Началось с того, что Балавин встретил на станции метро Сорокина и наскоро — так как они бежали в разные стороны — сообщил ему о скоропостижной смерти Мурашева.
— Да что вы! Быть не может! Когда? Отчего? Кто вам сказал? — взволновался Сорокин.
— Да только что на пересадке в Трокадеро мне сказал один знакомый. Сегодня утром неожиданно захворал, отвезли в больницы, он и скончался.
— Что за ужас! Третьего дня был жив и здоров.
— Чего же тут удивляться, — философски сказал Балавин. — Он наверное и за две минуты до смерти был жив.
— Постойте, — перебил его Сорокин. — А жене дали знать?
— Да нет, она куда то уехала, он кажется и сам не знал еще ее адреса. Она еще и написать ему не успела. Так, по крайней мере, мне сказали.
— Ну я то, положим, знаю ее адрес. Совершенно случайно. От Петруши Нетово. Это, конечно, между нами. Петруша с ней вместе в Жуан-Ле-Пон.
— Да что вы? Интересная дамочка?
— Так себе. Но вы, конечно, как джентльмен, надеюсь, никому ни слова.
— Ну, за кого вы меня считаете. Так вот, раз вы во все посвящены, дайте ей телеграмму. А то, подумайте, какой может разыграться скандал. Она, может быть, и газет не читает и будет разводить веселый романчик, а мужа в это время давно похоронили и она вдова. Да и Петруша ваш может быть совсем не расположен ухаживать за свободной женщиной.
— Н-да, — сказал Сорокин. — В ваших словах есть некоторая доля подкладки. Я, пожалуй, возьму на себя печальный долг. Пошлю телеграмму. Хотя сегодня как раз безумно занят. Надо бы заехать к нему на квартиру.
— Да там ведь наверное никого и нет. Он умер в больнице.
— Ну, тем лучше. До свиданья. Увидимся на похоронах? Вот жизнь человеческая: живешь, живешь, а потом смотришь и умер.
В смятенном душевном состоянии поднялся Сорокин из метро, продолжая размышлять на тему горестной судьбы человеческой.
— Хорошо еше. что эта пакость со всеми случается. А то вдруг бы только со мной. Ужасно было бы неприятно. А бедпая Наташа Мурашева! Лазурное море, влюбленный Петруша, перед обедом аперитивы, наверное нашила себе тряпочек, накрутила шапочек и вдруг — стоп. Вдова. Черный креп. Петруша скорби не любит. Утирать слезы вдовам и сиротам — это не его дело.
Pardon, monsieur! Это pardon относилось не к Петруше и вдовам, а к господину, которого он в рассеянности чувств ткнул локтем в бок. Пострадавший обернулся и оказался вовсе не мосье, а, Сергей Петрович Левашов.
— А, здравствуйте! — сказал Сергей Петрович. — Чего вы такой мрачный?
— Я? Я-то ничего, — отвечал Сорокин. — А вот бедный Мурашев. Слышали? Сегодня утром скоропостижно скончался.
— Да что вы!— ахнул Левашов. — Господи! Четыре дня тому назад… да, да, в пятницу он забегал ко мне по делу. Вы не знаете — это не самоубийство?
— Нет, не думаю.
— У него, кажется, очень расстроены были дела. Я знаю, что ему до зарезу нужны были деньги.
— Не знаю, не слыхал. Все может быть. Теперь какая-то эпидемия самоубийств. До свиданья. Безумно спешу.
Он побежал на телеграф.
— Боже мой! — думал он. — Неужели и правда это самоубийство? Такой кажется был спокойный, приятный человек. Жаль, что я так мало обращал на него внимания. Все больше вертелся около этой дурынды Наташи. Может быть, какого друга я в нем потерял! Да еще подхихикивал, когда дурында укатила с Петрушей Нетово разводить роман. Бедный, бедный Мурашев! Может быть, если бы я дружески подошел к пему, ласково, внимательно, я бы сумел отговорить его от ужасного шага. Я сказал бы: «Дорогой, жизнь прекрасна, плюнь на все!» Нежно сказал бът: «Гони свою дуру к чорту». Ах, во время сказанное ласковое слово может воскресить и вернуть к жизни. И вот его нет. Ушел в небытие.
На почте Сорокин испортил четыре телеграфных бланка. Хотел составить телеграмму сначала осторожную, потом деловитую и, наконец, решил мстить негоднице и быть жестоким.
Окончательная редакция телеграммы была такова:
«Venez vite stop votre malheureux mari suissidé stop horreur.
Sorokine».
Подумал, что добросовестнее было бы телеграфировать, что умер, раз самоубийство еще не установлено, но потом решил, что так ей будет больнее. Очень уж раскалился.
А в это время Левашов, уныло опустив голову, шел к себе домой.
— Это ужасно, — думал он. — Надеюсь, что это все таки не самоубийство. Но ведь не мог же я в самом деле святым духом знать, что его положение так безвыходно. Допустим, что я согласился бы дать ему эти несчастные четыре тысячи — очевидно, это его не спасло бы, раз положение было так уж серьезно. Это палиатив. Короткая отсрочка, а затем что? Затем либо опять выручай, либо снова вопрос о самоубийстве. Нельзя же так, господа. Не обязан же я в самом деле… А с другой стороны, если бы я дал ему эти деньги, может быть он и вывернулся бы. Надо было дать. Он сделал вид, что мой отказ не особенно огорчил его, но теперь то я вижу какой выход был у него на уме. Надо было дать. Теперь, конечно, не вернешь. Тяжело. Очень тяжело. Но разве мог я знать? Если бы знал, так конечно…
* * *
Море, солнце, джаз, пижамы без спины, загар красный, загар бурый, загар оливковый.
