Потребность в театрах у французов огромная. Вот почему чуть ли не на каждой улице вы найдете битком набитый театр или театрик.
Играют французские актеры великолепно, репетируют пьесу бесконечно и доводят ансамбль любой «Ки-Ки» до концертного совершенства.
Большие театры устраивают по три генеральных репетиции, и так как обновляется репертуар везде приблизительно в одно и то же время, то репетиции идут целой полосой одна за другою.
Один из больших театров, видя, что его генеральная репетиция совпадает с другими, не менее интересными, побил рекорд находчивости, дав сначала несколько рядовых представлений, а затем уже генеральную репетицию!
Парижская публика очень благодарная, относится к актерам с любовью и почти благоговением.
— Как, вы не знаете знаменитую артистку Би-би, создавшую роль Ри-ри в пьесе «Cu-cu de ma femme»? Неужели же вы ее не знаете? Она живет с режиссером.
— Неужели с режиссером? Завтра же пойду посмотрю.
Репертуар парижских театров очень странный. Фарсы и «серьезные» пьесы — нечто вроде басни с моралью.
— Нельзя обижать детей.
— Уважайте родителей.
— Нехорошо воровать.
Один русский зритель даже умилился.
— Какое у них здоровое моральное чутье! И… увы! — какое больное эстетическое!
Публика аплодирует патетическим местам и иногда даже требует повторения.
Наших русских «исканий» в области театра нет никаких. Все давно нашли.
Галльский петух:
«Жемчужну кучу разрывая,
Нашел навозное зерно».
«Ка-ка», «Фи-фи», «La dame de ma femme», «La femme de madame».
Жемье вздумал было поставить «Пастораль», напоминающую задачи нашего «Старинного театра». Затея провалилась.
Поставил «Шехеразаду», пригласив русского художника Соломку, никогда никакой ориентации не знавшего, не любившего и не желавшего, и это после Бакста, Гончаровой и Ларионова!
Главную роль играла очень старая и очень толстая женщина, как говорят, с прекрасным прошлым.
— С кем же она живет? — спрашивали друг друга удивленные зрители.
Потому что в парижских театрах не знать, с кем живет актриса, значит расписаться в своем литературном невежестве.
Французская актриса, чтобы получить роль, должна жить или с режиссером, или с дирижером, или с автором, или с редакторами, или со всеми зараз.
— Боже мой! — воскликнул один из зрителей, увидя кривоносую, кривоногую и кривобокую актрису в роли главной адюльтерши. — Боже мой! Да эта несчастная должна была жить по крайней мере со всей Францией, чтобы попасть в театр!
С серьезным репертуаром дело идет туго. Возобновляются старые пьесы Анри Батайля, старые пьесы, совершенно не по заслугам дождавшиеся такого скорого воскресения из мертвых.
Публика некоторых парижских театров странная. Перед этой публикой я не представляю себе, как можно было бы сыграть пьесу, например, Леонида Андреева. Ведь ничего буквально не поняли бы.
Или, скажем, дать им Ибсена в постановке Мейерхольда!
Где же та публика, которая поняла и приняла первый русский балет?
Говорят, что теперь театры наполнены нуворишами, но все-таки не может быть, чтобы только нуворишами. А представители прессы, ради которых устраиваются генеральные репетиции, — неужели их функция сводится только к тому, чтобы лансировать живущих с ними актрис?
За четыре месяца моего пребывания в Париже я видела не менее двадцати пьес и — честно скажу — из тех, что я видела, ни одну нельзя было бы поставить в серьезном русском драматическом театре. Лучшие из них едва достигают высоты Суворинского.
Никаких «исканий», никаких стремлений, студий, споров о театре — ничего.
Ничего, кроме «живущих» актрис и дающих жить режиссеров.
Гогочущей публики.
Кики и Фифи.
Есть еще песенки.
Их поют во всех кафе-консер.
Песенки трех разрядов: сантиментальные с красотами, неприличные и жанр-апаш.
Сантиментальные очень нежны.
Нечто вроде:
«N’écrasez pas le papillon qui chante
Parce qu’il chante l’amour!»*
* Не давите мотылька, который поет,
Потому что он воспевает любовь (фр.).
В этих песнях у «нее» глаза, как звезды, «comme deux étoiles». A щеки, как розы, «comme deux roses».
Одним словом, — слушаешь их и кажется: вытащил из-под комода прошлогоднюю туфлю, сдул пыль и радуешься:
— Здравствуй, старая! Неужто жива!
Поются сантиментальные песенки вполголоса, фистулой, в нос, с горошиной в горле, большею частью каким-нибудь жирным молодым человеком с сине-бритыми щеками.
Неприличные песенки очень скучны. Слушаешь их, точно рассматриваешь анатомический атлас. Женщина в разрезе, мужчина в разрезе.
— О чем это он так сладко?
— Ах да — вот страница пятая — гинекологическая.
Но причем тут музыка? Дело научное и должно быть поставлено серьезно…
Жанр-апаш самый приличный.
Исполняет его обыкновенно серьезная певица с бледным гримом и хрипло-ревущим голосом.
Большей частью под гитару.
Тема уголовная.
Она изменила. Он убил. Его гильотинировали.
Стихи сами по себе скверные.
Музыка однообразная. Исполнение с раздутыми ноздрями и оковращением. Впечатление — очень грустное, как при виде всякого неудачного предприятия.
И жалко, и немножко совестно.
Для них Вертинский был бы Гейне, как поэт, и Мендельсон, как композитор.
Отчего все это так?
La miserable question d’argent. {Презренный вопрос денег (фр.).}
На товар тонкой выработки не найдется спроса?
Скучно.
Отзывы о сказке / рассказе: