Николай Лесков — Оскорбленная Нетэта

VI

И едва было произнесено это имя, как все заговорили о Нетэте и выражали общее удивление, что они до сих пор позабыли об этой женщине, красота которой удивительна не менее, чем ее честность. При этом хотя были выражены различные мнения о ее красоте, но все сходились в одном, что Нетэту надо считать не только одною из красивейших женщин в Риме, но что она, кроме того, представляет собою редкостнейший феномен, так как она никогда не отвечала ни на чьи искательства и остается верною мужу, который годами ровесник ее отцу и притом имеет волосатый лоб, напоминающий скифа.

(На Деция Мунда восторженные речи о Нетэте производят действие искры, зажигающей порох. Промежуточные главы, которые или не были написаны, или не сохранились до нас, должны были показать историю молодой бурной страсти воспламенившегося патриция. Очевидно, увидев красавицу при первой же возможности, Мунд исполняется непреодолимым к ней влечением, ищет ее, совершенно потеряв душевное спокойствие. Мы располагаем только отрывками страстных поэтических воззваний, звучащих, как песни, какие, видимо, обращает влюбленный к своей пленительнице в минуты кратковременных встреч. В этих любовных репликах Лесков, очевидно, вдохновляется подлинниками римских поэтов.) [Текст в скобках, набранный курсивом, принадлежит А. А. Измайлову, осуществившему публикацию повести по отрывочным записям Н. С. Лескова из архива журнала «Нива» в «Невском альманахе» (Пг. 1917. Вып. 2).]

Как я увидел тебя такой нежной, Тибулл закричал мне: вот то копье, что увязнуть должно в твоем сердце! И что он сказал, то и случилось: я уязвлен тобой, я жить без тебя не могу, исцели или убей меня скорей, Нетэта!

Пробовал я пить вино, чтобы вином рассеять томление страсти, но в слезы мне страсть моя превращала вино.

Нынче горек мой день, и тень еще горчее ночная. Время все скорбью объято. Не помогают элегии мне, и даже всех вместе муз с самим Аполлоном выгнал бы вон, чтобы они не мешали мне скорбеть о разлуке с Нетэтой.

Купидон меня ранил насмерть, я страдаю жестоко и питаю болезнь мою горем моим — так эта боль мила мне. Смолкни, Прохита, чтобы ко мне опять не ворвались рыданья.

Я весь в огне, в груди торжествует свою победу Амур, Постель жестка мне. Всю длинную ночь я напрасно стараюсь уснуть, и болит мое утомленное тело.

Разве чрезмерны мои желания? Я прошу только того, чтобы меня полюбила женщина, красота которой возбудила во мне неукротимые желания ее любви. Я не выпрашиваю ее себе навсегда… Это много, но пусть она любит меня хотя от одной зари до другой… О, богиня, услышь же хоть эту молитву.

(Мунд томится в неразделенной любви и подсылает к Нетэте доверенных женщин.)

Было жарко. Солнце перешло за полдень. Он лежал на постели согнувшись. Одна половина окна была открыта. В комнате был полумрак, как в тенистом лесу на рассвете, когда ночь проходит, а день еще не настал. Ныл египетский голубь…

— Отнеси эти дощечки (Нетэте). Пусть она напишет на них свой ответ… Только чтобы не был он краток… Я хочу услыхать от нее много слов… Нет!.. Лучше пусть она скажет одно только слово: «приду».

Дерево протягивает мне сучья, чтобы я повесился; в лесу я слышу жалобный голос совы, и на опушке рощи палач готовит кресты для чьей-то будущей казни.

Я без ума от ее красивой походки, ее суровость мила мне… Как она пьет, и каждый глоток бежит в ее горле!.. Что за дивные пальцы у ней на руках и какой гибкий голос! Как воздымается грудь у нее и что говорят ее брови! Я хочу умереть от этой женщины, рожденной для моего мученья!

(Без сомнения, между любовниками происходит не одна встреча, не одно объяснение. По крайней мере один раз пылкий любовник заявляет настойчиво свои права любящего, но встречает отпор в целомудрии чистой женщины.)

— Так вот это кто, бесстыдный и наглый, кто каждую ночь к притолкам двери моей воровски прикрепляет цветы!

— Да, это я… я этот вор и могу быть хуже, чем вором! Я готов унижать себя всячески перед тобою, я не смущусь на коленях средь бела дня ползти к твоему порогу, лежать у него простершись в пыли или биться до смерти головою о твою дверь!..

—Ты краснеешь… Тебе, может быть, жарко? Ты, может быть, позволишь мне навевать на тебя прохладу твоим веером.

Обнимает, она его бьет по лицу и царапает щеку.

— О, ты подняла руки… ты меня бьешь и царапаешь. Этим ты на пожар приносишь огонь, и не я виноват, что твое платье пришло в беспорядок и скользит с плеч твоих ниже… Я пользуюсь тем, что открыто теперь взорам моим.

И он взял ее за плечи так, что она вся откинулась назад от боли, и, поцеловав ее много раз кряду, бросил ее на помосте.

На плечах ее были знаки всех пальцев, и там, где приходилися ногти, выступала кровь.

(Убедясь, что все тщетно, Деций прибегает к последней мере. Зная религиозность Нетэты, он подкупает жреца храма Изиды Хрема с тем, чтобы тот подстроил ему обладание Нетэтой ценою золота. Прекрасную патрицианку надо только убедить, чтобы она согласилась провести ночь в храме Изиды, может быть, отдав себя неземным ласкам бога Анубиса. Хрем исполняет обещание и внушает Сатурнину и Нетэте, что именно Нетэта избранница бога. Наивно верующая, целомудренная женщина покорно принимает волю неба и добровольно подчиняется всему ритуалу, какой должен предшествовать разделению ею ложа небожителя. Быт жрецов, храм, народные поверья, картина приготовлений с самого привода ее коварным жрецом к святилищу Изиды воскресает из сохранившихся отрывков.)

На широких и довольно грязных ступенях закрытого всхода сидели нагие мальчики и предлагали входящим женщинам покрытые воском гадательные таблички, которые получали для продажи от жрецов храма и платили денежный взнос за право продавать таблички у входа. Женщины, купившие табличку, писали на ней вопрос, на который желали получить ответ от прорицающего оракула, и, положив на дощечке свою мету, подавали ее храмовому служителю, который уносил ее в святилище, где табличку принимал жрец, имевший непосредственный доступ к богине. И табличка целую ночь оставалась у «святейшей матери», а на другой день служители возвращали их приносительницам, из которых каждая узнавала свою табличку по заметке, которая была ею сделана.

Нетэта купила себе табличку и, получив с нею вместе от продавца рыбий зубок, вставленный в тростинку, написала на воске — не вопрос, а одну свою метку, и в ответ получила стихи:

Пусть не дерзает никто уходить из-под власти Амура
Или пусть знает, что он — богу живет вопреки.

Поклонение египетской богине Изиде было очень распространено в Риме. Несмотря на то, что при Тиверии правительство не одобряло этого культа, женщины всех сословий наполняли капище «Великой Матери» и именовали ее «исцелительницей» и «всеблагопомощной». Жрецы ее казались очень простодушными, но были очень коварны: они распускали под рукою слух о чудесах и имели преданных и подкупных людей, которые разглашали о их благодеяниях, всегда умалчивая о их сборах, которые во много раз превосходили раздачи. Жрецы других капищ негодовали на Изидино капище, но должны были молчать, так как и у них дела шли по тому же самому плану, хотя не с таким совершенным успехом. Успех этот приписывали старшему жрецу «всеблагопомощной».

Жрец сказал (Нетэте), что она, как избранница бога, должна теперь соблюсти себя в сугубой чистоте, неприкосновенно от мужа: он повелел ей сказать об избранье своему Сатурнину и три вечера брать ароматные ванны и проводить ночь одной в своей спальне с размышлением о сыне великой богини, а дни затем проводить в храме у трона Изиды… И она так и жила, соблюдая тело свое в неприкосновенной чистоте, а мыслью воспламеняйся к богу. И так прошло два дня, и когда она ушла на третий утром, то уже не должна была в этот день возвратиться, ибо в ночь, следовавшую за этим днем, ей надлежало принять в свои объятия бога Анубиса.

И она ушла в этот день так же, как и в два первые дня рано утром, приняв ароматную ванну, и провела весь день одна в уютном покое за статуей святейшей богини, в непрестанном ожидании бога, но Анубис не приходил до вечера, и Нетэта должна была остаться в храме и видела здесь первые сумерки, и ужасалась, и стыдилась своей слишком легкой льняной одежды.

(Не без трепета и не без смутного непреодолимого беспокойства выходит Нетэта в роковой день из дома.)

…Вот она готова покинуть свою тихую спальню и домашних пенатов и выступает на опасный путь. «Зачем ты исторгаешь отсюда меня, лучезарный Анубис? До сих пор я ничего не боялась, а теперь я в смятении — сердце мое ноет, дух занимается, млеют руки, истома в плечах и гнутся колени… Я хочу вся укрыться, потому что боюсь Зефира и Эвра, Борея и Нота… И все это из-за тебя. Из-за тебя мне должно бояться, потому что мне страшно… потому что… я боюсь… ты мне сделаешь вред…»

Она оглядывается на дом.

Поздно оглядываться на землю, когда отвязан канат и волны помчали корабль в открытое море…

(И вот она наконец у святилища таинственной богини.)

Хрем поднялся на ступени к истукану Изиды и, взяв систр [Систр — род медных кастаньет, употреблявшихся в Египте при культовом служении в честь богини Изиды.] у ее ног, воззвал к женщинам, державшим в руках свои приношения:

— Благочестивые женщины! В воле святейшей богини есть то, чтобы сегодня и завтра алтарей ее не касалась жена, которой минувшей ночью были даны от Венеры восторги… Сложите свои приношения там, на руки благочестивого брата Фаона, и пусть только та подойдет к алтарю святейшей, которая провела ночь одиноко!

Все отошли к Фаону, а осталась с дарами на руках только одна Нетэта…

Он ее осенил воскрылиями своей широкой одежды и, потрясая над ее склоненной головою мелодический систр, похвалил ее целомудрие и сказал ей, чтобы она хранила себя в чистоте и вторую заветную ночь и дал ей небольшое изображение Изиды, лежавшее долго у ног великой статуи, и завещал не касаться его иначе как чистой рукою, в одной только льняной одежде и с помышлением о боге Анубисе в сердце.

— Он тебя, дочь моя, за все наградит.

(В присутствии ее старый Хрем возносит за нее моленья богине.)

— Прими, о богиня, сей ладан и мирру и устрой, о, святая, да примет из смертных чистейшую — сын твой, Анубис, в свои божественные объятия. Дай ей силу снести его божественное приближение к ней, и да не опалит ее огонь его избрания… О, Анубис, услышь!.. Покройся желтой одеждой блаженства и нисходи, она уже готова… Она тебя ждет в легкой льняной тунике… и стынет от страха… Не утомляй ее больше… Сходи к ней с высот, она жаждет огня и сама запылает, как пышущий камень алтарный.

Он входит; она молится, Хрем отходит. Благовонья трещат — туман и головокруженье. Она чувствует, что она пьяна…

А когда стало темно, завеса ее дверей всколыхалась, и она думала, что это Анубис, и в страхе упала на колени и закрыла руками лицо. Но это был Хрем, который принес ей питье в глиняном жбане, и, когда она напилась, он покрыл ее своею широкой одеждой и потряс над ее головою медный систр, издавший при этом потрясении приятные и отуманивающие звуки. Затем она не заметила, как Хрем удалился, и пришла в себя, казалось ей, очень не скоро и в чьих-то объятиях.

VII

(От центральной и весьма ответственной сцены схождения бога на ложе женщины уцелел только малый отрывок, где Деций умоляет красавицу Нетэту помедлить с уходом с наступлением утра.)

…И Анубис ей прошептал:

— Смертная! К мужу ты должна возвратиться!..

— О, не говори мне!.. Я знаю! — отвечала громко и с, негодованием Нетэта.

— Но ты должна мне сделать одно.

— Все, что ты хочешь!

— Поцелуев таких, какими меня целовала, не расточай Сатурнину!

— О!

— Обещай мне!.. И помни!.. Я ведь сольюся со тьмою и буду следить за тобой!

— Ты будешь возле меня?

— Да, и если… ты его так поцелуешь, я тогда закричу: «Это мой поцелуй!»

— Ты меня губишь: я нарочно могу это сделать, чтобы услыхать близ себя голос твой… Что?.. Ты смущен… Не смущайся же!.. Нет… Я и в шутку так шутить не хочу и… бери же скорей от меня все мои силы и вынь из меня весь огонь поцелуев!

Тут опять на темных крылах опустился над нею сон молчаливый.

И не боялась овца безответная хищного волка… Встала впотьмах и, боязни исполнена, щупает путь босыми ногами, а обнаженные руки меж тем простирает в пространство, и вдруг снова в объятиях, и снова объемлет сама, и шепчет в перерывах лобзаний:

— Помедли!.. Останься со мною, пока взглянет Аврора!.. Я не могу тебя отпустить… Я тебя видеть желаю и… если за это я должна заплатить моей жизнью, то возьми мою жизнь, как ты взял мой стыд и… то, что я до объятий твоих называла любовию к мужу!..

(Женщина ушла счастливая, в сладком незнании, из храма, от объятий Анубиса. Что вскрыло перед нею тайну ее позора? Сам возлюбленный, очевидно, продолжавший искать ее вновь с повышенною страстной тоской. В одну из встреч с нею он выдает ей тайну, повторив несколько ее слов из ночной беседы с мнимым Анубисом.)

— О велемощная Изида! Молюсь тебе и твоему высокочтимому сыну, сладчайшему Анубису! Помоги мне, богиня, в моих предприятиях! Смягчи сердце моей новой повелительницы! Сделай так, чтобы она мне позволила любить ее.

И когда я это сказал и упал ниц перед изваянием богини Изиды, она движением головы сделала знак, что молитвы мои ею услышаны и жена Сатурнина будет любить меня.

— Никогда! — закричала Нетэта.

— Будет любить и теперь уже любит меня! — повторил Деций Мунд.

— Ты — нахальный безумец!

— Ах, нет, я не безумец, хотя, по правде сказать, кто не сошел бы с ума, услыхавши из уст милой Нетэты в конце с нею проведенной ночи: «Не уходи… Зачем тебе стыдно вместе со мною встретить Аврору?»

— Что?.. Что говоришь ты! — вскричала, смутившись, Нетэта.

— О, Аврора! Аврора!.. Пусть твоя колесница опрокинется в густом тумане!.. О, тише, медленней, тише идите, кони ночи!..

— Что это?.. Что? — отступила от него в ужасе Нетэта, а он становился все наглее и дерзче и наступал на нее, дерзко глядя ей в глаза и повторяя:

— О, светлый Анубис!.. Анубис!.. Ты бог!.. Я верю… Я знаю!.. Я всем существом моим ощущаю твое божество, но для чего так бессовестны твои поцелуи!

Этого больше не могла снесть Нетэта и, закрыв уши руками, вскричала:

— Измена! Измена!.. Ты был в засаде!.. Подлый, презренный, дрянной человек! Ты таился во тьме, как шакал, и считал поцелуи, которых тебе самому не пришлось получить…

— Оставь, оставь это! — остановил ее с насмешкой Мунд. — Я получил все, что хотел, и притом с хорошей уступкой!

— О, я убита!..

(Чистая патрицианка действительно убита и потрясена. Она сама не своя, она не находит нигде покоя, готова наложить на себя руки. Она не может скрыть ничего от своего мужа, и сама сообщает ему о своем безысходном позоре, и тот в своей сухой беспощадности готов отвергнуть ее и удручает ее педантическими упреками.)

— Кто хочет иметь верную жену, тот прежде всего должен позаботиться, чтобы она не была красива. Я боялся всякого на тебя устремленного глаза, и, когда кто-нибудь на тебя прилежно смотрел, я плевал себе за пазуху, чтобы взгляд этот не был причиною страданий для моего сердца. Когда ты была больна, я тебя спас для себя силою своих обетов пречистой. Я обходил твою постель на коленях и в ладонях своих сожигал за тебя ароматные смолы. Я молился о тебе и ходил десять дней в распоясанной тунике, чтобы ты осталась жива для меня… И вот для кого ты осталась моими мольбами!..

(Сатурнин, очевидно, доводит жалобу до цезаря. Деций Мунд схвачен и заключен в темницу. Его ждет казнь. Но не легче и тем, кто живет в доме Сатурнина. Может быть, впервые теперь Нетэта видит, что в отношении к ней мужа было больше эгоизма и самолюбивого довольства, чем истинной любви. Если не истинная любовь, то истинная страсть была там, когда она была в чужих объятиях, и она уже примиреннее готова взглянуть даже на своего оскорбителя.)

…Нетэта все слушала мужа в раздумье, уронив голову на одну руку, а другой шевеля волосами головы Сатурнина, а когда он окончил свои жалобы, она вдруг схватила обе свои руки и громко вскричала:

— О, боги! о, боги!.. Если вы есть и если небо не пусто!..

— Нетэта!.. Ты богохульствуешь! — остановил жену Сатурнин.

— Да, я говорю то, что я думаю, — отвечала Нетэта. — Ты плевал себе на грудь за тунику, чтобы у тебя не украли любви моей. Ты молился за меня и жег ладонь и еще что-то делал, все для того, чтобы я служила для твоих радостей… И если бы я не была обманута Децием Мундом, если бы бесстыдно целовал меня ночью в храме не он, а Анубис, то как бы было всем хорошо через меня!

— Да!

— И тебе, и моему отцу, и матери, и достопочтенному Хрему!

— Ах, да…

— Да… О, будьте все вы далеки от моего сердца, и знайте, что все вы мне даже противней того, кто все это сделал… потому что для него одного я сама по себе всего дороже…

(На дальнейшем протяжении повести у Нетэты является наперсница. Кто-то утешает ее — надо думать, Поливия, сестра начальника казней, сочувствующая Децию Мунду в его страсти, — дает ей советы не бежать чувства, сжалиться и свидеться с несчастным влюбленным, осужденным за нее на казнь, но и эти советы не воскрешают Нетэты.

Видимо, сама растроганная, Поливия шепчет ей.)

— Зачем ты так печально бродишь по скучному берегу? Для чего ты одна и одежда твоя до того в беспорядке, что даже и простая белая повязка не сдерживает твоих распущенных волос? Зачем ты так вздыхаешь и слезами портишь свои превосходные глазки? Камень и железо в груди у того, кто, это видя, может сносить без страданья.

Нетэта три раза хотела убежать, и три раза ее остановила Поливия, и она отвечала:

— О, для чего тело мое не сожгли, когда я была чистой девушкой? Зачем меня отдали замуж? Зачем я верила богам, у которых нет рук, чтобы защитить свои храмы? Зачем я живу после того, что со мной было, за что я отвержена мужем и медлю расстаться с презренною жизнью, когда толпа указывает пальцем на мой позор!

—Ты хочешь умертвить себя?

— О, да!

— И для чего?

— Чтоб погасить тот стыд, которым отмечено мое лицо!

(От намеков и обиняков Поливия переходит к прямым уговорам повидаться с Децием — все равно его ждет казнь, о встрече никто не узнает, а он, отдавший за нее жизнь, — не стоит ли этой последней ласки! Нетэта колеблется.)

Нетэта была смущена после разговора с Поливией, и в этот же вечер, когда возвратился домой Сатурнин, она имела более тяжкий для нее разговор с ним.

Грубый и малопонятливый Сатурнин, после дней смятения, пришел, утешенный, и объявил Нетэте, что Деций Мунд через день будет сожжен, а он, Сатурнин, получил теперь полную уверенность в том, что Нетэта находилась под влиянием злого очарования и сама нисколько не участвовала в том, что над нею случилось при коварстве бесстыдного Хрема, которого за это повесят на кресте. Но теперь зато дух Сатурнина облегчен разрешением другого жреца, с которым он, Сатурнин, долго молился и принес в храме чистой Дианы жертву богам. И сейчас еще сожжет благовонья домашним пенатам и потом, когда все это сделает, он войдет к Нетэте с веткою мира и возвратит ей все права его жены, какими она владела до этой поры. И при этом он прошептал ей, что если она после этого будет матерью, то дитя ее будет считать за дитя Анубиса-бога.

Нетэта, выслушав это, стояла как бы окаменелая и была неподвижна. И когда Сатурнин пошел переменить свои одежды и сжечь богам ладан, то внутри в душе Нетэты в эти мгновения произошел очень большой перелом.

(Все глубже и глубже уходит Нетэта в анализ своих чувств к мужу и тому, другому, обжегшему ее пламенем своей страсти.)

…Нетэта, выданная замуж в возрасте детском, не знала любовных влечений к своему суровому мужу и хранила к своим супружеским обетам ненарушимую верность потому, что имела гордый нрав, не позволявший ей унижать себя до лжи и притворства и до разделения любви своей между двоими. Но случай с ней, бывший в храме Изиды, где она с чистотою своей девственной веры была предана беспощадному пылу страстных объятий бога Анубиса, познакомил ее с ощущениями, которые были ей до сей поры чужды. И душа ее, искавшая отмщения обиды, когда теряла это настроение, не знала, к чему устремляться: все в ее жизни стало не тем, чем было прежде. Ее не только не огорчал гнев ее родителей, Пакувия и Атис, но и самая скорбь мужа ее Сатурнина. И негодование и ужас целого Рима, стремившегося разрушить алтари Изиды и избить Хрема и других жрецов, казались Нетэте чем-то чрезвычайно малым и едва стоящим какого-нибудь внимания. Не все ли равно, было или не было это позорное дело? Мало ли их происходит и будет происходить на свете, пока он стоит, и живущие в нем люди будут жадно перебивать друг у друга все, что кому из них захочется, — не разбирая, какою это им придется ценою!..

И к собственному своему унижению, которое она перенесла и рассказами о котором возбудила негодование цезаря и целого Рима, Нетэта теперь относилась так, что это могло бы быть вменено в вину ее целомудрию: это ее уже не гневило и не угнетало и не побуждало к мщению, а только томило, как стыд, заставлявший ее скрываться и избегать встреч и разговоров. Но всего более… ей было жаль этого человека… этого злодея… несчастного, которого сожгут за нее живого.

Она не знает до сих пор, можно ли его простить, но она не раз уже думала о том, что виною его погибели будет она и что если он страшно оскорбил ее целомудрие и отнял у нее удовольствие уважать свою чистоту, то она отнимает у него без сравнения большую ценность — самую жизнь, без которой уже нельзя сделаться лучшим. И Нетэта находила, что и Поливия, и Ферора, над которыми произошли такие же беды в храме всеблагопомощной Изиды, поступили лучше, чем она, тем, что снесли в себе свое оскорбление и не вызвали гнева цезаря и общего негодования…

Конечно, может быть, если бы не молчали Поливия и Ферора и другие женщины, с которыми случилось то же… то, может быть, зло это давно было бы пресечено и Нетэте не пришлось бы страдать, как она нынче страдает, но тем не менее, если бы все это ей пришлось пережить наново — она не бежала бы по улицам Рима, не рвала бы на себе одежд и волос, не царапала бы ногтями свои плечи и щеки и не вымаливала бы у цезаря мщения, которое не возвратит уже ей утраченный покой в доме, а только прибавит ей муку на муку оттого, что Деций Мунд будет замучен… Поэтому слова Поливии о том, что можно извинить его преступление жестокостью его страсти и можно о нем пожалеть, нашли отзыв в сердце Нетэты, а отсюда уже становился открытым путь к дальнейшему состраданию, доходившему до готовности уронить каплю милосердия на пылающий костер, который должен задушить своим дымом дыхание Деция и испепелить огнем его тело…

И вот теперь это все опять пронеслось, как прошумевшая буря, перед Нетэтою и представило ей супружеские ласки Сатурнина такими, какими они до сей поры ей никогда не казались… В них она уже не видела радостного возвращения ей прав жены и словно не верила в благословение богов, которым Сатурнин пошел сжечь щепоть благовонной смолы. Но ее охватывал страх, и в ушах ее раздавался запрет: «Смотри… или я в темноте закричу: это мои… это мои поцелуи!..»

(Потрясенная Нетэта бежит из мужнего дома, сама еще не зная куда.)

…Теперь она яснее всего сознавала, что самое тягостное в эту минуту было бы исполнение долга супруги, а самое желательное — избежать свидания с Сатурнином, если он пожелает возвратиться в запертую спальню. Чтобы избежать возможных последствий этого свидания, которые вдруг представились ей несносными и превосходящими возможность всякого над собою насилия, Нетэта, не задумываясь вдаль, бросилась к открытому окну и вышла из него на двор, где в одной из ниш стены догорала еще позабытая лампада, и огонь ее, вздрагивая от набегавшего ветерка, осветил ей выходную дверь на улицу. Дверь эта была полуоткрыта, потому что рабы, посланные за Исменой, поспешая исполнить как можно скорее данное им поручение, опережая один другого и друг на друга надеясь, позабыли запереть эту дверь. А когда возвратились с Исменой, то хотя и увидали свою оплошность, однако никому о ней не сказали и при известии о пропаже их госпожи еще тверже решились никому не говорить о том, что оставляли отпертою дверь.