Но Мурашевой не до того. Не до джаза и не до загара.
Она сидит у себя на балкончике и тупо смотрит на мятый клочек синей бумаги, с наклеенными на нем белыми полосками. На белых полосках бездушный аппарат выстукал жестокие строки, составленные мстительным Сорокиным.
У Мурашевой красный нос и красные глаза. Она уже два раза плакала. Она очень огорчена. Тем более, что вот уже два дня, как она стала с нежностью думать о муже. Потому что без нежности думала о Петруше Нетово.
Петруша Нетово оказался не на высоте. Она четыре раза сказала ему, что муж опаздывает с присылкой денег, а он, как говорится, хоть бы бровью повел. В последний раз она даже не поскупилась на некоторую инсценировку: ничего не ела за завтраком, а был между прочим омар по-американски, которого она очень любила, и вообше хотелось есть. А он вместо того, чтобы забеспокоиться и спросить в чем дело, на что и последовал бы с ее стороны ответ о муже и деньгах, он только вскользь сказал:
— Что же вы не едите? Увлекаетесь худением?
Какой болван! Разве можно его сравнить с Мишей? Миша все таки заботливый. И она променяла его на такого селезня! Бедный Миша! Он даже вида не показал, что ему неприятен был ее отъезд. Конечно, он догадался или кто нибудь открыл ему глаза. И вот он, без злобы, без упрека, гордо и красиво ушел из жизни. О, может быть, он еще жив? Опасно ранен, но жив? Она бы выходила его и всю жизнь, всю жизнь…
В дверь стукнули и вошел Петруша.
— Что случилось?
Она взглянула на него с ненавистью:
— Муж все узнал и покончил с собой.
Петруша тихо свистнул и опустился на стул.
— Что же теперь?
— Уезжаю с вечерним поездом.
Петруша снова свистнул.
— Уходите! — крикнула Мурашева и громко с визгом заплакала.
* * *
Отослав телеграмму, Сорокин отправился прямо домой. Нужно было еще пойти по кое-каким делам, но он так себя настроил и расстроил, что решил дела отложить, а подождать дома назначенные на сегодня rendez-vous.
Сидел, ждал, думал о смерти и мучился за Мурашева.
Покончив с делами и проводив посетителей, он уже приготовился было поехать на квартиру Мурашева расспросить хоть консьержку о подробностях, как вдруг телефон донес до него голос Балавина, того самого, который сообщил ему утром печальную весть.
— Голубчик! Идиотская ошибка! Умер не Мурашев, а Парышев, тоже мой знакомый. А Мурашев жив и здоров и сейчас заходил ко мне занимать деньги.
— Ну, вы, надеюсь, не дали? Как все это глупо! — сердито оборвал его Сорокин. — Чего же вы путаете, людей с толку сбиваете. А я телеграмму послал. Бедная Наташа там наверное с ума сходит. Пошлю сейчас другую. До чего все это глупо.
Ему стало жаль Наташу. Молоденькая женщина, в первый pas в жизни вырвалась. Так понятно. Этот Мурашев олицетворенная хандра. Сам, небось, не застрелился, а ее, пожалуй, при случае пристрелит. Нужно позвонить Левашову, а то он как будто расстроился.
* * *
После телефонной беседы с Сорокиным, Левашов, иронически смеясь сам над собой, думал:
— Нет, милый мой, такие не стреляются. Наверное еще десять раз прибежит попрошайничать. Хорошо сделал, что не дал. Дать раз, потом не отвяжешься. И, наконец, я же не виноват, что они не умеют устраивать свои дела. Придет еще раз — не приму его и кончено. Так проще всего.
* * *
Петруша Нетово уныло укладывал в чемодан свои вещи. Он не хотел оставаться один в Жуан le Пэн. Он был расстроен,
— Глупо все это. Из-за такой ерунды погиб хороший человек. Если бы она не лезла ко мне, он мог бы быть моим другом. Из них двух во всяком случае он интереснее. Конечно, в другом роде, но все же. И зачем нужно было затевать эту поездку? Сидели бы в Париже. Несчастный человек. Так погибнуть ни за что. И я даже не замечал, что он догадывается. Как он умел скрывать свое горе. Гордая, красивая душа! О, если бы я мог заплакать, мне было бы легче.
— Петруша! Петруша! — кричала Мурашева, вбегая в комнату Нетово. — Петруша! Ура! Все напутали. Вот телеграмма. Этот болван преспокойно жив. Вот читай:
«Ochibka stop Mourachein give et zdorove stop privete Petrouché zeloujou ruchki
Vache Sorokine».
— Как я рада. «Зелую рюшки». Значит все благополучно. Хорошо все-таки, что он жив. Я, конечно, не люблю его, потому что я вся твоя, но все эти трагедии так, противны. Ну, поцелуй же меня и бежим со мной в Казино.
И Петруша поцеловал ее и побежал с ней в Казино.
Отзывы о сказке / рассказе: