Коротенький, пузатенький господин, в светлых гетрах, выскочил из лифта, засуетился, кинулся к двери, потыкал в замке ключом, схватился за голову, бросился к другой двери, отворил ее и вбежал в переднюю.
— Соня! — крикнул он. — Что такое? Что?
На крик вышла из коридора Соня — пухлая, спокойная, неопределенных лет, с тщательно наплоенными волосами — ровными волнами, как грива у ассирийских львов…
Соня лениво смотрела выпуклыми глазами и что то жевала.
Увидя ее, господин в гетрах заволновался еще больше.
— Ну, чего ты стоишь? Чего ты ждешь? — закричал он. — Вино прислали?
— Прислали, — спокойно ответила она и облизнулась.
— Стол накрыли? Закуски поставлены? Букет! Букет! Букет! Где букет? Я с ума сойду!
— Букет в вазе, стол накрыт, все готово, — спокойно отвечала Соня и проглотила то, что жевала.
— Ну, так чего же ты стоишь? — вопил он. — Ну, двигайся, хлопочи, беспокойся! У нее все готово и она изволит преспокойно хлопать глазами. Это же форменный сумасшедший дом! И кто тут орет все время? Ах, да это я ору. И эта Карпа Софьевна! И о чем она думает? И почему я один должен за всех волноваться и терять голову?
— Еще только пять часов, а он придет в семь — равнодушно сказала Соня и зевнула.
Он повесил свое пальто на вешалку.
— А что мамаша? — спросил он вдруг трагическим тоном.
— Мамаша? Мамаша ничего себе. Хотела надеть розовое муаровое платье.
— Розовое? Муаровое? — в ужасе воскликнул он. — Откуда у нее розовое муаровое платье?
— С Берточкиной свадьбы, еще с японской войны.
— Вот кто нас погубит! Твоя мамаша нас погубит! Ну, неужели же ты не могла ее уговорить, чтобы она сидела у себя в комнате? Старая женщина, пережившая столько неприятностей, потерявшая дом в Минске! Чего ей вылезать к гостям, когда мы живем в такое ужасное время и в Америке такой ужасный кризис? Всюду безработица. Зачем ей выходить к гостям? Ей нужен спокойный комфорт в собственной комнате. Неужели ты не можешь ей это объяснить? Что тебе — не хватает слова для разговора с родной матерью? Тебе не жаль, что старушка разволнуется от гостей и окончательно растреплет себе нервы? Объясни ей это!
— Пойди объясни сам. Что я сделаю, когда она любит гостей? Она говорит, что если сидеть дома и не развлекаться, то это уже не Париж.
— Ей нужен Париж!
Он поднял глаза и руки к потолку как бы призывая небеса вмешаться, наконец, и прекратить это безобразие.
— И если бы она еще молчала! Но ведь она будет говорить. Она любит говорить с гостями. Она будет рассказывать, сколько мы заплатили за курицу и сколько за виноград и как ты ездила на центральный рынок, чтобы дешевле купить. Она будет говорить. Понимаешь ли ты, несчастная, что твоя мамаша будет говорить!
— Ну, что ж? — флегматично пожала плечами жена. — Ты же знаешь, что она не может молчать.
— Фатально! Она не может молчать! Как Лев Толстой!
Соня посмотрела на него пристально и сказала:
— Миня, будь человеком, пойди намочи себе голову с водой и успокойся. Чего тут ужасного, что придет обедать господин Кулбасов, когда курочка уже зажарена и готов русский борщ с ватрушками и селедки двух сортов?
Миня вдруг притих и задумался.
— Конечно, с мировой точки зрения — в чем дело? Некто Кулбасов придет отобедать к Зигелю. Но Кулбасов человек нужный для Зигеля — вдруг снова закричал он. — И Кулбасов человек высокого ранга и Зигель хочет его принять прилично и произвести впе- чат-ле-ние! Поняла? И где эта идий-отка, Софья Карповна, эта знатная дама, всю жизнь проведшая при высочайшем дворе в станице Баталпашинской? Для чего ее наняли? Для того, чтоб она руководила светскими порядками. А она что делает и в такой ужасный момент?
— Она моет раковину в умывальнике. Ма-маша чего-то туда так… Может этот Кулбасов захочет помыть руки или что.
Миня схватился за голову и закружился как овца, которой залез клещ в ухо.
— Мамаша! Мамаша! Мамаша! — повторял он. — Дай мне забыть про твою мамашу! Не напоминай мне об этом ужасном понятии. Я чувствую, что она нас погубит… «Мне костию смерть угрожала». Слова великого Олега. Где Карпа?.. Софья Карповна! Идите же сюда!
Большая, белая, с белыми ресницами, обиженная и презрительная, вышла Софья Карповна.
— Ну, вы же оденетесь прилично? — зверски закрутил на нее глазами Миня. — Гости должны знать, что вы горничная, но не должны знать, что вы же и кухарка. За кулисами вы — что хотите. Вы придворная дама, вы Софья Карповна, вы кухарка, вы менаж де фамм, но при гостях вы горничная. Приличная горничная, которая на мои приказания отвечает «вуй, мадам».
Софья Карповна опустила глаза, поджала губы и раздула ноздри.
— Мне положительно даже смешно, Михаил Абрамыч, вас слушать. Поверьте, что я очень даже хорошо понимаю, как должна себя держать прислуга хорошего дома. У нас у самих было по четырнадцать горничных, так что даже маменька и по именам их путала. Четыре англичанки Мери, а сколько конюхов — так даже вспомнить неприятно. Спросите у кого хотите. У повара пятнадцать человек помощников и все с высшим образованием.
— Ну, уже не волнуйтесь, не волнуйтесь, — успокаивала ее хозяйка и посмотрела на мужа многозначительно. (Видишь, мол, что за персона перед тобой).
Но персону не так легко было унять.
— Все помещики нам руки целовали. Спро-сите у кого хотите. По четыре раза в день обедали.
— А курочка у вас не пережарится? — желая отвлечь ее от величавых воспоминаний, перебила хозяйка.
Софья Карповна метнула глазами молнию.
— У нас по четыреста индюков откармливалось. Особые псари за ними ухаживали. На дедушкины именины фаршировали павлиньими печенками и руки целовали… А вы думаете, я не сумею курицу зажарить! Конечно, вы в праве оскорблять, но я умираю с чувством порядочности.
Она демонстративно высморкалась и пошла в кухню.
— Видела ты этот номер? — растерянно спросил Миня. — Сорок тысяч индюков. Ничего не понимаю. Четыре Мери. Слыхали вы что-нибудь подобное? Или она идиотка, или я идиот. Другого ничего предположить нельзя. Надеюсь, что она идиотка. Ой!
«Ой» было возгласом испуга, потому что дверь неожиданно открылась. Вернулась Софья Карповна.
— Слышала она или не слышала? — смятенно подумал Миня.
— Будьте добры дать мне ключ от сундука, — сказала она хозяйке.
— Ключ? Зачем?
— Ваша маменька просят достать им розовое муаровое платье.
Соня схватилась за сердце. Миня за голову.
— Я говорил! — трагическим шепотом воскликнул он. — Разве я не говорил? Она наденет розовое платье и придет разговаривать с Кулбасовым. Все кончено.
Он опустился в кресло и вытер лоб платком.
— Ну, чего же ты стоишь? — вдруг крикнул он. — И чего вы обе стоите? Вы хотите, чтобы старуха пришла в розовом платье, как цыганка из табуна? Ну, так придумайте что-нибудь! Бегайте, хлопочите, вызывайте пожарную команду — что я знаю? Но надо же что-нибудь придумать!
— Я скажу, что потеряла ключ.
— Тогда она выйдет в капоте или напялит мой фрак. Ведь разве это обыкновенная старуха? У всякой семьи бывает старуха. Но это обыкновенные старухи. А меня на этой старухе Бог обсчитал. Пойди скажи, что обед отменяется, — прибавил он упавшим голосом.
— Так она уже была в столовой и даже расковыряла все сардинки.
— Боже мой, Боже мой! А время идет, а катастрофа назревает… Чего вы выпучились на меня, Карпа Софьевна? Ну скажите же что-нибудь. Ну как-нибудь поступают же у вас в придворных сферах в таких случаях? Ну она опять скажет, что все руки целуют. Соня! Слушай! Пойди скажи мамаше, что обед будет в девять, в десять, в полночь. Дай ей чего-нибудь закусить. Видели ли вы когда-нибудь такую историю? Что я сделал дурного? Убил кого-нибудь? Ограбил? Выбрал чек без провизии? Ничего подобного. Я просто пригласил вполне приличного Кулбасова покушать борща. Слушай ты, сонная дура! Если я с тобой до сих пор не развелся, так только потому, что у твоей мамаши капитал. Ой! Что я говорю? Слышали ли вы когда-нибудь, чтобы человек говорил своей жене такие вещи? И кто тут все время орет так, что можно с ума сойти? Соня, поцелуй меня. Не верь ничему. Я тебя никогда не брошу, потому что у твоей мамаши… Ффу! Мне что-то совсем худо.
— Софья Карповна, идите, наденьте передник, — спокойно сказала Соня. — Скоро семь часов. Он сейчас придет. Миня, сними гетры и помой руки.
Миня в ужасе выпучил глаза:
— Уже? Уже-е? Бегу, бегу! Соня, помни, что его зовут Николай Кулбасович, а не наоборот, — крикнул он уже из коридора.
Он еле успел содрать с себя гетры, как в передней раздался звонок.
Он махнул рукой на собственный руки — где уж там мыть! — и кинулся в переднюю, так бурно, что чуть не сшиб с ног длинного, прилизанного и очень строгого господина, перед которым, светски улыбаясь, стояла его жена и приветливо говорила:
— Милости просим, Николай Кулбасович. Я так много о вас слышала от моего мужа, и обед уже готов. Чрезвычайно приятно будет покушать.
— Милости просим! Милости просим! — засуетился хозяин. — Запросто. Щи и каша. То есть щи и борщ.
Он повернулся к Софье Карповне и сказал барственным тоном:
— Горничная, скажите там на кухне, что можно уже отпускать обед.
Потом изогнулся перед дверью, пропуская гостя вперед, пропустил, поднял голову и замер.
— Около стола стояла мамаша и жевала булку, с которой что-то капало.
Мамаша ничуть не смутилась, очень весело закивала гостю и сказала:
— Уже? А мы вас ждали только к девяти. Ну ничего. Не стесняйтесь. Садитесь и кушайте.
И, вздохнув, прибавила:
— Ой, теперь все так дорого!
Отзывы о сказке / рассказе: