Глава IV. Буква к букве
Володя долго не мог решить, кем ему быть, когда он вырастет. Недалеко было то время, когда он мечтал стать доктором. Потом, как и многие его сверстники в те годы, он решил, что будет полярником и станет плавать на льдине под красным флагом. Вскоре после этого собирался стать пограничником и сражаться на Дальнем Востоке против японских самураев. Затем видел себя на краснокрылом самолете, совершающем рекордный беспосадочный перелет. А шесть раз подряд посмотрев в кино «Чапаева», начал готовить себя к военной будущности и, оседлав хворостину, гарцевал во дворе, на полном скаку рубя деревянной шашкой воображаемые вражеские головы в папахах.
Когда он побывал с матерью в Мурманске и попал на большой корабль, все заслонила мечта быть моряком. И не просто моряком, а обязательно машинистом на большом теплоходе, вроде «Леонида Красина». Хоть и неприятная вышла тогда история с этим паром, все же Володя своими руками потрогал одну из тайн в грозном хозяйстве дяди Вилюя, и сам, пусть нечаянно, но все-таки разбудил дремавшую силу, жившую в машине.
Все лето Володя провел на Севере. Сперва жили в Мурманске, потом перебрались в Архангельск. Хотели выписать туда и Валентину, но она заболела — у нее долго не проходила простуда, и доктор сказал, что ехать на Север ей опасно. Поэтому решили, что к осени Евдокия Тимофеевна вместе с Володей вернется в Керчь.
Отец летом уходил на полтора месяца в дальнее плавание; а потом «Леонид Красин» отстаивался на якоре у входа в широкую Северную Двину, возле Соломбалы. Здесь царил над всем вечно терпкий, даже беломорским ветром не сдуваемый аромат распиленного смолистого леса. Лежали штабеля досок, высились целые горные хребты из наваленных бревен, и почва, по заверениям соломбальских мальчишек, с которыми Володя быстро сошелся, на два метра в глубину состояла из одних сплошных древесных опилок.
Не привычны были для Володи бесконечно длинные дни северного лета, ночи, светлые напролет, прохладная бледность северного неба, окающий неторопкий говор его новых друзей. Но жареная треска и искусно приготовленная камбала оказались не менее вкусными, чем черноморская скумбрия, бычки и барабульки. Да и соломбальские мальчишки ни в чем не уступали товарищам Володи, которых он оставил в Старом Карантине, Камыш-Буруне и на своей улице в Керчи.
Из-за одного спора с этими соломбальскими мальчишками у Володи опять вышли неприятности. Он похвастался, что может прыгнуть в воду с высокого борта «Леонида Красина». Мальчишки не поверили. Вода в Северной Двине была холодной. Скуповатое на тепло архангельское лето еще не успело прогреть ее. Купались только отчаянные. Да и вообще видавшие виды мальчишки из Соломбалы сомневались, чтобы такой малыш прыгнул с высокого корабельного борта на рейде, то есть далеко от берега.
Спорили на коньки. У Володи коньков никогда еще не было, да и мало у кого водились они в Керчи. Но в Керчи была речка Мелекчесме, она зимой ненадолго замерзала, и керченские ребята делали себе деревянные полозы или привязывали железки, если не было настоящих коньков, и катались на льду реки. Соломбальские же мальчишки, рассказывая маленькому черноморцу о лютости беломорской зимы, хвастались своими лыжами и коньками, — и Володе страстно захотелось иметь коньки. Он представлял себе, как будут завидовать ему керченские приятели, когда он промчится перед ними на «снегурках» или «нурмисах» по первому ледку, как он будет шаркать сверкающими лезвиями влево, вправо, туда, назад — как правят бритву на ремне… Да и следовало проучить соломбальцев, чтобы они впредь не зазнавались перед черноморцами, крымчанами, керченцами…
Со своей стороны, Володя отвечал на спор новеньким карманным компасом, который ему привез из плавания отец. Володя называл его адмиралтейским. Он не расставался с этим чудесным прибором, на донышке которого под выпуклым стеклом жила беспокойная красно-синяя стрелочка, острым красным носиком своим словно принюхивающаяся: «А ну, где тут у вас север?.. « Володя носил компас в маленьком замшевом чехольчике, сверялся с ним на каждом шагу, надо не надо, вообще никогда не расставался с ним, да и не собирался расставаться. Он был уверен, что соломбальским мальчишкам не видать его компаса у себя; а сам он уже протер до дыр подошвы своих сандалий, пробуя на деревянном настиле архангельского тротуара, как он будет кататься на коньках…
Соломбальские спорщики не знали, что имеют дело с человеком твердого слова… В назначенный день они собрались на плоту у берега, уселись на бревнах и стали ждать компас, который, как они были уверены, крымский хвастунишка им уже проспорил. Володя в этот день отправился к отцу на корабль. Он должен был улучить удобный момент, когда его оставят на палубе одного.
«Леонид Красин» стоял на якоре метрах в двухстах от, берега. Мальчишки с берега хорошо видели, как над кормой, украшенной золоченой надписью «Леонид Красин», возле флагштока появилась маленькая фигурка в голубых трусиках. Она постояла минутку на планшире борта, потерлась плечом о щеку, вскинула вверх тоненькие руки и ринулась вниз. Мальчишки на берегу вскочили.
Вечером, получив выигранные коньки, которые посрамленные спорщики вручили ему с хмурым уважением, Володя не удержался, показал свой трофей отцу и на первый же вопрос отца: «Это ты где их раздобыл?» — отвечал чистосердечным признанием. После этого ему было запрещено показываться на «Красине» три недели. Впрочем, две из них он проболел, простудившись в ледяной двинской воде.
Но и на берегу Володе хватало дел.
Оправившись после болезни, он решил ни в чем не отставать от соломбальских и поэтому попросил одного из старших своих береговых друзей нататуировать ему на руке якорь. Операция эта, проводившаяся при помощи булавки и химического карандаша, оказалась более мучительной, чем история с крапивой. Дело кончилось тем, что доктор соломбальской больницы, крепко выбранив Володю, забинтовал ему руку и сказал, что если парень не хочет стать калекой на всю жизнь, то пусть бросит эти глупые и вредные затеи. А отец, узнав обо всем, увидев забинтованную руку Володи, сказал ему сердито:
— Не с того краю взялся! Если хочешь моряком быть настоящим, так мозги подготовь хорошо, а уж кожу портить не для чего! И вообще это дело всем пора теперь бросить. Я вот нашим молодым ребятам на корабле давно уж рассказал, какой у нас случай был в гражданскую войну. Матрос у нас служил один. Тоже вот так, по молодости лет да по собственной дурости, наколол себе когда-то во всю грудь украшение: двуглавый орел с короной — понимаешь? — и всякие лозунги старого режима — за веру там, за царя и тому подобное. Ну, и что же в конце концов получилось? Человек за Советскую власть воевать решил, в мозгах у него уже давно прояснилось… На нашем же миноносце «Незаможник» служил красный моряк, все честь честью, а кожа у него старая, со всякими глупостями от старого режима. Ни в баню пойти, ни с ребятами искупаться. Как, бывало, разденется, так сразу к нему братва: «Эй, ты, за веру-царя!» Ребята говорят: «Давайте мы с ним в орлянку сыграем: подкинем да загадаем, чем он ляжет — орлом или решкой!» Он уж и к докторам ходил, да те говорят, что ничего вытравить нельзя. Пересадку кожи думали сделать с другого места, да больно он уж широко разукрасился — вся грудь. Куда уж тут пересаживать! Так и мучился человек. А хороший был моряк!
— Папа, так ведь я же не старого режима значок хотел, а якорь, — возразил Володя.
— Не для чего, брат, это дикое дело. Ну, может быть, еще раньше, на старом флоте выгодно было, чтобы человека заклеймить навечно; а мы людей снаружи не метим. Мы народу сознание прививаем. А дикарство — это чепуха! Человек должен себя уважать. Что за радость тавро на себя ставить?
— Папа, — нерешительно, но глядя, как всегда, прямо в глаза отцу, сказал Володя, — а у тебя у самого на руке якорь и звезда нататута… ированы…
Никифор Семенович не смутился.
— Ну зататукал!.. А что же ты думаешь, — проговорил он, — и во мне прежде было достаточно темноты. Поглядишь — совестно станет за прошлую несознательность, зато старое припомнишь — новых глупостей поменьше натворишь. А уж вам, молодым, повторять этого не следует. Вам уже с детства к культурности приучаться надо. Вот о чем разговор идет, сынок…
В прохладный августовский день «Леонид Красин» уходил в дальний рейс. На берегу собрались провожающие: друзья, жены, матери, ребятишки. За черным, заново выкрашенным бортом корабля, которым он касался береговой стенки, уже стукотали дизеля. В последний раз торопливо обняв Евдокию Тимофеевну и Володю, Никифор Семенович прыгнул на нижнюю решетчатую площадку трапа и, держась за леер, скомандовал наверх: «Пошел трап! Вира!»
И, возносясь вместе с трапом, крикнул сверху:
— Ну, счастливо!.. Пошел, Вовка, в науку! Расти, мальчуган!..
Перезвякнулись на мостике и в машине. Взвились отданные на корабль концы. Между бортом и берегом образовалась ширящаяся с каждым мгновением пропасть, в которой бурлила вода. Маленький буксирный катер с толстой, сплетенной из канатов подушкой над форштевнем, словно с пришлепкой на носу, уперся ею в борт «Красина» и стал отпихивать его от берега, чтобы помочь теплоходу выйти из узкого пространства бухты. Огромное тело корабля сперва казалось неповоротливым, но, очутившись на просторе устья и словно обретя привычную свободу, стало выглядеть ловким и мощным. «Красин» коротким гудком отблагодарил буксир за подмогу, тот отвечал ему своим пискливым голоском. Теплоход загудел торжественно, долго, то затихая, то снова оглашая все окрестности своим тягучим прощальным ревом…
Отец ушел в новое плавание.
На другой день Евдокия Тимофеевна с сыном уехала в Керчь: через неделю Володе надо было впервые идти в школу.
А еще через месяц Володя уже твердо решил, что самое интересное в жизни — это входить с журналом в класс, неся глобус или чучело какой-нибудь птицы, и чтобы все в классе сразу вставали, как только ты появишься, и громко хором здоровались с тобой. Ты садишься важно за стол, вешаешь красивую картину на стену, и ты все знаешь, тебя все уважают, все слушаются и даже немного побаиваются. Ты можешь читать все, что написано в классном журнале, и заглядывать в любые отметки. Ты имеешь право вывести из класса любого силача, если он забалуется, и толстым красным карандашом или — даже более того — совершенно красными чернилами подчеркивать ошибки в тетрадях и подписываться внизу страницы: «Смотрел В. Дубинин, 100 ошибок. Очень плохо»…
Словом, все было ясно: Володя знал теперь окончательно, что, когда он вырастет большой, он станет учителем. И учился он сам в двух первых классах отлично.
Потом опять стали появляться силуэты кораблей, сперва на промокашке, а потом на полях черновичков, где на пробу решались домашние задачки. И уже захотелось быть не просто учителем, а специально морским преподавателем. И каждая чурбашка, попавшая в руки Володе, через час превращалась в подобие какого-нибудь судна, две-три лучинки становились мачтами, спички — реями. И весь стол Володи был заставлен маленькими самодельными кораблями, линкорами, миноносцами, фрегатами с парусами из папиросной бумаги и алыми вымпелами, вырезанными из конфетных оберток. А рядом с моделями кораблей, понемножку тесня их и занимая все больше и больше места на Володином столе, все растущей стопочкой укладывались книги.
Книги стали новой страстью Володи. Они не вытесняли прежних увлечений — наоборот, они питали старые мечты и порождали новые, еще более увлекательные. Путешественники, воины, революционеры, люди отважные, презиравшие смерть, не знавшие страха, великодушные, воители за правду, ненавистники лжи и насилия действовали в этих особенно полюбившихся мальчику книгах. Герои врубались в полярные льды, чтобы проложить новые дороги для человечества. Они открывали новые моря и материки, они резко бросали вызов несправедливости, дрались на баррикадах… Одни из них умирали в неравном бою под красным знаменем, но другие вставали на их место, подхватывали алый стяг, поднимали его высоко над всем потрясенным миром…
Володя читал много и частенько без разбора. Не спросясь, брал он книги у Валентины.
— Ну что ты всегда берешь без спросу! — сердилась сестра. — Ты же все равно ничего не поймешь в этой книге. Я ее сама только в прошлом году, когда уже в пятом классе была, прочла. Это же серьезная книга. Видишь? Тут написано: «Для среднего и старшего возраста».
— А я уже почти что средний.
— И ничего подобного, ты еще младший. Средний считается уже с пятого класса. Тебе еще далеко до среднего. Тебя еще даже в пионеры не приняли.
— Во-первых, я тебе, Валентина, определенно заявляю, что меня вот-вот примут… А во-вторых, пионерам, если они настоящие, не следует нос задирать перед теми, кто еще не принят. Потому что, когда примут, неизвестно еще, кто будет лучше по пионерской линии. Вот смотри, будешь переходить в комсомол, я тебе отвод дам!
— Так тебя и спросят!
— Пока еще не спросили, так спросят. А «Спартака» я все равно возьму. Я его уже прочел и еще читать буду, потому что эта книжка не для вас, она не девчачья. Это боевая книга про гладиаторов, революционная. Это тебе не твои романы! Я вот брал у тебя позавчера, так живо бросил. Что за интерес? Разговаривают, разговаривают все про любовь одну, переживают, говорят, спорят, а никаких приключений не происходит, никто даже не сражается.
— А Спартак твой не переживает? Его тоже Валерия Мессала как полюбила!
— Ну и что ж, что полюбила? — не сдавался Володя. — Полюбила потому, что он справедливый был, всех смелее, за рабов воевал, за свободу. А не просто так полюбила!
— А он тогда ее за что полюбил, если она была, совсем наоборот, римская богачка?
— А он ее перевоспитывал, и она стала тоже за него… Эх, что ты понимаешь! А я прямо даже наизусть помню там. — И Володя, схватив линейку со стола в правую руку, а левую продев через ручку круглой корзины, стоявшей на стуле, выставив ее, как щит, перед собой, двинулся на Валентину: — «С громовым „барра“, которое потрясло окрестные холмы, могучий Спартак двинул своих гладиаторов против многотысячных легионов римлян… „Свободы и света! — воскликнул он. — Победа или смерть!“
— Мама! Чего Володька опять книжки берет без спросу и еще лезет! — пищала Валентина, отбивая выставленным вперед веником атаку восставших гладиаторов.
Появлялась мать, молча отнимала у Володи корзину и линейку, вырывала из рук Валентины веник и разводила враждующие стороны по разным комнатам.
Часто теперь, мастеря новый корабль или какую-нибудь другую хитроумную самоделку, Володя упрашивал мать почитать ему вслух. Евдокия Тимофеевна брала книгу, садилась возле стола. Она сама давно уже полюбила книги. Голос у нее был негромкий, немножко монотонный, но каждое прочитанное слово произносила она с уважением, истово и доверчиво. И лицо у нее при этом было по-хорошему строгим, будто она сообщала сыну какие-то очень важные, только им двоим доверенные тайны. Володе очень нравилось работать, слушая чтение матери. Иной раз он даже вскакивал со своего места, кидался на шею к Евдокии Тимофеевне и целовал ее, приговаривая:
— Ну, знаешь, мама, ты так читаешь, так читаешь, что прямо я будто своими глазами все вижу! Так никто не может читать, как ты!
Так они прочитали пушкинские сказки, «Воздушный корабль» Лермонтова. Взялись читать Гоголя. Особенно понравился Володе «Тарас Бульба». Какие удалые и сильные люди были описаны в этой книге, с какой веселой отвагой рубились они в бою с врагами русской земли! Ах, как захватила обоих — и мать и сына — эта дивная книга, где слова сами и пели, и смеялись, и плакали, и передавали то свист сабли и стремительный топот казачьей конницы, то тишину теплой приднепровской ночи…
Немало новых мечтаний вызвала эта книга у Володи. Не раз всплакнула над ней Евдокия Тимофеевна. На всю жизнь запомнил Володя, как читала ему мама те страницы, где описывалось, как мать пришла ночью посмотреть на сыновей, которых утром она должна была проводить в Сечь. Как хорошо читала мама эти страницы!
»… Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей своих, лежавших рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежно всклокоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся, глядела всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться. Она вскормила их собственной грудью, она взрастила, взлелеяла их — и только на один миг видит их перед собой. «Сыны мои, сыны мои милые! что будет с вами? что ждет вас?.. «
Светло было в комнате, где мать читала эти строки своему сынишке. Весело пересвистывались птицы на деревьях за открытым окном. И столько интересных дел, книг, новостей приносил Володе каждый день, так славно жилось ему, что не понял он в тот час, почему на какой-то миг с внезапной тревогой глянула на него мать, вскинув глаза и тотчас же снова склонившись над страницей, с которой она незаметно для сына стерла оброненную слезу.
Зато оба одобрили суровую решимость Тараса, когда тот, проговорив: «Я тебя породил, я тебя и убью!» — сам застрелил собственного сына Андрия за то, что тот продал своих и изменил казачьему воинству, родной земле…
А когда мать читала последнюю страницу и дошла до того места, где враги схватили старого Тараса, привязали его над костром, и уже огонь поднимался, захватывая его ноги, когда прочла мать чудные и грозные слова: «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» — Володя не выдержал, вскочил и закричал:
— Конечно, не найдутся! Верно, мама? И мать согласилась:
— Выходит, что так.
Начинал Володя уже рыться и в отцовских книгах. Никифор Семенович перевелся работать в Черноморский торговый флот. Он служил в Керченском порту и учился в вечернем комвузе. Однажды, роясь в книгах отца, которые тот держал на этажерке, Володя среди толстых, тяжелых книг нашел потрепанную, всю исчерканную карандашом книжечку без обложки. На первой пожелтевшей странице ее Володя прочел слова, которые заставили его сразу взять книжку и усесться тут же, возле этажерки, на полу. Судя по началу, книжка должна была быть захватывающей.
— «Призрак бредит по Европе, — прочел Володя, — призрак коммунизма».
Володя перешел на диван, пристроился поуютнее, поджав ноги. Начал снова: «Призрак бродит по Европе…» Интересно! Но дальше дело не пошло. Две следующие фразы Володя кое-как осилил, хотя в там сразу же попались совершенно непонятные слова — Меттерних, Гизо, радикалы… Но дальше уже Володя совсем ничего не понял. Вздыхая, он перелистал книжечку, взглянул в конец:
«Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения…»
Володе понравилось. Это пришлось ему во душе, он сам был таков — по крайней мере, хотел считать себя таким.
»… Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией, — прочел Володя, шепча про себя слова, точный смысл которых он не понял до конца, но почуял их железное звучание: словно тараном били в крепостные ворота! — Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир».
И под этим крупно было написано:
«ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!»
Услышав шаги отца, Володя вскочил и тотчас же положил книжечку на место. Отец не позволял трогать без него книжки.
Отец умылся под рукомойником, вытерся, подошел к Володиному столу, бросил полотенце на ходу точно на стенной крючок.
— Ну как?.. На завтра все приготовил, задачки все порешал? Не будет конфуза, как в прошлый раз? Смотри у меня!.. А у тебя, Валенька, как уроки на завтра?
Валя, аккуратно переписывавшая домашнее задание, оторвалась на минутку от тетради:
— Я скоро… Знаешь, сколько задавать нам стали — просто ужас!
— Ну, мы тебе мешать не будем, занимайся, а мы с Володей вон там устроимся, в уголке.
Отец прошел в дальний угол, подвинул настольную лампу, сел в плетеное кресло, взял из рук Володи тетрадку.
— Так… значит, какое тут условие? Ага… Задачка на пропорции. Так. Как же ты ее решал?.. Стоп, стоп! Что это ты тут накрутил? Погоди! Это называется левой пяткой правое ухо чесать!
— А по ответу сходится.
— Мало ли что по ответу! Вот не имей такой привычки — под ответ подгонять. Это и в жизни не годится. Надо решение найти, нужно я нему правильным путем добираться, а не тыкаться в разные стороны, где выйдет, да не подлаживаться под готовенькое. Не годится твое решение. Садись сюда, давай снова решать.
Володя подсел к отцу, расправил тетрадку, пригладил ладонью страничку, обмакнул перо в чернила.
— Что это у тебя руки-то чуть не по локоть в чернилах? — спросил отец, переворачивая ладонь Володи, оттягивая рукав и осматривая Володину руку со всех сторон. — На тебе, и левая вся! Ты что это, татуироваться снова вздумал, что ли?
— Это, папа, я сам сделал автоматическое перо, самописку. Вот видишь, тут обматывается вот такой проволочкой, потом макается. Оно вот сюда натекает, можно писать, только брызжется немножко.
— Мм-м… да! Что брызжется — это хорошо видно. Вот жаль, что писать как будто не пишет. Давай-ка мы, брат, возьмем нормального типа ручку, поднатужимся да и решим эту задачку. Взяли? Ну, давай!
Отец и сын склонились над тетрадкой, почеркали, побормотали минут пять и, довольные, откинулись оба разом.
— Ну вот, это другой разговор! А то плутал — семь верст и все лесом. А ну-ка, давай сюда твою самописку, теперь разглядим… Это ты, в общем, довольно хитро придумал. Здорово! Только ты бы вот сюда, чудак, наконечник с ручки взял, а по дереву желобок проточил, тогда она и писать будет и брызгать не станет. Эх ты, самопис! Измазюкался…
Отец задумался, поглядел в окно.
— Вот гляжу на твои руки в чернилах… даже и выругать тебя пришлось! Выругал-то поделом. Пора уже с письменными принадлежностями обращаться как надо. Но знаешь, Вовка, что мне вот сейчас припомнилось… Когда я первый раз в жизни на своей руке чернила увидел, так загордился даже. Ведь это же великое дело, пойми, — грамота! До той поры у меня в чем руки были? В дегте, в мазуте. Я у помещика в экономии батрачил, вот тут недалеко, за Камыш-Буруном. В семнадцатом году только первые буквы узнал, а через полгода писать стал учиться. Так можешь себе представить, когда первую букву чернилами вывел да сам обмазался весь, не хуже тебя сейчас, — и язык-то у меня был в чернилах, и волосы, везде чернила, — так руки отмывать жалко было. Хожу да напоказ всем кляксы на пальцах выставляю: вот, дескать, поглядите, грамотный, писать умею… Да, у нас тогда в жизни решать надо было все самим, готовых ответов не было, до всего сами доходили.
Отец помолчал немного, видно вспоминая прошлое, покачал головой, закурил трубочку, тщательно приминая большим пальцем табак.
— Ну, может быть, спросить тебя и устное по заданному?
— Можешь спросить, только я правда все хорошо выучил.
Отец знал, что если Володя говорит так уверенно, то его можно не проверять.
— Слушай, Вова… — он застенчиво улыбнулся и скрыл лицо за клубами табачного дыма, потом осторожненько подул, разгоняя его, — тогда, может быть, ты мне немножко поможешь? А то мне завтра, понимаешь, на семинаре доклад делать в комвузе. Подготовился я как будто солидно, всю ночь сегодня сидел. Но все-таки года уточнить следует. Я бы Валентину попросил, да она вон еще сама не управилась. Не стоит ее отрывать.
Отец встал, подошел к этажерке, снял оттуда толстую книгу.
— Это кто у меня тут кувырком все поставил?
— Это я книжки смотрел.
— А ведь было, по-моему, сказано: не лазить.
— Папа, я там книжку у тебя одну увидел. Начинается очень интересно. Там про призрак, как он бродит по всей земле, а все цари, короли и полицейские против него и пугаются… Но дальше там очень трудное. А в конце, я посмотрел, опять все понятно. И написано, как в газете: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
— Вовка! Не хватайся ты раньше времени за то, что еще понять никак не можешь. Всему свое время. Это, брат, такая книжка, что она всем книгам книга! От этой книги все пошло и началось. Манифест Коммунистической партии это! Ну, как бы тебе это сказать… Манифесты и у царей были — скажем, когда война или когда там крестьян царь обманул, обещал освободить их, а земли не дал. А этот манифест истинную правду всем народам на свете открыл. Девяносто лет этой книжке, а она не остыла. По нынешний день огнем пышет. Ленин по ней свое великое дело начал. От нее все мы, коммунисты, и пошли… — И пионеры от нее пошли?
— И пионеры и комсомольцы — все! Ну, это ты все еще сам учить будешь. Этого всего ты сейчас еще понять не в силах.
— А нам уже про это объяснили! — крикнула из своего угла Валентина.
— Ну, так ты у меня уж почти комсомолка.
— Папа, я тоже понять в силах, — отозвался Володя, — ведь меня в том месяце уже в пионеры примут.
— Это еще неизвестно, — не унималась Валентина.
— Тебе, может быть, неизвестно, — отрезал Володя, — тебе многое неизвестно! Зато мне ясно.
— Что за характеры у вас! Хватит вам цапаться! — рассердился Никифор Семенович. — Что это такое, в самом деле! Ты, Валентина, не сегодня-завтра в комсомол вступишь. Этот — без пяти минут пионер. Делить вам нечего, а вы все скандалите… Ну, Вова, давай подзаймемся. Ты, следовательно, бери мои записи: вот с этого места, где отчеркнуто, будешь следить за годами, а я, значит, тебе расскажу. Разберешься? Так-то я все усвоил, знаю твердо, вот только года бы мне не спутать. Ты за годами следи.
— А у вас года строго спрашивают? — поинтересовался Володя.
— Да уж как положено…
И Володе показалось, что отец сделался как-то моложе и будто оба они были школьными товарищами.
— Ну, довольно нам болтать, давай делом заниматься. Следи… Стало быть, так… — Никифор Семенович откашлялся и проверил для чего-то пуговицы на кителе. — В 1903 году было решено…
— Тут у тебя в тетрадке написано: «Летом 1903 года», — строго поправил Володя.
— Да, летом 1903 года большевики решили оборудовать в Тифлисе подпольную типографию, на окраине города, в Авлабаре…
И Никифор Семенович стал подробно излагать увлекательную историю авлабарской типографии, которую хитроумно и смело устроили глубоко под землей кавказские большевики. Володя следил по конспекту, то и дело отрываясь от него и восхищенно поглядывая на отца. Иногда же он вдруг останавливал отца:
— Тут написано: «было поручено».
— Это одно и то же. Ты, брат, придираешься. Я ведь тебе слово в слово по записи не обязан отвечать. Ты следи, чтобы года верные я называл. А так, я вижу, с тобой до утра каши не сваришь.
— Ну хорошо, хорошо… Рассказывай дальше.
— Так, значит…
И отец продолжал рассказывать, как бесстрашно работали революционеры в подземной типографии.
Иногда, не удержавшись, Володя ударял кулаком по столу и кричал:
— Ура!.. Молодцы!
— Володька, тише ты, мешаешь сосредоточиться, — замечала из своего угла Валентина.
— Тише ты, в самом деле, Володька!
— Папа, я не могу, я ж переживаю!
— Уж переживай как-нибудь про себя. Ну, следи дальше… В феврале того же года… Я и говорю: того же, значит, 1904 года…
Наконец Володя бросился обнимать отца:
— Папа, ты здорово все это знаешь! Я бы сроду так не мог запомнить. Ты все в точности рассказываешь… Конечно, — добавил он после минутного раздумья, — если бы нас такому интересному учили, я бы тоже всегда кругом только одни «отлично» получал.
— Ну, студенты, скоро учиться кончите? Будет вам друг дружке экзамены устраивать, — сказала, входя в комнату, мать. — Валенька, ты освободилась? Ужинать давайте, а то бычки простынут. Такие сегодня жирные — смотреть и то слюнки текут!
Они сели ужинать, и, взволнованный всем услышанным, Володя, вытаскивая изо рта обеими руками колючие рыбьи кости, все порывался рассказать матери о подземной типографии.
— Да говори ты помедленней, — останавливала его мать. — После ужина доскажешь. Ты бы лучше уроки свои готовил.
Володя очень волновался на другой день — как пройдет у отца доклад. Было уже поздно, а Никифор Семенович все не возвращался, и мальчик совсем извелся от беспокойства. Он ни за что не соглашался лечь до прихода отца, хотя спать ему хотелось нестерпимо; и в конце концов Володя заснул за своим столом, где разбирал маленький электромоторчик, который ладил уже вторую неделю. Он тотчас же проснулся, когда услышал в коридоре внизу твердые, моряцкие шаги отца. Отец легко, как по корабельному трапу, взлетел вверх по лестнице. Володя кинулся к нему навстречу:
— Ну как, папа?..
— На «отлично», — сказал отец.
— Да вели ты ему лечь! — вмешалась мать. — Уже два часа его никак в кровать не загоню. Все тебя ждал. Вот получит завтра из-за тебя с недосыпу «плохо», будет тогда дело!
Но Володя долго не мог заснуть. Он лежал с открытыми глазами в темной комнате и представлял себе, что глубоко в каменоломнях устроена типография и он сам печатает газету, которая называется «Юный красный подземный революционер». А наверху рыскают, содрогаясь, господствующие классы — короли и полицейские, — хотят убить его, во у них ничего не выходит. Он исчезает, как призрак, и бродит по Европе, разбрасывая напечатанную газету с грозными словами…
С этой ночи Володя стал подумывать: не сделаться ли ему в будущем печатником?.. Он упросил отца подарить ему к Новому году печатный игрушечный набор «Типограф». Набор состоял из деревянных компостеров, в которые вставлялись резиновые буковки. Имелась еще подушечка, пропитанная фиолетовой краской. Можно было набрать в компостер целую строку, затем прижать составленные в нем буквы к подушечке, как штемпель на почте, в оттиснуть на бумаге все, что хочешь. Были еще тут всякие штампы с изображением бабочек, зайцев, слонов, самолетов. Бабочки и слоны явно ни к чему не могли пригодиться; а самолет и прежде всего имевшаяся в наборе пятиконечная звездочка сейчас же пошли в дело. И вскоре на всех тетрадях, промокашках Володи появились фиолетовые, очень бледные или, напротив, жирные и слегка размазанные титры:
владимир дубинин
пролетарии всех стран соединяйтесь
(больших букв в наборе не оказалось). А по бокам — самолет и звезда.
У Володи был придуман замечательный план — устроить подземную типографию на дне того шурфа, где были обнаружены надписи на каменной стене. Он поделился этим планом с Ваней, но Ваня сказал со своей обычной трезвой деловитостью: «А чего это под землей печатать? Это можно и тут». Володя сперва обиделся, сказал, что Ваня не понимает игры. Но Ваня стоял на своем. «А призрак бродит по Европе?» — не сдавался Володя. Но и этот довод не склонил Ваню. Тогда Володя объявил, что он один спустится в каменоломни. «Иди попробуй, — сказал Ваня. — Только имей в виду, что там уже все загородили, потому что ребята туда повадились. Теперь и не пролезешь».
Так это дело и провалилось.
Отзывы о сказке / рассказе: