XIX
На другой день, часа в три, Катерина Васильевна приехала к Вере Павловне.
— Я венчаюсь послезавтра, Вера Павловна, — сказала она, входя, — и нынче вечером привезу к вам своего жениха.
— Конечно, Бьюмонта, от которого вы так давно сошли с ума?
— Я? сходила с ума? Когда все это было так тихо и благоразумно.
— Очень верю, что с ним вы говорили тихо и благоразумно; но со мною — вовсе нет.
— Будто? это любопытно. Но вот что еще любопытнее: он очень любит вас, вас обоих, но вас, Вера Павловна, еще гораздо больше, чем Александра Матвеича.
— Что ж тут любопытного? если вы говорили ему обо мне хоть с тысячною долею того восторга, как мне о нем, то конечно…
— Вы думаете, он знает вас через меня? Вот в том и дело, что не через меня, а сам, и гораздо больше, чем я.
— Вот новость! как же это?
— Как? Я вам сейчас скажу. Он с самого первого дня, как приехал в Петербург, очень сильно желал увидеться с вами; но ему казалось, что лучше будет, если он отложит знакомство до той поры, когда приедет к вам не один, а с невестою или женою. Ему казалось, что вам приятнее будет видеть его с нею, нежели одного. Вы видите, что наша свадьба произошла из его желания познакомиться с вами.
— Жениться на вас, чтобы познакомиться со мною!
— На мне! кто я; говорил, что на мне он женится для вас? О нет, мы с ним венчаемся, конечно, не из любви к вам. Но разве мы с ним знали друг о друге, что мы существуем на свете, когда он ехал в Петербург? А если б он не приехал, как же мы с ним познакомились бы? А в Петербург он ехал для вас. Какая ж вы смешная!
— Он лучше говорит по-русски, нежели по-английски, говорили вы? — с волнением спросила Вера Павловна.
— По-русски, как я; и по-английски, как я.
— Друг мой, Катенька, как же я рада! — Вера Павловна бросилась обнимать свою гостью. — Саша, иди сюда! Скорее, скорее!
— Что, Верочка? Здравствуйте, Катерина Ва…
Он не успел договорить ее имени, — гостья уж целовала его.
— Ныне пасха, Саша; говори же Катеньке: воистину воскресе.
— Да что ж это?
— Садись, она расскажет, я и сама еще ничего не знаю порядком. Довольно, нацеловались — и при мне! Рассказывай, Катенька.
XX
Вечером, конечно, было еще больше гвалта. Но когда восстановился порядок, Бьюмонт, по требованию своих новых знакомых рассказывая свою жизнь начал прямо с приезда в Соединенные Штаты. «Как только я приехал, — говорил он, — я стал заботиться о том, чтобы поскорее получить натурализацию. Для этого надобно было сойтись с кем-нибудь, — с кем же? — конечно, с аболиционистами. Я написал несколько статей в „Tribune“ о влиянии крепостного права на все общественное устройство России. Это был недурной новый аргумент аболиционистам против невольничества в южных штатах, и я сделался гражданином Массачусетса. Вскоре по приезде я все через них же получил место в конторе одного из немногих больших торговых домов их партии в Нью-Йорке». Далее шла та самая история, которую мы уж знаем. Значит, по крайней мере, эта часть биографии Бьюмонта не подлежит сомнению.
XXI
В тот же вечер условились: обоим семействам искать квартир, которые были бы рядом. В ожидании того, пока удобные квартиры отыскались и устроились, Бьюмонты прожили на заводе, где, по распоряжению фирмы, была отделана квартира для управляющего. Это удаление за город могло считаться соответствующим путешествию, в которое отправляются молодые по прекрасному английскому обычаю, распространяющемуся теперь во всей Европе.
Когда месяца через полтора две удобные квартиры рядом нашлись и Кирсановы поселились на одной, Бьюмонты на другой, старик Полозов предпочел остаться на заводской квартире, простор которой напоминает ему, хотя в слабой степени, прежнее его величие. Приятно было остаться ему там и потому, что он там был почетнейшим лицом на три-четыре версты кругом: нет числа признакам уважения, которыми он пользовался у своих и окрестных приказчиков, артельщиков и прочей подгородной братии, менее высокой и несколько более высокой заводских и фабричных приказчиков по положению в обществе; и почти нет меры удовольствию, с каким он патриархально принимал эти признаки общего признавания его первым лицом того околотка. Зять почти каждый день поутру приезжал на завод, почти каждый день приезжала с мужем дочь. На лето они и вовсе переселялись (и переселяются) жить на заводе, заменяющем дачу. А в остальное время года старик, кроме того что принимает по утрам дочь и зятя (который так и остается североамериканцем), часто, каждую неделю и чаще, имеет наслаждение принимать у себя гостей, приезжающих на вечер с Катериною Васильевною и ее мужем, — иногда только Кирсановых с несколькими молодыми людьми, — иногда общество более многочисленное: завод служит обыкновенною целью частых загородных прогулок кирсановского и бьюмонтского кружка. Полозов очень доволен каждым таким нашествием гостей, да и как же иначе? ему принадлежит роль хозяина, не лишенная патриархальной почтенности.
XXII
Каждое из двух семейств живет по-своему, как больше нравится которому. В обыкновенные дни на одной половине больше шума, на другой больше тишины. Видятся, как родные, иной день и по десять раз, но каждый раз на одну, на две минуты; иной день почти целый день одна из половин пуста, ее население на другой половине. Это все как случится. И когда бывают сборища гостей, опять тоже как случится: иногда двери между квартирами остаются заперты, потому что двери, соединяющие зал одной с гостиною другой, вообще заперты, а постоянно отперта только дверь между комнатою Веры Павловны и Катерины Васильевны, — итак, иногда двери, которыми соединяются приемные комнаты, остаются заперты; это, когда компания невелика. А когда вечер многолюден, эти двери отворяются, и тогда уж гостям неизвестно, у кого они в гостях, — у Веры Павловны или у Катерины Васильевны; да и хозяйки плохо разбирают это. Можно разве сделать такое различие: молодежь, когда сидит, то сидит более на половине Катерины Васильевны, когда не сидит, то более на половине Веры Павловны. Но ведь молодежь нельзя считать за гостей, — это свои люди, и Вера Павловна без церемоний гоняет их к Катерине Васильевне: «Мне вы надоели, господа; ступайте к Катеньке, ей вы никогда не надоедите. И отчего вы с ней смирнее, чем со мной? Кажется, я постарше». — «И не беспокойтесь, мы больше любим ее, чем вас». — «Катенька, за что они больше любят тебя, чем меня?» — «От меня меньше достается им, чем от тебя». — «Да, Катерина Васильевна обращается с нами, как с людьми солидными, и мы сами зато солидны с ней». Недурен был эффект выдумки, которая повторялась довольно часто в прошлую зиму в домашнем кругу, когда собиралась только одна молодежь и самые близкие знакомые: оба рояля с обеих половин сдвигались вместе; молодежь бросала жребий и разделялась на два хора, заставляла своих покровительниц сесть одну за один, другую за другой рояль, лицом одна прямо против другой; каждый хор становился за своею примадонною, и в одно время пели: Вера Павловна с своим хором «La donna é mobile», а Катерина Васильевна со своим хором «Давно отвергнутый тобою», или Вера Павловна с своим хором какую-нибудь песню Лизетты из Беранже, а Катерина Васильевна с своим хором «Песню Еремушке». В нынешнюю зиму вошло в моду другое: бывшие примадонны общими силами переделали на свои нравы «Спор двух греческих философов об изящном»; начинается так: Катерина Васильевна, возводя глаза к небу и томно вздыхая, говорит: «Божественный Шиллер, упоение души моей!» Вера Павловна с достоинством возражает: «Но прюнелевые ботинки магазина Королева также прекрасны», — и подвигает вперед ногу. Кто из молодежи засмеется при этом состязании, ставится в угол; под конец, состязания из десяти — двенадцати человек остаются только двое-трое, слушающие не из углов. Но непомерный восторг производится тем, когда обманом приведут к этой сцене Бьюмонта и отправляют его в угол.
Что еще? Швейные, продолжая сживаться, продолжают существовать; их теперь уже три; Катерина Васильевна давно устроила свою, теперь много заменяет Веру Павловну в ее швейной, а скоро и вовсе должна будет заменить, потому что в нынешнем году Вера Павловна — простите ее — действительно будет держать экзамен на медика, и тогда ей уж вовсе некогда будет заниматься швейною. «Жаль, что нет возможности развиваться этим швейным: как они стали бы развиваться», — говорит иногда Вера Павловна. Катерина Васильевна ничего не отвечает на это, только в глазах ее сверкает злое выражение. «Какая ты горячая, Катя; ты хуже меня, — говорит Вера Павловна. — А хорошо, что у твоего отца все-таки что-нибудь есть; это очень хорошо». — «Да, Верочка, это хорошо; все-таки спокойнее за сына» (следовательно, у нее есть сын). — «Впрочем, Катя, ты меня заставила не знаю о чем думать. Мы проживем тихо и спокойно». Катерина Васильевна молчит. «Да, Катя, ну, для меня скажи: да…» Катерина Васильевна смеется. «Это не зависит от моего „да“ или „нет“, а потому в удовольствие тебе скажу: да, мы проживем спокойно».
И в самом деле они все живут спокойно. Живут ладно и дружно, и тихо и шумно, и весело и дельно. Но из этого еще не следует, чтобы мой рассказ о них был кончен, нет. Они все четверо еще люди молодые, деятельные; и если их жизнь устроилась ладно и дружно, хорошо и прочно, то от этого она нимало не перестала быть интересною, далеко нет, и я еще имею рассказать о них много, и ручаюсь, что продолжение моего рассказа о них будет гораздо любопытнее того, что я рассказывал о них до сих пор.
XXIII
Они живут весело и дружно, работают и отдыхают, и наслаждаются жизнью, и смотрят на будущее если не без забот, то с твердою и совершенно основательной уверенностью, что чем дальше, тем лучше будет. Так прошло у них время третьего года и прошлого года, так идет у них и нынешний год, и зима нынешнего года уж почти проходила, снег начинал таять, и Вера Павловна спрашивала: «Да будет ли еще хоть один морозный день, чтобы хоть еще раз устроить зимний пикник?» — и никто не мог отвечать на ее вопрос, только день проходил за днем, все с оттепелью, и с каждым днем вероятность зимнего пикника уменьшалась. Но вот, наконец! когда уж была потеряна надежда, выпал снег, совершенно зимний, и не с оттепелью, а с хорошеньким, легким морозом; небо светлое, вечер будет отличный — пикник! пикник! наскоро, собирать других некогда, — маленький, без приглашений.
Вечером покатились двое саней. Одни сани катились с болтовней и шутками; но другие сани были уж из рук вон: только выехали за город, запели во весь голос, и что запели!
. . . . . . . . . . . . . .
Выходила молода
За новые ворота,
За новые, кленовые,
За решетчатые:
— Родной батюшка грозен
И немилостив ко мне:
Не велит поздно гулять,
С холостым парнем играть.
Я не слушаю отца,
Распотешу молодца…
. . . . . . . . . . . . . .
Нечего сказать, отыскали песню! Да это ли только? то едут шагом, отстают на четверть версты и вдруг пускаются вскачь, обгоняют с криком и гиканьем, и когда обгоняют, бросают снежками в веселые, но небуйные сани. Небуйные сани после двух-трех таких обид решились защищаться. Пропустивши вперед буйные сани, нахватали сами пригоршни молодого снега, осторожно нахватали, так что буйные сани не заметили. Вот буйные сани опять поехали шагом, отстали, а небуйные сани едут коварно, не показали, обгоняя, никакого вида, что запаслись оружием; вот буйные сани опять несутся на них с гвалтом и гиканьем, небуйные сани приготовились дать отличный отпор сюрпризом, но что это? буйные сани берут вправо, через канаву, — им все нипочем, — проносятся мимо в пяти саженях: «Да, это она догадалась, схватила вожжи сама, стоит и правит», — говорят небуйные сани, — «нет, нет, догоним! отомстим!» Отчаянная скачка. Догонят или не догонят? «Догоним!» — с восторгом говорят небуйные сани, — «нет», — с отчаянием говорят они, — «догоним», — с новым восторгом. «Догонят!» — с отчаянием говорят буйные сани, — «не догонят!» — с восторгом говорят они. — Догонят или не догонят?
Отзывы о сказке / рассказе: