Он пригнул ее к земле и с наслаждением ударил по шее раз, два, тяжелыми ударами крепко стиснутого кулака. Приятно было ему, когда кулак с размаху падал на ее упругую шею.
— На… Что, змея? — с торжеством спросил он ее и отшвырнул от себя.
Она, не охнув, молчаливая и спокойная, упала на спину, растрепанная, красная и все-таки красивая. Ее зеленые глаза смотрели на него из-под ресниц с холодной ненавистью. Но он, отдуваясь от возбуждения и приятно удовлетворенный исходом злобы, не видал ее взгляда, а когда с торжеством взглянул на нее — она улыбалась, — дрогнули ее полные губы, вспыхнули глаза, на щеках явились ямки. Василий изумленно посмотрел на нее.
— Что ты, — черт! — грубо дернув ее за руку, крикнул он.
— Васька!.. Это ты бил меня? — полушепотом спросила она.
— Ну, а кто? — Ничего не понимая, он смотрел на нее и не знал, что ему делать. Не ударить ли ее еще раз? Но в нем уже не было злобы, и рука его не поднималась на нее.
— Стало быть, ты меня любишь? — снова спросила она, и от ее шепота ему стало жарко.
— Ладно, — угрюмо сказал он. — Так ли тебя надо!
— А ведь я думала, что ты уже не любишь меня… думаю: «Вот теперь сын к нему приехал… прогонит он меня…»
Она засмеялась странным, слишком громким смехом.
— Дуреха! — сказал Василий, тоже невольно усмехаясь. — Сын, — что он мне за уставщик?
Ему стало совестно перед ней и жалко ее, но, вспомнив ее речи, он заговорил строго:
— Сын тут ни при чем… А что я ударил тебя — сама виновата, зачем дразнила?
— Так ведь я это нарочно, — пытала тебя… — И она прижалась к нему плечом.
— Пытала! Чего пытать? Вот и допыталась.
— Ничего! — уверенно сказала Мальва, щуря глаза, — я не сержусь — ведь любя побил? А я тебе за это заплачу… — Она в упор посмотрела на него и, понизив голос, повторила: — Ох, как заплачу!
Василий в этих словах услыхал обещание, приятное ему, оно сладко волновало; улыбаясь, он спросил:
— А как?.. Ну-ка?!
— Увидишь, — спокойно сказала Мальва, но губы у нее дрогнули.
— Эх ты, милушка моя! — воскликнул Василий, крепко стиснув ее руками влюбленного. — А знаешь, как побил я тебя — дороже ты мне стала! Право! Роднее… али как?
Чайки носились над ними. Ласковый ветер с моря приносил брызги волн почти к их ногам, а неугомонный смех моря все звучал…
— Эх, дела наши! — свободно вздохнул Василий, задумчиво лаская женщину, прильнувшую к нему. — И как все устроено на свете: что грешно, то и сладко. Ты вот ничего не понимаешь — а я иной раз задумаюсь про жизнь — даже страшно станет! Особливо ночью… не спится когда… Смотришь: перед тобой море, над тобой — небо, кругом темно таково, жутко… а ты тут — один! И станешь тогда сам для себя таким ма-аленьким, маленьким… земля под тобой шатается, и никого-то на ней, кроме тебя, нет. Хоть бы ты была в ту пору… все-таки двое…
Мальва, закрыв глаза, лежала у него на коленях и молчала. Грубоватое, но доброе, коричневое от солнца и ветра лицо Василия наклонилось над ней, его большая выцветшая борода щекотала ее шею. Женщина не двигалась, только грудь ее вздымалась высоко и ровно. Глаза Василия то блуждали в море, то останавливались на этой груди, близкой к нему. Он стал целовать ее в губы, не торопясь, чмокая так громко, точно горячую и жирно намасленную кашу ел.
Часа три они провели так; когда солнце начало спускаться в море, Василий сказал скучным голосом:
— Ну, пойду чай кипятить… скоро гость проснется!
Мальва ленивым движением разнежившейся кошки отодвинулась в сторону, он неохотно встал и пошел к шалашу. Женщина, чуть приподняв ресницы, посмотрела вслед ему и вздохнула, как вздыхают люди, сбросив ношу, утомившую их.
Потом они, трое, сидели вокруг костра и пили чай.
Солнце окрашивало море в живые краски заката, зеленоватые волны блестели пурпуром и жемчугом.
Василий, прихлебывая чай из белой глиняной кружки, расспрашивал сына о деревне, сам вспоминал о ней. Мальва, не вмешиваясь, слушала их медленные речи.
— Живут, стало быть, мужички?
— Живут, как-никак… — отвечал Яков.
— Нашему брату — много ли надо? Избу, да хлебушка вдоволь, да в праздник водки стакан… Но и этого нет… Разве бы я ушел сюда, ежели бы можно было кормиться дома-то? В деревне я сам себе хозяин, всем равный человек, а здесь вот — слуга…
— Зато здесь сытнее и работа легче…
— Ну, этого тоже не скажи! Бывает так, что все кости ноют. Опять же здесь чужому работаешь, а там — самому себе.
— А выработаешь больше, — спокойно возражал Яков.
Внутренно Василий соглашался с доводами сына: в деревне и жизнь и работа тяжелее, чем здесь; но ему почему-то не хотелось, чтобы Яков знал это. И он сурово сказал:
— Ты считал заработок-то здешний? В деревне, брат…
— Как в яме: и темно, и тесно, — усмехнулась Мальва. — А особенно бабье житье — одни слезы.
— Бабье житье одинаково везде… и свет везде один, одно солнце!.. нахмурился Василий, взглянув на нее.
— Ну это ты врешь! — воскликнула она, оживляясь. — Я в деревне-то хочу не хочу, а должна замуж идти. А замужем баба — вечная раба: жни, да пряди, за скотом ходи, да детей роди… Что же остается для нее самой? Одни мужевы побои да ругань…
— Не всё побои, — перебил ее Василий.
— А здесь я ничья, — не слушая его, говорила она. — Как чайка, куда захочу, туда и полечу! Никто мне дороги не загородит… Никто меня не тронет!..
— А как тронет? — усмехаясь, напоминающим тоном спросил Василий.
— Ну, — я уж заплачу! — тихо сказала она, и разгоревшиеся глаза ее погасли.
Василий снисходительно засмеялся.
— Эх ты, — бойка ты, да слаба! Бабьи слова говоришь. В деревне баба нужный для жизни человек… а здесь — так она… для баловства только живет… — Помолчав, он добавил: — Для греха.
Яков, когда их разговор оборвался, сказал, задумчиво вздохнув:
— И конца, кажись, нет этому морю…
Все трое молча взглянули в пустыню перед ними.
— Ежели бы все это земля была! — воскликнул Яков, широко размахнув рукой. — Да чернозем бы! Да распахать бы!
— Вон что! — добродушно засмеялся Василий, одобрительно взглянув в лицо сына, даже покрасневшее от силы выраженного желания. Ему приятно было слышать в словах сына любовь к земле, и он подумал, что эта любовь, быть может, скоро и настоятельно позовет Якова от соблазнов вольной промысловой жизни назад в деревню. А он останется здесь с Мальвой — и все пойдет по-старому.
— Это, Яков, хорошо ты сказал! Крестьянину так и следует. Крестьянин землей и крепок: докуда он на ней — жив, сорвался с нее — пропал! Крестьянин без земли — как дерево без корня: в работу оно годится, а прожить долго не может — гниет! И красоты лесной нет в нем — обглоданное, обстроганное, невидное!.. Это ты, Яков, очень хорошие слова сказал.
Море, принимая солнце в свои недра, встречало его приветливой музыкой плеска волн, разукрашенных его прощальными лучами в дивные, богатые оттенками цвета. Божественный источник света, творящего жизнь, прощался с морем красноречивой гармонией своих красок, чтобы далеко от трех людей, следивших за ним, разбудить сонную землю радостным блеском лучей восхода.
— У меня душа тает, когда я смотрю, как солнышко заходит, право, ей-богу! — сказал Василий Мальве.
Она промолчала. Голубые глаза Якова улыбались, блуждая в дали моря. Долго все трое задумчиво смотрели туда, где гасли последние минуты дня. Пред ними тлели уголья костра. Сзади ночь развертывала по небу свои тени. Желтый песок темнел, чайки исчезли, — все вокруг становилось тихим, мечтательно ласковым… И даже неугомонные волны, взбегая на песок косы, звучали не так весело и шумно, как днем.
— Что я сижу? — сказала Мальва. — Надо идти.
Василий поежился и взглянул на сына.
— Куда торопиться? — невольно пробормотал он. — Погоди, — вот месяц взойдет…
— А что — месяц? Я и так не боюсь, — не в первый раз мне ночью отсюда уходить!
Яков взглянул на отца и прищурил глаза, скрывая усмешку, потом посмотрел на Мальву, — она тоже смотрела на него, — и ему стало неловко.
— Ну, что ж! Иди! — разрешил Василий, недовольный и скучный.
Она встала, простилась и медленно пошла вдоль берега косы; волны, подкатываясь ей под ноги, точно заигрывали с ней. В небе трепетно вспыхивали звезды — его золотые цветы. Яркая кофточка Мальвы, удаляясь от Василия и его сына, провожавших ее глазами, линяла в сумраке.
Милый мой… скорей иди!
Да-ах! Прижми-ись к моей груди!
— запела Мальва высоким и резким голосом.
Василию показалось, что она остановилась и ждет. Он с ожесточением плюнул, думая: «Это она нарочно, дразнит меня, дьяволица!»
— Ишь ты! Поет! — усмехнулся Яков.
Она была для их глаз только серым пятном в сумраке.
Не-е-жа-алей моих грудей,
Двоих бе-елых лебедей!
разносился над морем ее голос.
— Ишь как! — воскликнул Яков и всем телом потянулся туда, откуда неслись соблазнительные слова.
— Значит, не сладил ты там с хозяйством-то? — раздался суровый голос Василия.
Яков, недоумевая, взглянул на него и принял прежнюю позу.
Утопая в шуме волн, до их слуха доносились отдельные, разорванные слова задорной песни:
…Ах…спать не в мочь
…Одной… в эту ночь!
— Жарко! — тоскливо воскликнул Василий, возясь на песке. — Ночь ведь… а жарко! Экая проклятая сторона…
— Это — песок… нагрелся за день-то… — отворотясь в сторону и как будто запинаясь, сказал Яков.
— Ты чего?.. Смеешься никак? — сурово спросил его отец.
— Я? — невинно спросил Яков. — Чему это?
— То-то, мол, ровно бы нечему…
Они замолчали.
А сквозь шум волн до них долетали не то вздохи, не то тихие, ласково зовущие крики.
Прошло две недели, снова наступило воскресенье, и снова Василий Легостев, лежа на песке около своего шалаша, смотрел в море, ждал Мальву. И пустынное море смеялось, играя отраженным солнцем, и легионы волн рождались, чтоб взбежать на песок, сбросить на него пену своих грив, снова скатиться в море и растаять в нем. Все было такое же, как и четырнадцать дней тому назад. Только Василий, прежде ожидавший свою любовницу со спокойной уверенностью, сегодня ждал ее с нетерпением. В прошлое воскресенье она не была, а — сегодня должна быть! Он не сомневался, что она приедет, но ему хотелось скорее видеть ее. Яков не будет мешать сегодня: третьего дня он приезжал за неводом вместе с другими рабочими и сказал, что в воскресенье с утра отправится в город купить себе рубах. Он нанялся на ватаги по пятнадцати рублей в месяц, уже несколько раз ездил на ловлю рыбы и теперь смотрел бойко и весело. От него, как от всех рабочих, пахло соленой рыбой, и, как все, он был грязный и рваный. Василий вздохнул при мысли о сыне.
«Как бы он здесь уцелел… избалуется… тогда, пожалуй, не захочет уж назад в деревню идти… И придется мне самому…»
Кроме чаек, в море никого не было. Там, где оно отделялось от неба тонкой полоской песчаного берега, иногда появлялись на этой полоске маленькие, черные точки, двигались по ней и исчезали. А лодки все не было, хотя уже лучи солнца падают в море почти отвесно. В это время Мальва, бывало, уже давно здесь.
Две чайки схватились в воздухе и дерутся так, что перья летят от них. Ожесточенные крики рвут веселую песню волн, такую постоянную, так гармонично слитую с торжественной тишиной сияющего неба, что она кажется звуком радостной игры солнечных лучей на равнине моря. Чайки падают в воду, бьют друг друга, яростно вскрикивая от боли и злобы, и снова вздымаются в воздух, преследуя друг друга… А подруги их — целая стая, — как бы не видя этой борьбы, жадно ловят рыбу, кувыркаясь в зеленоватой, прозрачной, играющей воде.
Море — пустынно. Не являлось в нем там, далеко у берега, знакомое темное пятно…
— Не едешь? — вслух сказал Василий. — Ну — и не надо! А ты думала как?..
И он презрительно сплюнул по направлению к берегу.
Море смеялось.
Василий встал и пошел в шалаш, намереваясь варить себе обед, но почувствовал, что есть ему не хочется, воротился на старое место и снова лег там.
«Хоть бы Сережка приехал! — мысленно воскликнул он и заставил себя думать о Сережке. — Это — яд-парень. Надо всеми смеется, на всех лезет с кулаками. Здоровый, грамотный, бывалый… но пьяница. С ним весело… Бабы души в нем не чают, и — хотя он недавно появился — все за ним так и бегают. Одна Мальва держится поодаль от него… Не едет вот. Экая окаянная бабенка! Может, она рассердилась на него за то, что он ударил ее? Да разве ей это в новинку? Чай, как били… другие! Да и он теперь задаст ей…»
Так, думая то о сыне, то о Сережке и больше всего о Мальве, Василий возился на песке и все ждал. Беспокойное настроение незаметно перерождалось у него в темную подозрительную мысль, но он не хотел остановиться на ней. И, скрывая от себя свое подозрение, он провел время до вечера, то вставая и расхаживая по песку, то снова ложась. Уже море потемнело, а он все еще рассматривал его даль, ожидая лодку.
Мальва не приехала в этот день.
Ложась спать, Василий уныло ругал свою службу; не позволяющую ему отлучиться на берег, а засыпая, он часто вскакивал, — сквозь дрему ему слышалось, что где-то далеко плещут весла. Тогда он прикладывал руку козырьком к своим глазам и смотрел в темное, мутное море. На берегу, на промысле, горели два костра, а в море никого не было.
— Ладно же, ведьма! — грозил он. — А потом заснул тяжелым сном.
А на промысле вот что произошло в этот день.
Яков встал рано утром, когда солнце еще не палило так жарко и с моря веяло бодрой свежестью. Он вышел из барака к морю умываться и, подойдя к берегу, увидал Мальву. Она сидела на корме баркаса, причаленного к берегу, и, спустив за борт голые ноги, расчесывала мокрые волосы.
Яков остановился и стал смотреть на нее любопытными глазами.
Ситцевая кофточка, не застегнутая на груди, спустилась с одного плеча, а плечо было такое белое, вкусное.
В корму баркаса били волны, Мальва то поднималась над морем, то опускалась так низко, что голые ее ноги почти касались воды.
— Купалась, что ли? — крикнул Яков.
Она обернула к нему лицо, мельком взглянула на него и, снова расчесывая волосы, ответила:
— Купалась… Что рано поднялся?
— Ты еще раньше…
— А я тебе что за пример?
Яков промолчал.
— По моей-то манере будешь жить — трудно будет тебе голову носить! сказала она.
— О? Ишь ты, какая страшная! — усмехнулся Яков и, присев на корточки, стал умываться.
Черпая пригоршнями воду, он плескал ее себе на лицо и покряхтывал, ощущая свежесть. Потом, утираясь подолом рубахи, спросил Мальву:
— Что ты меня стращаешь все?
— А ты что на меня глаза пялишь?
Яков не помнил, чтобы смотрел на нее больше, чем на других промысловых женщин, но теперь вдруг сказал ей:
— Да ежели ты… вон какая сдобная!
— Вот отец узнает эти твои замашки — он тебе шею-то насдобит!
Она лукаво и задорно смотрела ему в лицо.
Яков засмеялся и полез на баркас. Он опять-таки не понимал, про какие его замашки она говорит, но коли она говорит, так, значит, он поглядывал на нее зорко. Ему стало приятно, весело.
— А что отец? — говорил он, идя к ней по борту баркаса. — Что ты купленная его, что ли?
Усевшись рядом с ней, он уставился на ее голое плечо полуобнаженную грудь, на всю ее фигуру — свежую и крепкую, пахнувшую морем.
— Вон ты, — белуга какая! — с восхищением воскликнул он, подробно осмотрев ее.
— Не про тебя! — кратко заявила она, не глядя на него, не оправляя своего откровенного костюма.
Яков вздохнул.
Пред ними необозримо расстилалось море в лучах утреннего солнца. Маленькие игривые волны, рождаемые ласковым дыханием ветра, тихо бились о борт. Далеко в море, как шрам на атласной груди его, виднелась коса. С нее в мягкий фон голубого неба вонзался шест тонкой черточкой, и было видно, как треплется по ветру тряпка.
— Да, паренек! — заговорила Мальва, не глядя на Якова. — Вкусна я, да не про тебя… А и никем я не купленная, и отцу твоему не подвластна. Живу сама про себя… Но ты ко мне не лезь, потому что я не хочу между тобой и Васильем стоять… Ссоры не хочу и разной склоки… Понял?
— Да я что? — изумился Яков. — Я ведь тебя не трогаю…
— Тронуть ты меня не смеешь! — сказала Мальва.
Она так это сказала, с таким пренебрежением к Якову, что в нем был обижен и мужчина и человек. Задорное, почти злое чувство охватило его, глаза вспыхнули.
— О? Не смею? — воскликнул он, подвигаясь к ней.
— Не смеешь!
— Н-ну? А как трону?
— Тронь!
— А что будет?
— А я дам тебе по затылку, ты и кувырнешься в воду.
— А ну, дай!
— А — тронь!
Он окинул ее горящими глазами и вдруг крепко охватил ее сбоку сильными лапами, сдавив ей грудь и спину. От прикосновения ее тела, горячего и крепкого, он вспыхнул весь и горло его сжалось от какого-то удушья.
— Вот! Ну… бей! Ну… что?
— Пусти, Яшка! — спокойно сказал она, делая попытки освободиться из его вздрагивавших рук.
— А по затылку хотела?
— Пусти! Смотри, худо будет!
— Ну… не стращай ты меня! Эх ты… малина!
Он прижался к ней и впился толстыми губами в ее румяную щеку.
Она задорно захохотала, крепко схватила Якова за руки и вдруг, сильным движением всего своего тела, рванулась вперед. В объятиях друг друга они тяжелой массой свались в воду и скрылись в пене и брызгах. Потом на взволнованной воде появилась мокрая голова Якова с испуганным лицом, а рядом с ней вынырнула Мальва. Яков, отчаянно взмахивая руками, разбивал вокруг себя воду, выл и рычал, а Мальва с громким хохотом плавала вокруг него, плеская ему в лицо пригоршни соленой воды, ныряла, уклоняясь от широких взмахов его лап.
— Черт! — закричал Яков, фыркая. — Я утону! Будет!.. Ей-богу — утону! Вода — горькая… Ах ты… тону-у!
Но она уже оставила его и, по-мужски загребая руками, плыла к берегу. Там, ловко взобравшись снова на баркас, она стала на корме и, смеясь смотрела на Якова, торопливо подплывавшего к ней. Мокрая одежда, пристав к ее телу, обрисовывала его формы от колен по плечи, и Яков подплыв к лодке и уцепившись рукой за нее, уставился жадными глазами на эту, почти голую, женщину, весело смеявшуюся над ним.
— Ну, вылезай, тюлень! — сказала она сквозь смех и, став на колени, подала ему одну руку, а другой оперлась в борт лодки.
Яков схватил ее руку и с одушевлением воскликнул:
— Ну… теперь держись! Я тебя — в-выкупаю!..
Он тянул ее к себе, стоя по плечи в воде; волны перебегали через его голову и, разбиваясь о лодку, брызгали в лицо Мальве. Она жмурилась, хохотала и вдруг, взвизгнув, прыгнула в воду, сбив Якова с ног тяжестью своего тела.
И снова они начали играть, как две большие рыбы, в зеленоватой воде, брызгая друг на друга и взвизгивая, фыркая, ныряя.
Солнце, смеясь, смотрело на них, и стекла в окнах промысловых построек тоже смеялись, отражая солнце. Шумела вода, разбиваемая их сильными руками, чайки, встревоженные этой возней людей, с пронзительными криками носились над их головами, исчезавшими под набегом волн из дали моря…
Наконец, усталые и наглотавшиеся воды, они вылезли на берег и сели на солнце отдыхать.
— Тьфу! — морщась, плевался Яков. — Ну, и вода дрянная! То-то ее и много так!
— Дрянного всего много на свете, парней, например, — батюшки сколько! смеялась Мальва, выжимая воду из своих волос…
Волосы у нее были темные и хотя не длинные, но густые и вьющиеся.
— То-то ты старика и облюбовала себе, — ехидно усмехнулся Яков, толкнув ее локтем в бок.
— Иной старик лучше молодого.
— Уж коли отец хорош, стало быть, сын еще лучше…
— Ишь ты! Где учился хвастать-то?
— Мне девки в деревне часто говорили, что я совсем не плох парень.
— Разве девки что понимают? А ты меня спроси…
— А ты что? Али не девка?
Отзывы о сказке / рассказе: