Допрос затянулся, и жандарм чувствовал себя утомленным. Он сделал перерыв и прошел в свой кабинет отдохнуть.
Он уже, сладко улыбаясь, подходил к дивану, как вдруг остановился и лицо его исказилось, точно он увидел большую гадость.
За стеной громкий бас отчетливо пропел: «Марш, марш вперед, рабочий народ»…
— Эт-то что? — спросил жандарм, указывая на стену. Письмоводитель слегка приподнялся на стуле.
— Я уже имел обстоятельство доложить вам например агента.
— Нич-чего, нич-чего не понимаю. Говорите проще.
— Агент Фиалкин изъявил непременное желание поступить в провокаторы. Он вторую зиму дежурит у Михайловской конки. Тихий человек. Только амбициозен сверх штата. «Я, говорит, гублю молодость и лучшие силы свои отдаю на конку». Отметил медленность своего движения по конке и невозможность применения своих сил, предполагая их существование… «Крявявый и прявый…» — дребезжало за стеной.
— Врешь,— поправил бас.
— И что же, талантливый человек?— спросил жандарм.
— Амбициозен даже излишне. Ни одной революционной песни не знает, а туда же лезет, в провокаторы. Ныл… ну и ныл… Вот спасибо городовой бляха No 4711… Он у нас это все, как по нотам… Слова-то, положим, все городовые хорошо знают, на улице стоят, уши не заткнешь… Ну, а бляха и в слухе очень талантлива. Вот взялся учить.
— Ишь, «Варшавянку» жарят,—мечтательно прошептал жандарм.— Самолюбие вещь недурная. Она может человека в люди вывести. Вот Наполеон — простой корсиканец был… однако, достиг гм… кое-чего.
«Оно горит и ярко рдеет»…
«Но наша кровь горит на нем», — рычит бляха No 4711.
— Как-будто уже другой мотив,— насторожился жандарм.— Что же он всем песням будет учить сразу?
— Всем, всем. Фиалкин сам его торопит. Говорит, быдто какое-то дельце обрисовывается.
— И самолюбище же у людей.
«Семя грядущего», — заблеял шпик за стеной.
— Энергия дьявольская,— вздохнул жандарм.— Говорят, что Наполеон, когда был еще простым корсиканцем…
Внизу с лестницы раздался какой-то рев и глухие удары.
— А эт-то что? — поднимает брови жандарм.
— А это наши союзники, которые в нижнем этаже, волнуются.
— Чего им?
— Пение, значит, до них дошло. Трудно им.
— А, э-э, черт… Действительно, как-то неудобно. Пожалуй и на улице слышно, подумают — митинг у нас.
— Пес ты окаянный,— вздыхает за стеной бляха.— Что ты воешь, как собака? Разве революционер так воет? Революционер открыто поет. Звук у него ясный. Каждое слово слышно. А он себе в щеки скулит, да глазами во все стороны сигает. Не сигай глазами! Остатний раз говорю. Вот плюну и уйду! Нанимай себе максималиста, коли охота есть!
— Сердится,— усмехнулся письмоводитель,— Фигнер какой,
— Самолюбие, самолюбие,— повторяет жандарм.— В провокаторы захотел. Нет, брат, и эта роза с шипами. Военно-полевой суд не рассуждает. Захватят тебя, братец ты мой, а революционер ты или честный провокатор, этого разбирать не станут. Подрыгаешь ножками.
«Нашим потом жиреют обжоры», — надрывается городовой.
— Фу, у меня даже зуб заболел. Отговорили бы его, что-ли!
— Да как его отговоришь, если он сам в себе чувствует этакое, значит, влечение? Карьерист народ пошел,— вздыхает письмоводитель.
— Ну, убедить всегда можно. Скажите ему, что порядочный шпик так же нужен отечеству, как и провокатор. У меня вон… зуб болит.
«Вы жертвою пали»,— взревел городовой. «Вы жертвою пали»,— жалобно заблеял шпик.
— К черту!— взвизгнул жандарм, выбегая из комнаты.— Вон отсюда, — раздался его прерывающийся и осиплый от злости голос.— Мерзавцы! В провокаторы лезут, а марсельезы спеть не умеют! Осрамят заведение. Корсиканцы! Я вам покажу корсиканцев…
Хлопнула дверь. Все стихло. За стенкой кто-то всхлипнул.
Отзывы о сказке / рассказе: