроение, расскажите мне, пожалуйста, об увольнениях на берег и о том, какой урожай впечатлений может собрать там духовно развитое животное, — чтобы согреть воспоминаниями холодные дни старости… Дело в том, что последнее время, признаюсь честно, я не очень доволен жизнью: она кажется мне до обидного узкой и ограниченной.

— Мое последнее плавание, — начал морской волк, — завершилось в этой стране покупкой фермы, на которую я возлагал большие надежды. Рассказ об этом плавании даст хорошее представление о плаваньи вообще и о моей красивой жизни в частности. Как обычно, оно началось с семейного скандала. Когда он был в самом разгаре, я сел на небольшое торговое судно и из Константинополя по классическим морям (там, кстати, каждая волна — это памятник) отправился к греческим островам и Леванту. Ярче золота были те дни! а ночи — о, бальзам тех ночей! Повсюду друзья: жару проспим в прохладном храме или заброшенном колодце, а на закате — пир горой, песни поем, смотрим на огромные звезды в бархате неба… Оттуда мы ушли в Адриатику: берега, потонувшие в благоухании роз, аквамарина и янтаря; мы стоим в уютных гаванях, блуждаем по старинным городам, и наконец, ранним утром солнце царственно восходит за нашими спинами — по золотой тропе мы вплываем в Венецию… О, Венеция — прекрасный город, где крысы могут безбоязненно прогуливаться в свое удовольствие, а придет усталость — можно устроиться на набережной Гран Канала и пировать, пока воздух наполнен музыкой, а небо — звездами. Отражаясь, блещут огни на полированных носах туда-сюда снующих гондол: канал так ими забит, что можно перейти его не замочив лап! Ну, а еда? Вы любите устриц?.. Впрочем, не стоит об этом сейчас.

Некоторое время он молчал, молчал и Крысси: захваченный повествованием, он плыл по Гран Каналу мечты, внимая призрачной песне, звеневшей меж зыбких и серых, облизанных волнами стен.

— Мы отправились к югу, — продолжил Морской Крыс, — вниз по итальянскому сапогу, заходя во все порты. Мы достигли Палермо, и там я покинул судно, решив всласть погостить. Я стараюсь не привязываться к кораблям: от этого становишься тупым и предубежденным. Кроме того, Сицилия — мой любимый уголок. Я там со всеми знаком, и мне нравятся тамошние нравы. Много веселых недель прожил я на острове, гостя у всех друзей по очереди. Когда беспокойство вновь овладело мной, я воспользовался услугами судна, торговавшего с Сардинией и Корсикой… Какая это радость — снова ощутить на лице свежий ветер и солёные брызги!

— А там не очень жарко и душно — внизу, в трюме? Кажется, так называется? — спросил Водяной Крыс.

Глянув на собеседника, мореплаватель то ли глазом моргнул, то ли бровью повел — не разобрать было.

— Я старый морской волк, — скромно заметил он. — Меня вполне устраивает капитанская каюта.

— И все-таки это тяжелая жизнь, что ни говорите, — в глубокой задумчивости пробормотал Крыс.

— Да, — для команды, — весомо возразил Морской Крыс, снова, кажется, моргнув глазом.

— На Корсике, — продолжил он, — я снова сменил корабль и с грузом вина отбыл на материк. К вечеру мы пришли в Алассио, стали на рейд, подняли бочонки из трюма и, спустив их за борт, связали длинной вереницей. Затем матросы уселись в шлюпки и двинулись к берегу, волоча за собой неуклюжую процессию бочек — словно целую милю добрых сарделек. На песчаном берегу их ждали с лошадьми; лошадки потащили канат вверх по крутой улице, и бочки самым отрадным образом погромыхивали и лопотали. Когда все до одной оказались на суше, мы хорошо подкрепились и отдохнули, а уж потом до утра сидели с друзьями за винцом и разговаривали… Оттуда я ушел к оливковым рощам — хотел малость побездельничать. Островов, кораблей и плаваний было уже предостаточно, и я повёл ленивую жизнь среди крестьян, — большей частью лежал, наблюдая за их работой, или забирался на прибрежные скалы и, вольготно там растянувшись, любовался Средиземным морем подо мною. Мало-помалу, в прогулочном темпе, добрался я до Марселя, а там — встречи с закадычными друзьями, тоже мореходами, экскурсии на огромные океанские корабли — и снова пирушки, пирушки! Не говорите мне об устрицах! Порой во сне я вижу марсельских устриц — и просыпаюсь в слезах!

— Ваши слова напомнили мне, — сказал вежливый Крыс, — что однажды вы вскользь упомянули, что голодны, и мне следовало заговорить об этом раньше. Вы, конечно, повремените, чтобы покушать со мной? Нора моя неподалеку, добро пожаловать, подкрепимся.

— Как просто, добро, по-братски с вашей стороны, — растрогался Странник. — Я действительно был голоден, когда встретил вас, а с тех пор, как я совершенно случайно и неосторожно вспомнил об устрицах, муки мои стали нестерпимы. Но просьба к вам: принесите еду сюда. Я не любитель трюмов и оставляю палубу лишь по принуждению; и потом, пока мы едим, я смогу рассказать вам ещё кое-что относительно моих странствий и смелой жизни. Мне она кажется интересной, да и вам, по вниманию судя, тоже пришлась по вкусу. Если же мы сядем в доме, ставлю сто против одного, что я тотчас усну.

— Великолепная мысль! — согласился Крыс и поспешил домой.

Там он смахнул пыль с корзинки для пикников и начинил её нехитрой снедью. Памятуя о происхождении и вкусах Странника, он не забыл погрузить французский батон в три локтя длиной, палку разившей чесноком колбасы, головку сыра, богатого слезой, и значительную, оплетённую ивой бутыль цвета зорь виноградного Юга. Бегом возвратившись, он принялся выкладывать содержимое на траву и розовел: гость то и дело чмокал, закатывал глаза и сочил похвалы вкусу и расторопности хозяина.

После нескольких минут энергичной борьбы голод отступил, и Морской Крыс продолжил экскурсию. Он провел бесхитростного слушателя вдоль побережья Испании, побродил с ним по Лиссабону, Опорто и Бордо, показал славные гавани графств Корнуолл и Девон и по Каналу подошел к пристани, где он, обветренный и закаленный, ощутил первый волшебный вдох новорожденной весны и загорелся весь, и прочь поспешил, мечтая о мирной жизни селянина вдали от изнурительных морей…

Очарованный Крысси всюду следовал за Скитальцем, и сердце его спотыкалось, трепеща от ужаса и восторга: день за днем он поборал непогоду, теснился на рейдах, на приливе проскакивал мели, поднимался по рекам, которые, словно детишек, баюкают на излучинах копошливые города, и наконец, со вздохом сожаления оставил поводыря в слащавой деревне, о которой Крысси страстно хотел не слышать ни слова.

К этому времени завершилась их трапеза. Скиталец посвежел, распрямился; в хриплом голосе его прибавилось силы и властного обаяния, глаза заискрились, отражая свет невидимых маяков, и когда он, наполнив бокал светлым румянцем Юга, склонился к Крысу, у того перехватило дух от глубины этого голоса, этих глаз. Их свет переливался и пенился зелено-седыми волнами северных морей, в бокале жарко дрожал чистейший рубин, словно самое сердце Юга, бившееся вровень с обветренным сердцем морехода. Два огня — переменчивый серый и неиссякаемо алый — растопили волю Крыса, подчинили, лишили сил: вне их свечения мир стал немыслим, отодвинулся куда-то и бесследно исчез.

Мореход говорил, и чудные звуки разливались приливом; временами казалось, что речь его — вовсе не речь, а дружное «гей» матросов, выбирающих мокрый якорь, гул вантов в реве Нордоста, раздольная песня рыбака, тянущего невод на абрикосовом фоне заката, звон гитары и стон мандолины в ленивой гондоле. Хриплый голос то был — или горькие всхлипы ветерка в парусах, переходившие в тугие рыдания, в отчаянный порыв — и стихавшие в мелодичный, упругий гуд такелажа? Все эти звуки отчетливо слышал Крыс — и еще: голодные жалобы чаек и альбатросов, мягкий рокот разбитой волны и шипение гальки. Снова слышалась речь, и Крысси насмерть дрался в переулках, бражничал, заводил и терял друзей в рискованных затеях. Он искал сокровища на островах, рыбачил в тихих лагунах, целыми днями дремал на теплом белом песке. Он видел чудищ океанской бездны и тралы, набитые живым серебром; слышал рык вздыбленной бурей волны и веселую музыку с палубы океанского лайнера, скользившего гигантским размытым пятном в голубом тумане. Он возвращался домой: вот и мыс позади, открылись огни причала, группки встречающих машут лапами и радостно кричат… грохот трапа… Идти по земле непривычно, — благо, что недалеко: вон туда, на горушку, где сквозь пунцовые шторы зазывно, почти по-домашнему теплятся свечи.

Наконец, сквозь этот сон наяву он увидел, что мореход встал на ноги, но голос еще не умолк, и зеленые брызги прибоя в его глазах все еще чаровали Крыса.

— А теперь, — вкрадчиво сказал Странник, — теперь мне пора. Много длинных пыльных дней я буду идти на северо-запад, пока не увижу седое море и городок на скале. Скала круто спускается к гавани, и вместе с ней — улицы и дома, и деревья. Как хорошо я знаю этот город! Дверь отворена, и ты смотришь из темной прохлады дома в светлый проем; взгляд бежит по теплу ступеней в розовом тоннеле цветущей валерианы, пролет за пролетом — вниз, и там упирается в голубой лоскуток моря. На нем лодочки, пришвартованные к кольцам старинной набережной, выписаны так чисто! — совсем как те, из детства, в которых я, бывало, так любил копошиться… В волнах прилива плещется лосось, косяки макрели играют у набережной и на отмелях, а мимо окон днем и ночью скользят большие суда — одни к причалу, — другие — в открытое море. Туда, в эту гавань, заходят корабли всего мира; там, в час, назначенный судьбою, бросит якорь и мое судно — судно, которое глянется мне. Я забуду о спешке, выжду и присмотрюсь, пока сердце мое не скажет: «Вот корабль твоей души — он нагружен по ватерлинию, он целит бушпритом в море… Он ждет тебя.» И тогда я проникну на борт — на лодке или канатом, — а одним пронзительным утром проснусь от топота и песен матросов, треска брашпиля и грохота якорной цепи. Мы поставим кливер и фок, дома сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей поплывут мимо, и странствие началось… Мы подойдем к мысу, и мачты отряхнут паруса, а за мысом они всполошатся и туго взлетят, встретив ветер, — северный ветер, приятель! северный ветер, всегда нацеленный к югу!.. И ты тоже придешь туда, мой младший брат. Дни уходят за днями, и ни один из них не вернется, а Юг все ждет тебя. Стань на дорогу, послушайся зова в сердце своем, не упусти мгновенье — оно не вернется! Один упоительный шаг, стук двери за спиной — и ты вступил в новую жизнь, а старая канет. Когда-нибудь потом, когда много воды утечет, и чаша жизни опустеет, ты сможешь вернуться в свой дом и сидеть у родной реки, вспоминая и радуясь сердцем. Ты легко догонишь меня: ты молод, а я много пожил, и шаг мой не резв. Я не стану спешить, буду медлить, буду оглядываться и, конечно, увижу тебя: неторопливо и беспечно приблизишься ты, а на твоем лице отразится Юг!

Голос слабел и вскоре вовсе исчез — так комар гудит мимо уха. Крысси сидел омертвелый, глядя прямо перед собой. Когда взгляд его ожил, Крыс различил там далекую точку, голубое пятнышко на светлой дороге.

Он машинально встал и упаковал корзинку — старательно, без суеты. Машинально возвратился домой, собрал самое необходимое и вместе с любимыми безделушками сунул в ранец. Действовал он медлительно, передвигался, словно лунатик, полуоткрыв рот. Он забросил ранец на плечи, сосредоточенно выбрал посох для скитаний и безо всякой спешки, но и без колебаний переступил порог.

И столкнулся с Кротом.

— Ой! Вы куда собрались, Крысси? — удивленный Крот схватил друга за руку.

— На юг иду. Вместе с ними, — посторонним голосом ответил Крыс, не взглянув на Крота. — Сначала к морю, там — на корабль, и — к берегам зова моей души.

Он двинулся вперед: все так же медленно, массивно, бесповоротно. Робея, Крот растопырил лапки и заглянул в глаза друга. Под фарфоровым глянцем немигавших глаз змеились и мерцали серые искры. Это были глаза другого животного! Более не раздумывая, Крот сцепился с ним, втащил в дом и повергнул на пол.

Несколько мгновений Крыс стойко боролся, потом силы оставили его, веки тяжело сомкнулись, и он затих, зябко подрагивая. В ту же минуту Крот помог другу подняться и проводил в кресло. Крыс сжался, словно подзорная труба, более не надобная, провалился в себя, обмяк; дрожь заметно усилилась и временами переходила в приступ бесслезных рыданий.

Заперев двери, Крот спрятал ранец в шкаф, сунул ключи в жилетный карман и уселся напротив друга — ждать окончания странного припадка. Мало-помалу Крыс погрузился в тревожную дремоту, прерывавшуюся судорогами и невнятным бормотанием о вещах необычных, диких и зарубежных на взгляд простоватого Крота. Вскоре, по счастью, Крыс крепко уснул.

Чтобы отвлечься от беспокойных раздумий, Крот с головой ушел в домашние хлопоты, а когда впотьмах вернулся в гостиную, Крыс сидел на том же месте, но уже бодрствовал — безучастный ко всему, молчаливый и удрученный. Крот бросил беглый взгляд в глаза друга и, удовлетворенно отметив, что они чистые и карие, как прежде, сел рядом и предпринял бодрую попытку помочь ему все припомнить.

Бедный Крысси, постепенно разгораясь, прилагал все усилия, чтоб объяснить происшедшее, — но мог ли он уместить в пресные ледышки слов самое главное — горячую дрожь влюбленного сердца! Вспомнить вслух прозрачные голоса моря, певшие ему; передать колдовскую вязь Морехода — разве он мог? Теперь, когда рухнули чары, похоронив под собой обаяние дня, даже сам Крыс, перебирая в памяти обломки, не мог сложить из них то, что лишь час назад казалось Единственным. А Крот? Крот ничего не понял. Да и не мог понять. Для него было ясно одно: припадок это или приступ — неважно; главное, Крыс не свихнулся, хотя трясло его преизрядно. Он, правда, потерял интерес к повседневным радостям жизни, но это пройдет. Все проходит.

С выражением полного безразличия Крот ненавязчиво сменил тему и заговорил о предстоящей жатве, вспомнил горы пахучего сена на телегах и лошадей, поводящих боками; восход луны над убранными полями и причудливые тени от скирд. О румяных яблоках и поспевших орехах говорил он, о вареньях, моченьях, соленьях (пора бы, кстати, заняться) и потихоньку, попросту, доковылял до бесед у камина лютой зимой… Крот так разошелся, что голос его задрожал, а на глаза навернулись слезы.

Крыс начал изредка вносить лирические уточнения. Глаза его прояснились, оторопь, похоже, начинала проходить.

Чуткий Крот выбежал из гостиной и тотчас вернулся с карандашом и бумагой.

— Вы уже целую вечность стихов не писали! — ворчливо заметил он, разглаживая лист перед Крысом. — Могли бы и поработать сегодня, вместо этих… ну, раздумий, так сказать. Набросайте что-нибудь, и вам сразу полегчает. Если это будут всего лишь стихи, разумеется.

Крыс брезгливо оттолкнул от себя лист, но Крот, понемногу начинавший разбираться в животных, воспользовался мелким предлогом и вышел. Когда он чуть погодя заглянул в комнату, Крыс был совершенно поглощен: глухой ко всему, он то грыз карандаш, то быстро-быстро строчил по бумаге. Сгрыз он больше, чем написал, это верно, — но как отрадно было смотреть на выздоравливающего поэта!