Ужин имел серьезное политическое значение, а потому и требовал со стороны Серафимы Андреевны особого внимания. Еще месяц тому назад, когда прошел слух, что уездный член суда непременно хочет выкурить Андрея Васильевича, считая его шатанья по клубам и буйное поведение для судебного пристава совершенно неприличным, супруги стали приискивать предлог для какого-нибудь вечера или обеда. Всем в городе хорошо было известно, что человек, сумевший вкусно накормить уездного члена, надолго выигрывал в его расположении.
Долго не удавалось Огарковым найти желанный случай. Прямо звать, в виду слухов, было неудобно. Именины, как на грех, все прошли. Но тут выручил новый маленький «Огарченок», родившийся как раз в это смутное время и даже месяцем раньше, чем его ждали, словно нарочно для того, чтобы поправить карьеру отца.
Решили созвать гостей в день крестин после самого обряда и с нетерпением ожидали выздоровления хилой Серафимы Андреевны, так как без ее деятельного участия пиршество никак не могло состояться. Она пролежала двенадцать дней в постели и все ночи напролет плакала, что младенец не дождется крестин и умрет раньше времени.
Сам Огарков ничего не имел против смерти новорожденного. И без него оставалось четверо вечно хворающих и ноющих ребят. Только бы дотянуть до крестин.
Наконец, торжественный день настал. Крестины прошли благополучно, и созванные почетные гости все налицо.
На диване, перед круглым столом, — сам герой, во имя которого приносилась вечерняя жертва, — уездный член суда. Он тихо колышет огромным круглым животом в белом жилете, словно готовит для будущего ужина уютную и просторную колыбель. Он лукаво глядит маленькими заплывшими глазками на почтительно беседующего с ним хозяина и от времени до времени мычит что-то невнятное.
Рядом с ним, кое-как боком, примостилась жена уездного врача, пожилая носатая дама с острыми блестящими глазами. Он рассказывает старику акцизному, что муж ее страшно занят и потому не мог прийти. Акцизный слушает и загадочно улыбается, словно знает, что уездный врач закладывает теперь банк в девятый вал.
В углу, около самой двери, расположился необыкновенно большой и толстый человек — тюремный смотритель Куличев. Он всегда имел какой-то сконфуженный вид, словно стыдился своих размеров. Войдя в гостиную Огарковых, он долго вертел в руках старенькое хлипкое кресло, затем поманил к себе пальцем проходившую мимо прислугу и шепотом попросил принести из кухни табуретку. Прислуга, испуганная деревенская девка, почтительно повиновалась и долго потом смотрела на него в щелку двери, широко раскрыв рот и выпучив глаза.
Хозяйка дома, наряженная в новый бумазейный капот, миловидная и глупенькая, присаживалась на минутку около гостей, устало выпрямляя спину, и снова бежала на кухню, озабоченно вытянув худенькое личико, на котором минувшее страдание оставило мягкий налет тихой грусти. Следом за нею, торопясь и толкая друг друга, шныряли трое старших ребят — две сухопарые девочки и мальчик с необыкновенно большой круглой головой.
Гости ждут ужина и видимо томятся.
— Что же это наш милейший судья не пришел? — спрашивает уездный член. — Или вы его не звали?
— Помилуйте-с! — любезно волнуется хозяин. — Конечно, просил. Он написал, что очень занят, какое-то спешное дело.
— Ха-ха! — заколыхался живот под белым жилетом. — Дела? Знаем мы эти дела! Большой бескозырный! Четыре черви, пас, ренонс!.. Ха-ха!
И он лукаво подмигнул докторше, которая пожевала губами и обиделась.
— Говорят, у него положение-то очень теперь шаткое, — вставил старичок акцизный. — Хотят его место совсем упразднить.
— Да, да, — подтвердил уездный член, — слышал. Такая неприятная история!.. Совсем к нему дел никаких не поступает — хоть плачь. Елена Петровна рассказывала, будто он сам ходит на базар и слушает; чуть какая из торговок начнет ругаться, он сейчас к ней: «Ты, говорит, милая, кого ругаешь?» — Да вот, соседку, такая, мол, сякая. — «А ты, говорит, возьми да пойди к судье, он тебе жалобу напишет и эту самую курицыну дочь в арестантскую отправит. Такого, говорит, серьезного дела без внимания оставлять нельзя».
— Н-ну? — удивляется старичок акцизный.
— Ха-ха-ха! — заливается хозяин.
Докторша вся насторожилась.
— Если это правда, то это ужасно неприлично. Хотя Елена Петровна всегда врет, — решила она наконец.
Пришли из кухни маленькие Огарковы и стали подбираться к печенью, оставшемуся на столе после чая.
— Не бери цельную печеньину, — останавливает брата старшая восьмилетняя девочка, которой, очевидно, велено присматривать за младшими. — Бери ломаную.
Но большеголовый мальчик крепко уцепился за намеченный сухарик и не хочет выпустить его из кулака.
— Я тебе говорю, не надо цельную брать. Смотри, папаша опять выпорет.
Кулачок разжимается, и старшая сестра заботливо укладывает полураздавленный сухарь на прежнее место. Докторша насторожилась снова.
— Девочка, девочка! Как тебя зовут?
— Маня.
— Маня? Прелесть! Ну, скажи мне, милочка, разве вас родители бьют?
Маня замолчала и стала упрямо смотреть исподлобья.
— Ужасно! Ужасно! — возмущалась шепотом докторша. — А тебя, мальчик, как зовут?
Мальчик молчал, но за него, широко открыв большие, как у матери, глаза, заговорила маленькая девочка, торопясь и шепелявя:
— Его Витей зовут. А еще есть Шурочка, та спит. А еще Федя, он в ямке, и Володенька тоже в ямке.
— В какой ямке? — удивилась докторша. — Их наказали?
— Нюрочка! — строго нахмурив брови, сказала старшая сестра. — Ведь тебе няня говорила, чтоб Федю и Володеньку с нами вместе не считать. Они с нами не живут. Они на кладбище. — И, немножко подумав, прибавила: — Еще Сонечка в ямке. Та была самая старшая.
— И папа говорил — не надо считать, — неожиданно заговорил басом большеголовый мальчик, не отводя глаз от печенья. — Он говорил тех считать, кто лишний рот…
— Ужасно! Ужасно! — шептала докторша.
— Ну, детки, — неестественно улыбаясь, сказал хозяин дома, — вы бы пошли в детскую поиграть.
Оба маленьких, как по команде, опустили углы рта и засопели носами, готовясь заплакать, но старшая, как нахохлившаяся курочка, выскочила вперед и запищала дрожащим от страха голоском:
— Нельзя в детскую, там Шурочка спит! Няня не велела будить! Няне некогда опять ее укачивать. Няня маме помогает. Она с утра не ела…
— Ну! ну! ладно, ладно! оставайтесь! — нетерпеливо перебил отец. — Уж эта детвора! Хе-хе-хе! — обратился он к гостям.
Все, кроме докторши, сочли своим долгом осклабиться.
Вошла Серафима Андреевна и, полузакрыв усталые глаза, опустилась в кресло. Старшая девочка подбежала к ней и стала шептать что-то на ухо. Слышалось только: «печеньина, печеньина».
— Ну, хорошо, хорошо, Манечка, — успокаивала мать.
— Так ты дай ему кусочек, — серьезно советовала девочка. — Не то он опять во сне плакать станет…
Серафима Андреевна взяла из вазочки сухарь и, разломив его, дала по половинке двум маленьким. Те тотчас подошли друг к другу и стали озабоченно мерить, ровные ли кусочки попались им.
Послышался резкий звонок. Через комнату метнулась испуганная девка и, налетев на задремавшего было толстого смотрителя, ринулась отпирать дверь. Через несколько минут, отирая платком влажные от мороза усы, вошел молодой акцизный.
— А! А! Пан Кшемневский! — загудели голоса. — Как поздно! Прямо по-столичному!
Кшемневский раскланивался, щелкал каблуками, улыбался и, совершенно неожиданно для Серафимы Андреевны, поцеловал ей руку.
Бедная женщина, не привыкшая к такому модному обхождению, покраснела как рак и растерянно улыбнулась, принимая этот маневр за шутку. А акцизный уселся, выставив грудь колесом, и, браво расправив усы, оглядел победным взором все маленькое общество.
«Что, мол, видели, как себя ведут люди высшего общества!»
— Безобразие! — чуть слышно прошептала докторша.
— Простите, — извинилась хозяйка. — Я должна пойти к маленькому.
— И я с вами, — подскочила докторша, надеясь, что в спальне найдутся какие-нибудь беспорядки, за которые потом можно будет осудить хозяйку. — Ведь вы позволите, Серафима Андреевна? Я так люблю маленьких. Ей-Богу! Мне интересно посмотреть на вашего крошку.
Хозяйка замялась, но ничего не сказала, и они пошли вместе в спальню.
Там было полутемно. Розовая лампадка теплилась перед большой иконой в золоченой ризе. Широкая двуспальная кровать белелась у противоположной стены.
Серафима Андреевна нагнулась и взяла с подушек маленький темный сверточек, которого гостья даже и не заметила.
— Как? Это и есть ваш ребеночек?
— Да, да! Сейчас я перепеленаю его.
— Он спит?
— Нет. Глазки открыты… — ласковым шепотом говорит мать.
— Так отчего же он не кричит? Это ужасно! Это ужасно! Первый раз в жизни такого ребенка вижу. Вот у Анны Петровны ее маленький орал без передыху дни и ночи. Это прямо ужасно было. Я никогда в жизни такого ребенка не видела. А можно мне вашего поближе посмотреть?
— Пожалуйста! — нехотя говорит Серафима Андреевна. — Только не надо ему пристально в личико смотреть. Через шесть недель можно будет.
— Что вы за вздор толкуете? Это ужасно!
— Нет, не вздор, — с тихим упрямством шепчет мать. — Я и сама никогда на них до шести недель не смотрю. Они до шести недель все помнят, что с ними на том свете было, и все знают, что на этом будет. И личики у них печальные, серьезные, как у старушки. А к шести неделям все забудут и станут глупенькими и молоденькими, настоящими детками. К тому времени и смеяться станут. А пока помнят, никогда не засмеются. К ним и подходить надо всегда с молитвою…
— Ужасно! — возмущается докторша. — Это вам, верно, ваша беззубая нянька наплела.
— Серафима Андреевна! — испуганным, свистящим шепотом зовет в дверь прислуга. — Они к закуске пришедчи!
— Сейчас! Сейчас! Пожалуйста, Анна Николаевна. Я сейчас тоже приду.
Докторша ушла, а хозяйка уложила маленький сверточек опять на подушку и, закрыв глаза, склонилась над ним и долго что-то шептала и крестила и себя, и его.
Когда она вошла в столовую, гости уже сидели по, местам и оживленно работали челюстями. Все как-то повеселели и имели такой вид, точно сразу подружились друг с другом. На первом месте восседал член суда. Он громко кричал и махал руками, словно дирижировал оркестром.
— Иван Андреич! А ну-ка сюда селедочку. Королевская? — обращался он вдруг к хозяину. — Анна Николаевна, что там около вас? Сиговая? Почем брали? — строгий допрос хозяину. — А ну-ка, перчику к семужке. Теперь можно и по третьей.
После четвертой рюмки молчаливая громада — Куличев неожиданно заговорил.
— Учатся? — спросил он, тыча пальцем по направлению к забившимся в конец стола ребятам.
— Старшенькая учится у Протопоповой дочки. А эти еще малы, — отвечает хозяйка.
— Да, да! Учиться надо! — резонерствует громада. — Что в детстве выучишь, то потом всю жизнь помнить будешь. Нас ведь тоже… и-их! как школили! Зато все помню. Жэ… ву-завон, помню, ву-завон, ильзавон {Я имею… мы имеем… Вы имеете, они имеют… (искаж. франц.).}… Все помню! Хорошо в мое время учили. Ильзавон!.. Эх, не по той дороге я пошел, а то бы… — и он, прищелкнув языком, выразил, какую он мог бы сделать карьеру.
— Ах, какой дурак! — шепчет докторша старику акцизному. — Как можно такого принимать, — это ужасно! Про него родная дочь рассказывает, будто он посадил в землю свиную кость и поливал ее каждый день — думал, что поросенок вырастет.
Вошла нянька, маленькая, вросшая в землю, сморщенная старушонка и стала обносить всех языком с горошком. Сзади шла девка и несла соус, причем, к великому ужасу хозяйки, закапала акцизному сюртук.
— Молодчина, Андрей Васильевич! — веселился почетный гость. — Умеет покормить, коли захочет. Я всегда говорил! Давно бы так, чем по клубам-то…
Хозяин улыбался под своими щетинистыми усами, и его запухшие глазки совсем закрывались от удовольствия.
— Люблю хороший русский стол! — продолжал гость. — Поросятину, курятину…
Хозяйка тихонько перекрестилась, нагнувшись над столом.
Пан Кшемневский, в качестве светского молодого человека, завел разговор о литературе.
— Я на днях прочел Толстого «Хозяин и работник». Прекрасный слог!
— А, «Хозяин и работник»! — подхватил старый акцизный. — Я эту вещь тоже читал. И представьте себе: ведь я как раз собирался на ту же тему рассказ писать! Да вот, пока собирался, Толстой взял да и написал! Хе-хе!
— Что же, тема интересная! — притворился хозяин, будто тоже читал.
— Мало того, что интересная, — наставительно начал акцизный. — Это прямо животрепещущий вопрос. Ежегодно десятки человек у нас замерзают от бездорожья. Вех, и то ставить не хотят. Это все наше русское «авось». Слава Богу, что, наконец, хоть Толстой принялся за это дело…
Все серьезно помолчали.
— Толстой прекрасно пишет, — одобрил Кшемневский, — только, по-моему, он везде немножко преувеличивает. И «Анна Каренина» ужасно преувеличена, и «Война и мир» преувеличена.
— Скажите, монсье Кшемневский, — томно спросила докторша, — Анна Каренина блондинка была или брюнетка?
— Наверное, брунетка. В блондинках всего много ангельского, а в брунетках больше земного.
Хозяйка восторженно смотрела на красноречивого гостя своими испуганными детскими глазами и, то краснея, то бледнея, полуоткрывала рот, точно хотела у него спросить что-то и не смела.
— У нас в клубе очень порядочная библиотека, — вставил смотритель. — Дочка брала Грибоедова читать.
— Скажите, пожалуйста, господин Кшемневский, — решилась вдруг Серафима Андреевна, — есть в клубной библиотеке писатель Тургенев?
— О, да, наверное, есть.
— Вы простите, — уже смелее продолжала хозяйка, — я хотела вас попросить — принесите мне когда-нибудь какой-нибудь роман писателя Тургенева. Я давно мужа прошу, да он все забывает. Ему ведь и некогда, — поспешно прибавила она, боясь, чтобы не подумали, что она осуждает мужа. — Он, говорят, про любовь пишет очень интересно. Я никогда про любовь не читала. Где ж мне! Я шестнадцати лет уж замужем была…
— С большим удовольствием принесу.
— Мерси! Только не теперь. Лучше весною. Теперь мне некогда. У меня маленький…
Вошла нянька, неся жареного поросенка. За ней девка с блюдом цыплят под белым соусом.
— С кашей и с белыми грибочками, — умиленно улыбался хозяин, желая вызвать такую же улыбку на лице почетного гостя.
И гость улыбался, заранее шевеля челюстями, как вдруг с противоположного конца стола раздался тоненький, безнадежно-тоскливый голосок:
— А вот и поросеночка нашего зарезали!..
А другой голосок, еще тоньше и еще безнадежнее, прозвенел:
— А вот и цыпляток наших всех перекололи!
И после маленькой паузы прибавил:
— Уж няня плакала, плакала!
Уездный член, только что положивший себе на тарелку румяную поросячью ножку и подгребавший начинку, бессовестно залезая ложкой под чужие куски, вдруг остановился и отодвинул от себя тарелку.
— Что так! — испугался хозяин. — Может быть, в таком разе цыплят?
— Не хочу, — грубо ответил гость и, насупившись, замолчал.
Докторша, ехидно поджав губы, отказалась тоже. Лицо Андрея Васильевича стало медленно наливаться кровью. Ноздри раздулись и задрожали.
— Сколько раз повторять тебе, — задыхающимся шепотом обратился он к побледневшей, как полотно, Серафиме Андреевне, — чтоб ты их спать увела! Как об стену горох! Вон! Чтоб духу не было!
Он еле сдержался и залпом выпил стакан пива.
Серафима Андреевна ловила дрожащими руками протянутые к ней ручки детей, шептала что-то и увела их. Через запертые двери донесся испуганный детский плач…
Гости наскоро съели бламанже и начали прощаться. Хозяин, расстроенный и злой, не удерживал их.
— Серафима, — заорал он из передней. — Когда гости уходят, принято, чтобы хозяйка провожала.
И Серафима Андреевна сейчас же вышла из спальни, бледная и спокойная, с высоко поднятой головой, словно готовая принять удар в лицо.
— Хоть бы сконфузилась! Ужасно! — шепчет докторша.
Гости молча прощаются. Пан Кшемневский не целует больше руки у хозяйки.
Огарков, подумав минутку, срывает с вешалки пальто и уходит вместе со смотрителем.
Серафима Андреевна возвращается в спальню. Навстречу ей поднимается маленькая сгорбленная фигурка старой няньки.
— Что? Ушел? — шепчет она.
— Ушел! — упавшим голосом отвечает Огаркова и, беспомощно опустив руки, садится на широкую кровать.
— Да ты не бойся! — уговаривает нянька. — Денег-то ведь с собой не взял?
— Было бы что брать! Ротонду заложила, брошку, что от крестной досталась, заложила. Все на ужин ухлопала. А он, толстый-то, на детей рассердился, и все прахом пошло! Ой, няня! няня! няня! — застонала она вдруг. — Опять он завтра деток перепорет!
— О-ох! И куды он пошел. Разве что к Сабинихе на верха; там, сказывают, какие-то купцы остановившись, пьют и всякий кутеж. Ну, да ты не думай. Все равно, умней Бога не выдумаешь. Только молоко себе попортишь. Возьми младенчика на руки, да и думай, будто тебе хорошо.
И нянька тихонько вышла из комнаты.
— Няня! милая! Двери в детскую не запирай! Страшно мне одной!
Дверь, тихо скрипнув, раскрылась снова. Серафима Андреевна взяла ребенка на колени и стала думать, что ей хорошо. Она думала о том, как весной откроют окошко прямо в сад, и будет пахнуть ожившей влажной землей, и в комнату полетят белые пушистые цветы черемухи. А она будет сидеть на подоконнике и читать писателя Тургенева про любовь, про любовь, про любовь… Маленький подрастет к весне, личико у него станет веселое, детское, и она будет без страха смотреть ему в глазки…
Отчего он все молчит? Недаром докторша удивилась… Уж не немой ли? И спать не спит, а все так перед собой смотрит… Что он там видит? Уж не могилку ли свою? Господи! Господи!
За дверью нянька укладывается спать, зевает и говорит:
— Вот еще день прошел — к смерти ближе. И слава Богу…
— И слава Богу!
Отзывы о сказке / рассказе: