7
Наташа особой любовью среди своих приятельниц не пользовалась. Ее считали глуповатой, неинтересной, ничего не обещающей. Прозвище, которое к ней приклеили и о котором она, к счастью для себя, не догадывалась, хорошо определяло отношение к ней. Ее называли «восточная кобылица».
На лошадь она, между прочим, совсем не была похожа: среднего роста, стройная, с движениями легкими и мягкими, с лицом совсем уж не лошадиным, недлинным, с темными тихими глазами. Но, странное дело, — прозвище это все-таки подходило к ней. Может быть, определяло какой-то душевный склад ее. Объяснить это трудно. Так, например, почему одному человеку «идет» имя Александр, а другому Сергей? Чем вы это объясните? Какие данные и приметы должны быть у того и у другого? Как определить? А между тем это так.
Красивой Наташу признавали все. Но нравилась она мало кому.
— Неинтересна.
— Скучная.
И действительно, ей было на свете скучновато. Точно всегда была она не на своем месте. В буржуазном обществе чувствовала себя богемой, в среде богемы сжималась и смущалась. Было в ней что-то стародевское, хотя во время революции была она месяца три замужем за бывшим помещиком. Во время эвакуации они потеряли друг друга, да Наташа и не горевала об этом. Не по легкомыслию, а потому, что в то безумное время многие так истерически сходились от страха одиночества, от предсмертной тоски, когда нужно, чтобы был хоть кто-нибудь, кому можно сказать:
— Мне страшно!
И можно сказать:
— Прощай!
Находили друг друга, не ища, сходились, расходились, и, уходя, ни один не смотрел вслед другому…
После мужа были у Наташи романы, короткие и скучные, и ни один из этих случайно подошедших к ней людей не искал тепла, близости душевной, ни один не рассказывал с грустью и нежностью о годах своего детства, не каялся со сладким стыдом в былых увлечениях. К близости с ней относились, как к остановке на маленькой почтовой станции. Едет человек на перекладных, ждет, пока перепрягут лошадей, и знает, что сейчас же и дальше. Так не распаковывать же на такой короткий срок своих чемоданов!..
Недолгие, скучные романы: несколько обедов в ресторане, несколько дансингов, несколько театров. И все.
— Мы будем переписываться…
— Вы меня не забудете?
— Ни-ко-гда.
Они уходили, и она не вспоминала о них. Даже во сне.
* * *
Выйдя от баронессы, Наташа пешком пошла домой. Шла медленно, останавливаясь, так билось сердце, что даже тошнило.
— Это уж прямо психоз, — говорила она себе. — Я всюду вижу эти зеленые знаки. Точно какой-то авантюрный роман. Тайна зеленого пятна… Но все-таки — в чем же дело? Допустим, что Гастон взял тогда мои деньги и я видела у него свою бумажку. Но как могла попасть такая же бумажка к Любаше? Случайно тоже запачкалась в зеленую краску? И случайно два точно таких же пятна — одно широкое, круглое, другое длинной полосой… Уж очень была бы удивительная случайность. Прямо чудо.
Но не могла же она спросить у Любаши — откуда у нее эта бумажка. Совсем был бы идиотский вопрос. Если бы можно было рассказать всю субботнюю историю, тогда и спросить было бы вполне естественно. Но рассказывать нельзя. Поехала черт знает с кем, напилась и ночевала в каком-то притоне. И после этого еще завтракала с этим самым типом! Все эти Любаши, наверное, проделывают вещи и похуже, но уж, конечно, никогда об этом не рассказывают.
Нет, ничего рассказывать нельзя и про странную стофранковку тоже спросить нельзя. Потом все, наверное, выяснится.
А теперь оставалось одно: разыскать Шуру и спросить, что она знает. Шура милая и простая, может быть, ей можно будет рассказать… Уж если кому — так ей одной.
8
Дом, где жили Шура-Мура, Наташа искала недолго. Это был парижский отельчик, населенный почти сплошь русскими, такой для русского гнезда типичный, что и на номер смотреть не нужно, и так ясно.
