В Петербурге, на Васильевском Острове, за Малым проспектом до сих пор еще сохранился в целости дедушкин серенький дом с зелеными ставнями. Домик этот деревянный, двухэтажный, вокруг него расстилался большой сад. Как дорог и памятен мне этот домик!
Когда я прохожу мимо него, то мною овладевает такое волнение, такой душевный трепет, что я непременно должна остановиться… Я останавливаюсь в немом молчании, как перед дорогим памятником. Сколько отрадных воспоминаний из далекого прошлого пронесется перед взором, как в панораме. Сколько незабвенных картин переменится в одно мгновение… Сколько милых, любимых лиц мелькнет перед глазами. Вот они все, точно живые, смотрят из окон этого родного домика. Их уже нет давно, но в моей памяти они будут жить вечно.
Я не хочу знать, кто живет теперь в сером домике. Там теперь, наверно, все иначе, и жизнь течет другая. Пусть будут эти жильцы счастливы… Но к ним мне было бы тяжело заглянуть. Наверно, там уже не так уютно и чисто, как было у бабушки.
Милые, незабвенные комнатки, как вы мне милы и дороги! Как святы мне воспоминания о тихой жизни в этих уютных комнатах! Это колыбель моего счастливого детства, моей первой чистой любви ко всему живому и прекрасному.
В сером домике, в двух небольших комнатах и кухне, с лишком тридцать лет прожили дедушка и бабушка.
И я не могу себе представить жизнь моих старичков иначе, как в этих комнатах и в необыкновенной, единственной в своем роде — кухне. Дедушка, бабушка, тетушки и квартира их — сливаются для меня в одно неразрывное целое.
Бывало, мы ночуем с сестрой у бабушки. Нас обыкновенно укладывали в кухне на огромную деревянную кровать. Кровать эта стояла в левом углу за ширмой. На большой зеленой ширме были вышиты тетушками цветы. И мы с сестрой Лидой любили смотреть на них. Нам казалось, что это — прекрасный цветущий сад.
Бабушка и тетеньки уложат нас заботливо. С одного края ляжет бабушка, с другого — тетя Манюша, а мы — в середине. Как тепло, хорошо и мягко утонуть в большой пуховой перине. И как отрадно засыпать под ласковый шепот. Что может быть для ребенка дороже родной ласки? К ней, как к солнышку, рвется детская душа.
Бабушка начнет приготовляться к ночному покою. А мы выглядываем потихоньку из-за ширмы. Вот она распустила свои седые косы и расчесывает их. Они упали почти до пола и теперь еще так густы и длинны. Эти косы были когда-то темно-русые, шелковистые и прекрасные. Няня наша много рассказывала про них.
Бабушка наша такая чистенькая, спокойная, кроткая. Она встала в углу перед образами и начала молиться.
В кухне полумрак. Только в правом углу у божниц горят лампады; да не одна, а целых три. Они спускаются на блестящих цепочках с потолка. Весь угол занят образами, точно в часовне. Посредине — угольник, а на угольнике большой образ святителя Николая чудотворца. Этот образ писал сам дедушка. Он был у нас художник. Образ почитался в нашей семье как чудотворный и спас нас от многих бед и несчастий. Благодаря ему не сгорел во время сильного пожара серый дом, молитвы перед ним спасли дедушку от смерти… Он послал счастье нашим тетушкам. Так говорили и так верили в нашей семье.
Я так любила смотреть на благодатный лик Святителя. И куда бы я ни отошла — мне казалось, он поворачивает добрые глаза в ту же сторону и благословляет меня.
Бабушка молилась долго и усердно. Она шептала молитвы, клала частые земные поклоны и, припадая к полу головой, плакала. Совсем как моя нянечка.
«О чем вздыхает и плачет бабушка? — думала я. — Все у нее так хорошо. И кухня такая чудесная… И бабушка такая счастливая». Спросить ее мы не решались. Но, может быть, эти слезы были слезами благодарности, радости и умиления.
Утомленная дневной суетой, наша старушка скоро засыпала. Но тетя Манюша, обнявши нас обеих, долго шепотом рассказывала свои думы, мечты и желания. Она была точно наша старшая сестра. И мы ее понимали.
Жизнь в сером домике начиналась очень рано. Пожалуй, часов в 5–6 утра. Бабушка вставала первая. Она всегда говорила маме:
— Жена и хозяйка должна вставать раньше всех… Тогда и порядок будет в доме и муж жену ценить станет… Свой хозяйский глаз — что алмаз.
Как подумаешь теперь, что это было за хозяйство в сером доме… Маленькое-маленькое… А сколько было с ним хлопот, забот, возни, дум… Сколько души, любви вкладывалось в эту крошечную семейную обстановку! Наверное, оттого она была для всех так привлекательна и жизнь прямо-таки на гроши казалась красивой, интересной и даже как будто в полном достатке. Много надо было уменья, трудов, изворотливости, чтобы жить с семьей на крошечные средства, чтобы все были сыты, довольны, веселы и не замечали бедности. Старики наши обладали таким волшебным даром.
Иногда в детстве я спала чутко и тревожно и просыпалась вместе с бабушкой. Интересно было из-за ширмы посмотреть, что она станет делать утром. Притаишься, лежишь и высматриваешь.
Бабушка умывалась в углу. Умывальник был глиняный, вроде чайника без ручки. Он висел на веревке. И, чтобы лилась вода, надо было наклонять этот чайник за носик.
Затем старушка опять долго-долго молилась, как и вечером.
После этого бабушка варила на тагане кофе и саламату. Саламата предназначалась для нас и для дедушки. В то время тоже заботились о здоровье. По утрам нас всегда кормили какой-то саламатой с патокой. Мы ее терпеть не могли, но нас заставляли ее есть. Бабушка и няня говорили: «Покушаете саламаты — будете полненькие, здоровенькие. И щечки будут розовые».
Иногда я даже плакала, но все-таки покорно глотала завтрак.
От кофе по всему дому шел приятный душистый аромат.
Между тем дедушка тоже давно поднялся. Он чистил клетки своих птиц и заходил в кухню в халате и ночном колпаке. Бабушка будила дочерей и Дуняшу.
Все поднимались рано. Бабушка требовала, чтобы тетеньки и Дуняша с утра были чисто одеты и гладко причесаны. Только нас жалели и давали понежиться. Но вскоре бабушка наклоняется и начинает гладить нас по спине и приговаривать:
— Вставайте, внучатки… Вставайте, мои потягунюшки… Уже кофе готов. И масляные булочки дожидаются… Скоро дедушка в кухню придет.
Так хорошо потягиваться и нежиться под этот ласковый говор. И притворяться, что еще спишь… И улыбаешься и вспоминаешь масляные булочки.
Бабушка всегда пекла особенные, блестящие маленькие булочки. Мы их называли масляными за их блестящую поверхность и очень любили.
Вот уже все готово. Вся семья в сборе. Ждут дедушку. Дуняша тоже стоит у плиты. Кофе пили в кухне.
Появление дедушки бывало всегда торжественно.
Впереди шла тетя Манюша и несла в одной руке подушку, а в другой бутылку с водой (её дедушка называл «старушкой»). За ней шествовал дедушка в халате, но уже без ночного колпака. В руках он держал газету «Сын Отечества».
Тетя Манюша клала подушку на дедушкино кресло.
Прежде чем сесть в кресло, дедушка спрашивал:
— А где же мои друзья? Ему отвечали:
— Гуляют во дворе с ночи…
— Зовите их на крыльцо! Друзья желают подачек… Просят свою долю, — говорил дедушка.
Между тем в окно кухни из хозяйского сада пытался впрыгнуть огромный серый кот. Он стоял во весь рост и мяукал. Сестра Лида давно ему улыбалась и манила рукой. Дедушка сам открывал форточку. Кот впрыгивал на свое насиженное место: на спинку кресла дедушки. А на дворе неистово лаяли собаки.
Дедушка плотнее запахивал халат и выходил на крыльцо. Все ждали у окна представления. А тем временем на крыльцо с лаем, вприпрыжку врывались два веселых шумных пса: Каштанка и Каро. Они бросались к дедушке, прыгали, виляли хвостами и всячески выражали свою радость. Мы, стоя на стульях у окон, тоже радовались, особенно Лида. Она так любила собак и кошек.
— Лидинька, садись и ешь саламату, — говорила строго тетя Саша.
Но легко ли унять волнение, когда знаешь, что сейчас начнется интересное представление.
— Каштанка, друг мой, пора начинать обучение… Покажи, насколько ты прошел науку… Не осрамись, — серьезно говорил дедушка.
Умная собака садилась на задние лапы и умиленно посматривала на хозяина. Дедушка клал Каштанке на нос сухарь. Пес сидел, не шелохнувшись. Дедушка поднимал кверху указательный палец и говорил медленно и раздельно:
— Теперь, Каштанка, ты должен во всеуслышание прочитать всероссийскую азбуку.
Собака так смотрела на хозяина понятливыми черными глазами, что всегда казалось, вот-вот она заговорит.
— Начинай: аз, буки, веди, глаголь, добро, есть!.. — При слове «есть» Каштанка подбрасывал сухарь, ловко ловил его в рот и съедал. Дедушка за удачный экзамен дает Каштану кусочек булочки.
Мы приходим в неописуемый восторг. Сестра Лида прыгает, смеется и всплескивает руками.
Самой любимой комнатой была для нас, конечно, кухня, но самой интересной, заманчивой и таинственной — дедушкин кабинет. Он нам казался собранием редких сокровищ. Мы думали, что там — неиссякаемый источник чудес и богатств. Нам казалось, что там что-то особенное… Мы всегда рвались туда, мечтали все рассмотреть, узнать, особенно заглянуть в «таинственное бюро». Но тетеньки не любили нас туда пускать.
— Там у папеньки всякие глупости, — говорила тетя Надя.
— Да и мальчишки вечно там торчат, — вторила тетя Саша.
Кабинет был небольшая узкая комната; единственное его окно выходило на улицу. Зимнюю раму этого окна дедушка выставлял очень рано, еще до Пасхи. И если он сидел у окна, то перед ним непременно толпились мальчуганы — его «босоногая команда».
Перед окном стояло высокое кожаное кресло. Сбоку — мольберт с начатой картиной. Письменный стол, кожаный диван, на котором спал дедушка, несколько кожаных стульев, высокая этажерка и таинственное бюро с бронзовыми украшениями.
Это бюро занимало полкомнаты. Одна из крышек его откидывалась и получался письменный стол. А внутри было множество ящиков, отделений и полок. И чего-чего там только не было! Так же, как и на стенках кабинета. Все стены его увешаны были картинами, старинным оружием и всякими другими мелочами.
В бюро же у дедушки были разные книги, краски, рисунки, инструменты, были старинные монеты. Была спрятана и родословная, которую он с гордостью показывал нам.
Вынимая большой лист пожелтевшего пергамента, дедушка указывал на рисунок:
— Вот это наш род Горбуновых… Он очень древний дворянский и в шестой книге записан. Это родословное дерево.
Мы с удивлением смотрели на это родословное дерево «со множеством яблоков», как мы говорили тогда, и, конечно, не понимали его значения.
Кроме того, в кабинете стоял столярный станок и масса интересных начатых работ. То дедушка делал для своей босоногой команды волшебный фонарь, то клеил огромный воздушный змей, иногда делал кукольный театр, то что-нибудь чинил: разбирал старые часы или ружье, делал даже табуреты, стулья, шил сам сапоги.
В праздники дедушка всегда встречал день мольбертом. Утром, пока еще было светло, он неизменно писал картины. Дедушка был любитель-художник и поклонник красоты.
Почти до обеда, до часу дня дедушка обыкновенно рисовал в кабинете, тетя Манюша играла на фортепиано… Тетя Саша одевалась, прихорашивалась в зале. Она делала прически, примеряла разные ленточки… Вдруг в кабинете за тонкой стеной слышался шорох, затем грохот и сдержанный взрыв смеха…
— Это ужас! — вскрикивает тетя Саша. — Наверно, папенька опять мальчишек через окно перетаскивает…
В кабинете все затихало и некоторое время длилось молчание. Затем опять слышался взрыв приглушаемого смеха.
Тетя Саша начинала сердиться.
— В собственной квартире покоя нет… Вечно шум, гам, визг, смех…
— Ты бы пошла пройтись, — слышался голос дедушки.
Бабушка выходила из кухни и вступалась:
— Сашенька, оставь отца… Ведь сегодня праздник… Ему одна радость — забавляться с его ребятами.
Действительно, дедушка перетаскивал к себе своих уличных гостей через окно. Иногда они задевали за что-нибудь и производили грохот. Иногда дедушка сам смешил их рассказами… И в кабинете слышались веселые взрывы детского смеха. Как нам хотелось туда!.. Но тетеньки не пускали. «Барышням неприлично заниматься с уличными мальчишками», — говорили они.
Когда же тетушки по праздникам уходили гулять, бабушка нарезала полную тарелку мяса, ветчины или колбасы, накладывала груду хлеба, иногда и булок и, точно стесняясь чего-то, робко входила в кабинет дедушки.
— Вот, Костенька, угости своих ребят…
— Спасибо, тетенька… Спасибо! — пробегал шепот между детьми. Они радовались и жадно смотрели на угощенье. Все это были полуголодные, бедно одетые, босоногие обитатели подвалов и чердаков.
Дедушка, взволнованный, выходил за бабушкой в темненькую прихожую и здесь крепко обнимал и целовал ее.
— Ах ты, моя верная подруга!
Больше нельзя было порадовать дедушку, как сделать что-нибудь для его мальчишек, побаловать их, приласкать, накормить…
— Они ведь несчастные… Ни света, ни радости, ни ласки не видят… Всегда голодные… Люблю я таких ребят… — говаривал дедушка.
А бабушка — его верная подруга — это знала хорошо. Когда тетеньки уходили гулять, особенно — исчезала из дома тетя Саша, она всегда входила в кабинет дедушки и непременно несла туда тарелку с едой или с незатейливыми сладостями для «босоногой команды».
Старушка входила на кухню умиленная, особенно после ласки дедушки. Мы видели слезы на ее глазах. Обращая взор то к кабинету, то к нам, она говорила:
— Голубчик мой!.. Сам-то чист душою, как дитя… Уж если сделать что для его мальчишек — больше радуется, чем для себя…
— Бабушка, откуда же у дедушки столько мальчиков?
— Это все беднота василеостровская… Знают, что он их любит, жалеет, прикармливает, учит… Вот и рвутся к нему…
— Чему же он их учит?
— Всему хорошему… И заступается за них… Да вот подрастете, сами поймете своего дедушку.
И мы, действительно, позже поняли его, и оправдали эту его слабость, которую так осуждала тетя Саша, — слабость чистой, глубокой души ко благу другого.
Хорошо, кому это дано Богом… Для того и жизнь полна и интересна. Для этого не надо, оказывается, иметь ни много свободного времени, ни богатства, ни уменья. Надо только иметь живую, отзывчивую душу…