Нетэта же именно пользовалась этой оплошностью слуг Сатурнина и вышла на улицу через открытую дверь, и это не было ею предумышлено, а случилось так, как бы волею рока, под силою которого она себя чувствовала и который будто руководил ею на самом деле.

Едва она вышла, не зная сама, куда направить хочет свои шаги, как к ней устремились из темноты две фигуры мужчин, искавших сообщества уличных встречниц, и стали хватать ее за одежды и приглашать ее идти с ними под портики храмов, и Нетэта узнала по голосу обоих людей, которые ей заступили дорогу. Это были Лелий-поэт и сенатор Помпедий, а за ними еще выступал двусмысленный Зет, и, чтобы скрыться от них, Нетэта быстро вырвалась из их рук и бросилась бежать в первую встречную улицу и бежала, поворачивая из одного переулка в другой, лишь бы скорее скрыться с глаз их, что ей и удалось. Но зато она и сама теперь не знала, в какой части Рима она находится и какою дорогою ей надлежало идти, чтобы возвратиться в дом мужа. Кроме того, она нисколько не думала о том, чтобы спешить возвращением домой, и в своей роковой растерянности и мечтательности шла до тех пор, пока почувствовала сильное утомление и пожелала отдохнуть.

По рассеянности и волнению, которые оба имели свое место в потрясенной душе Нетэты, она не узнавала места, в каком находилась, и нимало об этом не тревожилась, а села под дерево и задремала, и тотчас же увидела, что под другим деревом, которое представилось ей невдалеке, стал весь обвитый молочным туманом бог Пан, и он стал к ней приближаться и обнял ее и успокоил в своих объятиях, в которых ей было и стыдно, и приятно. И Нетэта проспала здесь поддеревом, пока взошло солнце, и когда она проснулась, то увидала себя на прекрасном поле, покрытом сочною травою и немногими, очень красивыми деревьями. Она легко узнала теперь то дерево, под которым видела Пана, берегшего ее в своих объятиях во время ее сна и наводившего на нее приятные сновидения своею игрой на цевнице.

Нетэта была укреплена этим сном и смущена им, так как бог Пан был отцом многих сатиров, и ей было досадно, для чего так с той поры, как она сделалась предметом исканий Деция Мунда, ее со всех сторон наяву и во сне окружают соблазны, и мир человеческий весь показался ей исполненным бесстыдства, от которого она хотела бы скрыться. А как она была в таком состоянии, что не давала себе ясного отчета в том, что ей представлялось, и подчинялась первому влечению, которое ее охватывало и получало господство над ее мыслями, то она встала из-под дерева, где спала, воображая себя в объятиях Пана, и, пройдя среди стад, пасшихся теперь на лужайке, пошла берегом Тибра и все шла, не давая себе отчета, куда идет, и пришла в полдень к незнакомому пыльному гроту, где и села в темном углу, чтобы укрыться от полдневного жара.

Тут она пробыла в полузабытьи довольно долгое время, и все опять была не в сознании того, что хочет сделать и что с ней происходит, и опять видела в знойном воздухе Пана, который, улыбаясь, дремал под стеною пыльных развалин и свирель уронил на косматые ляжки. В этот раз Пан привиделся Нетэте перед тем, как она пробуждалась, и тотчас же исчез при ее пробуждении, а в это же время она услыхала, что в другой стороне грота, противоположной той, откуда она вошла, раздавались людские голоса и удары мотыг и секир, посему следовало догадаться, что там шла какая-то спешная работа.

Не желая выходить снова на ту же местность, где сторожил ее неотступно преследовавший ее Пан, Нетэта предпочла выйти из грота через ту сторону, откуда слышались стуки инструментов и голоса рабочих. Она встала и пошла на эти звуки и шла довольно долго в совершенной темноте, причем ей не раз казалось, что работа происходит то с боков коридора, которым она проходила, то сверху над ее головою, и даже своды трещали, и сыпались плесень и пыль. Наконец в глаза Нетэте мелькнул свет, она приблизилась к выходу и увидала, что множество рабочих разрушают остатки какого-то большого здания, и тут она узнала местность и поняла, что разрушенное здание, от которого уцелел только один угол портика, есть именно тот самый храм богини Изиды, где совершено поругательство над бедной Нетэтой.

По повелению Тиверия он был разрушен неимоверно скоро — всего в восемь дней, — и теперь от него оставался один только угол портика, к колоннаде которого прямо вел тот проход, которым дошла сюда Нетэта, и, идучи далее, она поднялась этим же ходом на верх просторного фриза и тут увидала опять много людей, трудившихся над какою-то непонятною для нее работою, и опять сошла вниз, никем не замеченная, и тут неожиданно встретила Поливию.

Это уже был вечер, и Поливия вышла, чтобы подышать вечерней прохладой. Она была грустна и задумчива и удивилась, увидав Нетэту, о которой уже знала, что она скрылась из дома мужа.

Поливия обратила внимание на внешность ее убора, который был в беспорядке, и на замученный вид и сказала ей:

—Так как мы возле дома, где я живу, и тебе нет надобности попадаться всем на глаза, то войди ко мне, отдохни и подумаем вместе, что тебе предпринять далее.

Рассеянная Нетэта последовала за Поливией и вступила за нею в дом, не зная, что это был дом брата Поливии, роскошного Фурния, который, прожив четыре наследства, служил теперь начальником всех тюрем и распоряжался устройством казней. По этой должности своей Фурний теперь был занят приготовлением казней для виновных в оскорблении Нетэты. Под надзором Фурния происходило спешное разрушение капища Изиды, и он же должен был приготовить сложную операцию казни, которую предначертано было совершить таким образом, что место, где стоял храм Изиды, должно быть расчищено и от всего здания на время будет оставлено только несколько колонн с куском фриза. Посреди площади, на которой стоял храм, должен лежать сброшенный с подставы кумир богини Изиды, а кругом его надлежит поставить восемь деревянных крестов для жрецов Хрема, Кадема, Балласа, Фундания и Фуфиция, для Пеона-прислужника, для Менекрата, возжигателя курений, и для старой Иды. А наверху, в фризе колоннады, должен быть сложен костер, на котором будет сожжен Деций Мунд. И когда будут распяты жрецы и служители храма и старая Ида, тогда у всех на виду загорится высоко на фризе костер, посреди которого у столба будет прикован Деций Мунд. И когда все казненные будут терзаться при назначенных им орудиях казни, тогда потащат канатом к берегу Тибра старую Иду и сбросят ее в воду, а потом подшибут колонны, на которых до времени держится фриз, и этот остаток храма Изиды обрушится и смешается с остатком виновных. Все это вместе, без разбора, тоже будет брошено в воду и снесется волнами Тибра в море.

Поливия рассказала Нетэте об этих приготовлениях, думая, что ей будет приятно узнать, как строго будет отомщено поругание ее супружеской чести, но Нетэта выслушала это сообщение равнодушно и потом сказала, что она себя не понимает, потому что ранее, когда она только что узнала о совершенном над нею обмане, она испытывала ненасытную жажду мщения, и потому так настоятельно требовала кары виновным у цезаря. Но с тех пор, как она знает, что они все погибнут, она находит в своем сердце к ним даже сожаление.

Поливия же ей ответила удивлением и спросила:

— Ты не видала ли Грецины или Юлии или других пустомелей из родных или из приятелей Друза?

И тут рассказала, что Грецина и Юлия наслушались каких-то чужеземных пустяков от присланных из Палестины бродяг [То есть христиан], у которых нет гордости своими предками и нет желания мстить за себя, а напротив, они не почитают за стыд снести обиду и даже спешат сделать добро тем, кто им делает зло.

— Я не знаю никого из этой семьи, — отвечала Нетэта, — но я чувствую, что, если бы кого-нибудь из них встретила, я бы их полюбила и…

— Может быть, сама сделалась бы точно такою же, как они? — перебила Поливия.

— Может быть, — отвечала Нетэта, — но, во всяком случае, я не пошла бы просить цезаря о том, чтобы моя обида стоила жизни людям, для которых брат твой готовит кресты и костры, и теперь я чувствую, что я должна идти к цезарю и просить для них пощады.