Надежда Тэффи — Восток: Рассказ

Н. С. Гумилеву.

Мерангов много путешествовал. Он любил Восток и хорошо его знал.

Он не тащил в свой дом из дальних странствий разный хлам, как делает большинство путешественников, но то немногое, чем мы любовались, было действительно ценно и редко.

Каждая вещь имела свою историю: или забавную, или трагическую, или просто занятную, и из этого видно было, что вещь эта может считаться интересной не только у нас, но и на своей родине.

Мерангов пересыпал свою речь разными местными выражениями и словами, которые придавали особую колоритность его рассказам, хотя для нас, не знающих басурманского языка, звучали все одинаково, либо в роде «Бэмэнэ», либо в роде «Эль-Джаман».

— Взгляните на это бэмэнэ, — говорил он, развертывая тканное полосатое покрывало. — Это багдадские Эль-Джаманы носят на голове. Старый Эль-Джаман, который уступил мне его, кстати сказать, за довольно крупную сумму, рассказал мне, что вещь эта принадлежала когда-то царице Бэмэнэ из рода Эль-Джаманов. Она задушила своего мужа, обвернув ему вокруг шеи вот эту самую ткань.

Мы с чувством жуткого любопытства разглядывали материю.

— Какое чудное сочетание красок! — сказала бывшая между нами художница. — По-моему, это пятнадцатое столетие.

— Четырнадцатое, — поправил Мерангов. — Династия Эль-Джаманов кончилась в четырнадцатом.

— А вот этот ковер, — вот тот, который на стене. Да, он очень красив, но еще более интересен. С ним связана старинная легенда. Когда царица Эль-Джаман убила своего мужа, она завернула его в этот ковер и сказала своему любовнику Бэмэнэ, что это новый диван. А любовник, — он был из негров, — сел на этот диван и стал петь стихи в честь прекрасной царицы. Он пел их три дня и три ночи, а на четвертый день царь в ковре размяк, и певец спел, что, мол, у царицы скверный диван. Эль-Джаман, испугавшись, что он раскрыл ее преступление, немедленно задушила также и его, завернула в тот же ковер и стала царствовать. Вот он, этот самый ковер.

Мы рассматривали ковер, благоговейно поглаживали. Вихрастый гимназист, брат Мерангова, даже понюхал.

— Чудный ковер!

— Какой пушистый!

— Замечательный рисунок! — сказала художница. Это, пожалуй, пятнадцатый век.

— Тринадцатый, — поправил хозяин. — В пятнадцатом уже не было этой наивности, — видите?

Он показал пальцем на наивность ковра, действительно поразительную.

— А вот знаменитый дамасский клинок. Это — знаменитая сталь, настоящая «бэ-мэнэ». Вот, видите, на нем вычеканена арабская буква. Это знак Эль-Джамана. Священный знак, показывающий, что меч этот принадлежал одному из потомков пророка. По легенде, этим мечом лукавая принцесса Бэмэнэ отрубила голову своему мужу. Не трогай, Костя, — ты порежешь руку.

Но гимназист уцепился за клинок обеими руками.

— А я прочел! — радовался он. — Вот под этим завитком… вот, смотрите: «Зо-лин-ген» — совсем у них буквы простые были.

— Что?.. Что?…

— Где?

— Быть не может!

Мерангов схватил свое «бэмэнэ».

— Какая подлость! — прошептал он побелевшими губами. — Подделка! Немецкая подделка. А старый Эль-Джаман клялся мне бородой пророка!..

Он долго в полном отчаянии рассматривал опозоренный Золингеном клинок…

Мне было жаль его. Я отошла и стала восхищаться ковром.

— Какая красота! какое нежное сочетание красок. И, действительно, какой наивный рисунок.

— Чудный ковер! Посмотрите, — изнанка, кажется, еще красивее, чем лицо. Но что это?

Да, уж ничего не поделаешь! «Это» было скромно затертое клеймо: «Made in Germany»…

Я быстро опустила ковер.

— Нет, нет… Изнанка все-таки гораздо хуже…

Не надо его расстраивать.

— Посмотрите! — шепнула мне художница, любовавшаяся покрывалом.

Я посмотрела.

Внизу, на углу, чуть видно необычайное: «Москва, мануфакт…».

Хорошо работают. Горжусь Москвой. Сама привезла из Венгрии чудные платки с «наивными» розами. Все художники ахали. А потом разглядели скромное: «Москва, мануфакт…» — и успокоились.

— Вот тебе «бэмэнэ»!

Не надо только его расстраивать.

Но хозяин уже успокоился и примирился с Золингеном. С кем этого не бывает.

Зато он нам покажет штучку, какую не в каждой коллекции найдешь. Чашечку.

— Да, маленькую фарфоровую чашечку, с нарисованной на ней синей розой. Из этой чашечки отравила красавица Бэмэнэ своего мужа Бэмэнэ… Что вы так смотрите, госпожа художница! Это уж безусловно пятнадцатое столетие, потому что позднее секрет составления этой синей краски был потерян… Ведь вы не станете спорить?

Нет, она и не думала спорить. Лицо у нее стало какое-то странное, напряженное, углы рта опустились, как будто ей тошно, и вдруг она повернулась и выбежала в другую комнату.

Я испугалась. Пошла за ней.

— Что с вами?

— Ради Бога, молчите! Только молчите!…

Да что с ней, истерика, что-ли?

— Молчите! Ведь, эту чашечку… эту чашечку шесть лет назад… о, Господи!… Ведь, эту чашечку я сама разрисовала!