Из окна второго этажа, крутясь, спускалась на веревке бутылка, остановилась около окна первого этажа, и звонкий женский голос закричал:
— Марфа Петровна! Плесканите уксуску! Томаты заправить. Не могу в коридор выйтить, я на дверь записку нашпилила, что меня дома нет. Ведь куска проглотить не дадут… А, Марфа Петровна?
А из окна первого этажа толстая голая рука ловила бутылку.
По узенькой крутой лестнице-винтушке Наташа стала подыматься. Всюду неплотно прикрытые двери и из щелей — любопытные носы, тараканьи усы, острые глаза, шорохи, шепоты, детский рев и громкие споры самого интимного содержания. Кое-где на дверях записочка:
«Ключ под ковриком».
«Маня, подожди Сергея».
«Ушла за телятиной, твоя до гроба».
А на двери, за которой громче всего галдели и стучали вилками, — лаконичное и суровое:
«Дома нет».
Лестницы в таких отельчиках всегда вьются так круто, что поднимающемуся кажется, будто он видит свои собственные пятки. И все время бегают по этим лесенкам жильцы то вниз, в лавочку, то друг к другу за перцем, за солью, за спичками.
Шныряют по лесенкам и торговые люди с корзинками и пакетиками, предлагают за 20 франков чулки, «которым настоящая-то цена 60», либо флакончик духов неопределенных запахов за восемь франков «вместо сорока». Носят и копченую рыбу «вроде нашего сига», и в той же корзинке крепдешины, «каких в магазине вам и не покажут».
Наташе повстречалась приятная конопатая скуластая рожа с узлом в руках и, смущенно улыбнувшись, предложила:
— Не желаете сукенца хорошего?
И, уже спустившись на несколько ступенек, прибавил совсем безнадежно и единственно в силу коммерческой техники:
— Есть отрез на брюки…
Сверху перегнулся кто-то через перила и крикнул:
— Если вы к Саблуковым, то они просили обождать.
А из двери высунулся любопытный нос и спросил:
— Да вы к кому?
Она сказала.
— Так ведь они, кажется, уезжают, — пискнул кто-то из другой двери.
— Это танцовщицы-то? Нет, они должны быть у себя, — закричал кто-то этажом ниже.
Из той двери, где «никого не было дома», тоже высунулся кто-то и что-то посоветовал…
Наташа поднялась на пятый этаж и постучала. Встретили ее радостным визгом. Визжала Шура. Мурка выразила свою радость улыбкой и еще тем, что немедленно освободила один из двух стульев, составляющих меблировку комнаты, от наваленных грудой кисейных юбок, галунов и шарфов и подвинула его Наташе.
— Наташа! — визжала Шура. — Уезжаем! Контракт на пять городов… В меня влюблен голландец… Ни слова ни на каком языке… Какая ты красавица! Кто тебе дал мой адрес?
— Адрес я достала у Любаши Вирх, — еле смогла вставить Наташа.
— У Любаши? Правда, какая красавица? И заметь — ей больше шестидесяти… Видела кольцо? Бриллиант? Это ей подарил какой-то раджа или хаджа. Дивный! Подарил с условием, чтобы она его только дома носила… Мурка, есть у нас молоко? Да — только дома. А то если родственники увидят, так сейчас начнут судиться и отберут. И закладывать его нельзя — тоже родственники отберут. Богатейший этот ханжа. Мурка, есть молоко? Нужно ее кофе напоить.
Наташе нравилось у Шуры. Грудами наваленные на постель костюмы — все кисея, тюль, блестки. На полу у камина грелся на спиртовке маленький утюжок. На стенах открытки, изображающие Шуру и Муру в балетных позах, таких диковинных, что не сразу разберешь, где рука, где нога.
На камине, прислоненный к зеркалу, тускло поблескивал почерневший ризой образ Казанской Божьей Матери. Рядом — два поменьше — Николая Чудотворца и Пантелеймона. Тут же — пестрое пасхальное яйцо и пучок сухой вербы.
Перед иконами — коробочка с пудрой, румяна, карандаши для губ и бровей. Что поделаешь — места другого нет, да и зеркало одно, а пудра и румяна в их ремесле вроде как бы соха для пахаря — нужна и благословенна.
Русские артисты вообще народ очень набожный. Довольно дикое впечатление производит на постороннего человека какой-нибудь степенный старый актер, который, стоя у кулис, зажмурит глаза и сосредоточенно шепчет молитву. И вдруг, осенив себя истовым широким крестом, выскочит курбетом на сцену и залепечет фолишонным [Идиотский (искаж. фр.)] голоском:
— А вот и папашка! Ку-ку! А вот и папашка!
Для актеров же это вполне естественно.
Что же — разве не близки они в этой наивной вере в значительность своего искусства трогательному легендарному жонглеру, который даже такой малый дар, как способность ловить мячики, счел достойным для жертвы Мадонне?
Шура и Мура были похожи друг на друга, хотя даже не родственницы. Обе смуглые, немножко испанского типа — каких только типов не взращивала благодатная русская почва! Мура повыше, посуше, часто выступала в мужском костюме. Она хорошо знала языки, вела всю деловую переписку, а также отвечала на письма иностранных поклонников и своих, и Шуриных.
Шуры-Муры были милые девочки. И трогательны были эти их легкие, пышные юбочки, блестящие и пестрые, как крылья райских птичек, и утюжок, и кастрюлька, и чулки, сваленные в раковину умывальника, очевидно, для стирки, и все эти перья, пряжки и картонная кукла-пупс, наряженная в балетную юбку, тоже на камине, но отставленная подальше от образов, где темен и строг сквозил в прорезы оклада лик святого. Темен и строг, но приподнятая черная рука его прощала и благословляла.
— Дадим ей кофе, — волновалась Шурка. Она усадила Наташу и стала перед ней на колени.
— Ну теперь я тебе расскажу. Этот голландец… на этот раз все это очень серьезно. Понимаешь? Очень. Это уже настоящее.
Личико у нее стало вдруг восторженно печально.
— На этот раз я знаю, что меня действительно любят. Зовут его Ван Грот или Ван Крот… Мурка! Ван, что его зовут? Ван, как?
— Ван Корт, — отвечала Мурка.
— Ну да, Ван Корт. Я же так и говорю. Да это безразлично. Я его зову просто Ванькой. Джентльмен чистокровнейшей воды. Целый месяц угощал и меня, и Мурку, возил кататься. Теперь письма пишет. Мы ничего не понимаем. Мурка говорит, что некоторые слова похожи на немецкий. Между прочим, он страшно богат. У него там в ихнем Брюкене целый дворец. Понимаешь, чем это пахнет?
Шурка сделала паузу, сдвинула брови, сжала губы — изобразила, как могла, умную расчетливую женщину. Но Наташа не придала этому ровно никакого значения. Она знала, что Шурка жаждала только тепленькой любви и что ничего ей, кроме этой тепленькой любви, не надо, а про дворец рассказывала исключительно для того, чтобы не бранили ее дурой.
В этой среде считалось вполне естественным, если женщина сходилась с товарищем по сцене, даже с бездарным и неудачником. Но человек из другого мира должен быть богат. Артистка, вышедшая замуж за студента или за бедного маленького чиновничка, возбуждает в подругах презрение, граничащее с отвращением.
— Этакая дура!
Измена своей касте должна, очевидно, чем-то выкупаться.
Вот оттого-то Шура и хмурила деловито брови.
Пусть думают:
«Молодчина Шурка Дунаева! Умеет людей обирать!»
Что ж, у каждого свое честолюбие…
— Кофе готов, — сказала Мурка. — Молоко нашлось.
— Ну, а как твой этот влюбленный-то? — спросила Шура, все еще не вставая с колен.
— Какой?
— Ну, да чего ты притворяешься? Этот, который к тебе на Монмартре привязался.
Наташа чуть-чуть задохнулась:
— Н-не знаю. Я его больше не встречала.
— Ну, полно врать-то!
Шура так обиделась, что даже встала с колен.
— Что я тебе не друг, что ли? Он на другое же утро прибежал сюда, как бешеный, чуть свет, часов в одиннадцать. Мурка еще спала, я его в коридоре приняла. Подумай — слетал в тот ресторан, добыл наш адрес — до вечера дождаться не мог! — прискакал о тебе расспрашивать.
— Что же он спрашивал? — сказала Наташа, стараясь быть как можно спокойнее.
— Спрашивал, правда ли, что ты англичанка, и есть ли у тебя покровители. Я сначала обдала его форменной холодностью. Но он клялся, что хочет устроить твою судьбу, что у него есть для тебя очень серьезные предложения, ну, я и сочла глупым скрывать.
— А… а кто же он сам?
— Этого я в точности не знаю, но, по-видимому, джентльмен чистокровной воды.
— А раньше ты его встречала?
— Много раз. И всегда с очень элегантными дамами.
— Я тоже встречала его по всем кабакам, — вставила Мура.
— А чем же он все-таки занимается? — допытывалась Наташа.
— Ну почем же я могу знать? Может быть, просто сын богатых родителей…
— А по-моему, — сказала Мурка, — он скорее из артистической среды. Мне кажется, что года два тому назад он играл на рояле в кафе «Версай»… И пел в рупор [Здесь: микрофон.] песенки. А впрочем, я не уверена.
— Так это всегда можно спросить. Какой же артист станет замалчивать о своих выступлениях? — волновалась Шурка. — Во всяком случае, джентльменом от него несет за сорок шагов.
— Ох, Шурка, Шурка, — покачала головой Мурка.
— Ну, что «ох»? Ну, что «ох»? Ее безумно полюбил очаровательный молодой человек, блестящий, интересный. Так вам непременно надо козыриться и кобениться: «ох, почему, вы не профессор агрикультуры! ах, почему вы не торгуете фуфайками, почему нет в вас солидности?» Любили нас, подумаешь, солидные-то! Помнишь, Мурка, зимой патлатый-то этот повадился? Приватный доцент, ученый человек. Придет, — обернулась она к Наташе, — принесет полдюжины пирожных, сядет да сам все и сожрет. А потом — «ах, ах! я такой рассеянный!» Любуйтесь, мол, на него, на великого человека со странностями. Нет, Наташа. Если любит тебя молодой и милый тебе человек, так и не финти, серьезно тебе говорю!
Она выпрямилась, ноздри раздула и даже побледнела, так была взволнована.
Наташа улыбнулась:
— Да я и не финчу. Только, право, я его больше не видела.
— Ну он еще разыщет тебя. Я сказала, что ты у «Манель».
Наташа долго сидела у Шур-Мур. Ей было уютно и спокойно на душе, несмотря на бестолочь и птичий беспорядок их гнезда. Она помогла закреплять блестки на костюме Царь-Девицы, пришивала галуны к шальварам персидской рабыни, гладила шарфы и ленты и слушала о любви удивительного голландца.
И ей не хотелось уходить из этого мира, где все так просто, ясно, весело и где ее тревога последних дней, и подозрение, и страх, все складывалось и давало сумму — «интересный роман».
Она ничего не рассказала Шурке о пропавших деньгах и зеленых пятнах. Она знала, как Шурка к этому отнесется.
Да, и пожалуй, и правда — все это совпадения, воображение…
А главная правда, что уж очень скучно и пусто на свете…
9
2×2=4
Таблица умножения.
Это старая, но вечно новая история.
Г. Гейне.
Да, дважды два — четыре.
И всегда останется новой старая сказка.
Через два дня, выходя от Манель, почти прямо против подъезда увидела она кого-то, кто, по-видимому, ждал ее и тотчас стал переходить улицу, направляясь к ней. Она узнала его и не удивилась, даже не очень взволновалась, словно ждала этой встречи. Она только просто очень обрадовалась. Гастон шел медленно, смущенно улыбаясь.
И когда подошел, оба, улыбаясь, долго держали друг друга за руки.
— Наташа? — с ударением на последнем слоге спросил он.
Она поняла, что значит этот вопрос. Это значило, что ему все известно и он как бы просит ее согласия относиться к ней не как к выдуманной богатой англичанке, а как к настоящей маленькой служащей из модной мастерской. Наташа засмеялась и кивнула головой.
Он повел ее в кафе, угостил шоколадом и пирожными, и сам как-то по-детски озабоченно выбирал эти пирожные и потом следил за выражением ее лица — понравился ли ей его выбор. Очень было мило и весело в этом кафе. Сидели долго.
Потом пошли в маленький ресторанчик обедать.
В ресторанчике было уже не так хорошо. Гастон плел про себя какие-то небылицы, путал, сбивался.
— Мой отец был выходцем из Болгарии, известный богач…
— Выходцем? — перебила его Наташа. — А куда же он вышел?..
— В Ригу. Но он был чистокровный француз. А мать моя была красавица итальянка. Это был страшный мезальянс, хотя она была и титулованная.
— А как же ваша фамилия?
— Та самая, которую я вам сказал.
— А как? Я забыла.
— Гастон Люкэ.
Он посмотрел на нее, видимо, беспокоясь, что она ничего по этому поводу не говорит, и прибавил:
— Я иногда брал артистические псевдонимы…
— Вы, значит, артист?
— Да. Я кончил консерваторию в… в одном маленьком городке.
— В маленьких городках нет консерваторий.
— Это была не совсем консерватория, а — вроде. В Румынии.
— И потом выступали?
— Очень редко.
— А вы не играли в оркестре в кафе «Версаль»?
— Никогда в жизни, — ответил он очень быстро, помолчал и прибавил: — Может быть, так как-нибудь, в шутку…
«Он стыдится этого, — подумала Наташа. — Он хочет быть в моих глазах независимым светским человеком, сыном какого-то знатного «выходца»…»
Ей стало жаль его, и тихая теплая нежность овеяла ее душу.
«Не надо приставать к нему с вопросами. Не все ли мне равно, кто он? Может быть, больше и не встретимся. Уйдет и не вспомнит».
После обеда прошлись по бульвару и сели за столиком большого кафе на улице.
Наташа чувствовала себя усталой и говорила мало, а Гастон увлекся беседой с алжирцем, продающим ковры. Он без конца шутил с ним и хохотал, рассматривая его товар. И хоть ясно было, что он ничего не купит, алжирец продолжал юлить около.
Такие алжирцы всегда бродят мимо больших кафе с неизменными цветными ковриками, иногда с довольно дрянными мехами или даже с поддельными жемчугами и бусами, но, главное, конечно, с коврами. Бродят они также по модным пляжам, где довольно нелепо предлагать товар голым людям. Ну на что голому ковер или лисья шкура? Да и кошелька на голом нет.
И никто, между прочим, никогда не видел, чтобы у такого алжирца кто-нибудь что-нибудь купил. Существование их для всех загадка. Многие склонны даже видеть в них шпионов — но, что можно около кафе шпионить? Какие оперативные планы можно продать неприятелю? Загадка.
Вот с таким алжирцем долго посмеивался Гастон. Под конец сказал:
— Я хочу совсем крошечный коврик, беленький.
И засмеялся, глядя алжирцу прямо в глаза.
— Меньше этих сейчас нет, — серьезно ответил тот. — Дайте задаток полтораста франков.
— Сто! — сказал Гастон.
Алжирец перекинул свои ковры на руку и стал медленно отходить.
— Он сейчас вернется, — шепнул Наташе Гастон.
И действительно, алжирец постоял посреди улицы, посмотрел во все стороны, снова подошел к их столику и, сняв с плеча небольшой коврик, поднес его к Гастону. Тот дал ему сто франков и стал щупать коврик. Потом алжирец быстро вскинул коврик на плечо и ушел, не оборачиваясь.
— В чем же дело? — удивилась Наташа.
Ей показалось, что он сунул в руку Гастону крошечную записочку.
— Вам письмо?
— Да. От одной интересной испанки.
— Отчего же вы не читаете?
— Нельзя.
И, нагнувшись к ней, шепнул:
— Кокаин.
— Разве вы нюхаете кокаин?
— Нет, это я не для себя. Это для одного знакомого. Он его продает и получает в десять раз больше.
— А вы знали раньше этого алжирца?
— Ну конечно.
Странный этот Гастон! Впрочем, он так много врет, что, может быть, и не знал раньше этого алжирца. А может быть, это и не кокаин, а действительно записка.
— Милый Гастон, — сказала она, — если бы вы врали не постоянно, то было бы интереснее. Я бы тогда угадывала, что — правда, что — ложь.
Гастон стал серьезным, как будто обиделся. Потом сказал:
— Если бы вы могли быть моей подругой, у меня никогда не было бы тайн. То есть — почти никогда. Ведь вы тоже не всегда говорите правду. Разве вы не выдавали себя за богатую англичанку?
— Опомнитесь! Я ни слова не сказала.
— Не сказали, но и не разубеждали меня. Вы, между прочим, говорили: «мой шофер», «моя машина»…
— Точно так же я сказала бы «мое такси»…
Он засмеялся:
— Видите, как неприятно, когда вас уличают во лжи! А по отношению ко мне вы только этим и занимаетесь!
Наташе показалось, что он сердится, и она смущенно взглянула на него. Нет — он, по-видимому, и не думал сердиться. Он посмотрел ей прямо в глаза и засмеялся.
— Ну как вы не понимаете, — сказала Наташа. — Ведь это тогда была просто шутка, забава, а не обман.
— Ну, вот, вот, ведь и я тоже шучу и забавляюсь.
— А будет ли когда-нибудь правда? — спросила Наташа и сама смутилась, точно вопросом этим выдавала какое-то свое желание, какие-то надежды на дальнейшие встречи, на более сердечные и искренние отношения.
Он ничего не ответил на ее вопрос, только молча поцеловал ей руку.
Они расстались, не условливаясь о новой встрече, но на другой день он снова ждал ее на улице.
И они снова обедали вместе и вечер провели в кинематографе.
— Вы, кажется, целый день свободны, Гастон? — спросила Наташа. — У вас нет сейчас определенных занятий?
— Наоборот, я очень занят. У меня масса дел.
— Каких?
— Комиссионных. Я занимаюсь комиссионными делами. Вот мне сейчас поручили продать один дом. Я на этом деле смогу заработать несколько десятков тысяч. Даже еще больше.
Наташа посмотрела на его детский рот с надутой верхней губой, на розовые щеки.
— Не похожи вы, Гастон, на солидного дельца. Сколько вам лет?
— Гораздо больше, чем вы думаете, — обиженно ответил он. — Мне уже под тридцать. Я знаю, я очень моложав, но стоит мне надеть очки — я сразу делаюсь на десять лет старше.
— А вы носите очки?
— Нет.
Она засмеялась, но от разговора этого легла ей на душу легкой пленкой печаль.
«Под тридцать. Двадцать три? Двадцать четыре?.. А мне тридцать пять».
И тут же совершенно ясно видела полную неосновательность своей печали. Не все ли ей равно? Не так она стара, чтобы грустить об ушедшей юности. А если ему даже двадцать, то ей-то какое до этого дело? Пусть хоть пятнадцать. Ведь не замуж же ей за него выходить?
Мысль была совершенно ясная и дельная, но тихой печали с души не сняла.
На другой день перед уходом из мастерской она долго прихорашивалась перед зеркалом и слегка подрумянилась. «Конечно, не потому, что Гастону третий десяток», а просто так. Захотелось…
И, выйдя из подъезда, пошла не как всегда ленивой и усталой походкой, а легко, быстро, прямо, словно показывала покупательницам новую спортивную модель.
Она дошла до конца улицы, вернулась, прошла снова.
Никто не догнал ее и не окликнул.
Гастон не пришел.
Отзывы о сказке / рассказе: