Часть вторая
Глава первая
Полночь. Уже давно проволок свое разбитое туловище последний трамвай. Луна залила неживым светом подоконник. Голубоватым покрывалом лег луч ее на кровать, отдавая полутьме остальную часть комнаты. В углу на столе – кружок света из-под абажура настольной лампы.
Рита наклонилась низко над объемистой тетрадью – своим дневником.
«24 мая», – начеркал острый кончик ее карандаша.
«Я опять пытаюсь записать свои впечатления. Опять пустое место. Полтора месяца прошло, и не записано ни слова. Приходится согласиться с этим обрывком.
Когда же находить время для дневника? Вот сейчас ночь, а я пишу. Убегает сон. Уезжает на работу в ЦК товарищ Сегал. Это известие всех нас огорчило. Прекрасная личность наш Лазарь Александрович. Только теперь понимаю, каким богатством была для всех нас дружба с ним. Конечно, с отъездом Сегала развалится кружок диамата. Вчера были до поздней ночи у него, проверяли достижения наших «подшефных». Пришел секретарь губкомола Аким, противный завучетом Туфта. Не терплю этого всезнайку! Сегал сиял. Его ученик Корчагин блестяще срезал Туфту по истории партии. Да, эти два месяца не пропали даром. Не жалко сил, если они дают такие результаты. По слухам, Жухрай переходит на работу в Особый отдел военного округа. Почему это, не знаю.
Лазарь Александрович передал мне своего ученика.
– Довершайте начатое, – сказал он, – не останавливайтесь на полдороге. И вам, Рита, и ему есть чему друг у друга поучиться. Юноша еще не совсем ушел от стихийности. Живет чувствами, которые в нем бунтуют, и вихри этих чувств сшибают его в сторону. Насколько я вас знаю, Рита, вы будете самым подходящим для него руководом. Желаю вам успеха. Не забывайте писать мне в Москву, – говорил мне Сегал на прощание.
Сегодня из ЦК прислали нового секретаря Соломенского райкома Жаркого. Я его знаю по армии.
Завтра Дмитрий приведет Корчагина. Опишу Дубаву. Среднего роста. Сильный, мускулистый. В комсомоле он с восемнадцатого, в партии с двадцатого. Это один из трех исключенных из губкомола за принадлежность к «рабочей оппозиции». Учеба с ним была нелегкая. Каждый день он срывал план, засыпая меня вопросами, отвлекая от темы. Между Юреневой, моей второй ученицей, и Дубавой были частые размолвки. В первый же вечер, оглядев Ольгу с ног до головы, он заметил:
– У тебя неполное обмундирование, старуха. Нужны штаны с кожей, шпоры, буденовка и шашка, а то ни рыба ни мясо.
Ольга не осталась в долгу, и мне пришлось разнимать. Дубава, кажется, друг Корчагина. На сегодня довольно. Спать».
Зной истомил землю. Накалило до обжога железные перила надвокзального моста. На мост поднимались вялые, изнемогающие от жары люди. Это не были пассажиры. По мосту шли преимущественно из железнодорожного района в город.
С верхней ступени Павел увидел Риту. Она пришла к поезду раньше его и смотрела на сходящих вниз людей.
Шагах в трех сбоку от Устинович Корчагин остановился. Она не замечала его. Павел рассматривал ее с каким-то странным любопытством. Рита была в полосатой блузке, в синей недлинной юбке из простой ткани, куртка мягкого хрома была переброшена через плечо. Шапка непослушных волос окаймляла загорелое лицо. Она стояла, слегка запрокинув голову и щурясь от яркого света. В первый раз Корчагин смотрел на своего друга и учителя такими глазами, и в первый раз ему пришла в голову мысль, что Рита не только член бюро губкома, а… И, поймав себя на таких «грешных» мыслях, раздосадованный, окликнул ее:
– Я уже целый час смотрю на тебя, а ты меня не видишь. Пора идти, поезд уже стоит.
Они подошли к служебному проходу на перрон. Вчера губком назначил Риту своим представителем на одну из уездных конференций. В помощь ей дали Корчагина. Сегодня им необходимо сесть в поезд, что было далеко не легкой задачей. Вокзал в часы отхода редких поездов находился во власти всемогущей посадочной пятерки, без пропуска посадкома никто не имел права выйти на перрон. Все подступы и выходы занимал заградительный отряд комиссии. Поезд, до отказа набитый людьми, мог увезти лишь десятую долю стремившихся ехать. Никто не желал оставаться, ждать днями случайного поезда. Тысячи людей штурмовали проходы, пытаясь прорваться к недоступным зеленым вагонам. Вокзал в те дни переживал настоящую осаду, и дело иногда доходило до рукопашной.
Павел и Рита тщетно пытались пройти на перрон. Зная все ходы и выходы, Павел провел свою спутницу через багажную. С трудом пробрались они к вагону № 4. У дверей вагона, сдерживая густую толпу, стоял распаренный жарой чекист, повторяя в сотый раз:
– Говорю вам, вагон переполнен, а на буфера и крышу, согласно приказу, никого не пустим.
На него напирали взбешенные люди, тыча в нос билетами посадкома, выданными на четвертый номер. Злобная ругань, крики, толкотня перед каждым вагоном. Павел видел, что сесть обычным порядком на этот поезд не удастся, но ехать было необходимо, иначе срывалась конференция.
Отозвав Риту в сторону, посвятил ее в свой план действий: он проберется в вагон, откроет окно и втянет в него Риту. Иначе ничего не выйдет.
– Дай мне свою куртку, она лучше любого мандата.
Павел взял у нее кожанку, надел, переложил в карман куртки свой наган, нарочито выставив рукоять со шнуром наружу. Оставив сумку с припасами у ног Риты, пошел к вагону. Бесцеремонно растолкав пассажиров, взялся рукой за поручень.
– Эй, товарищ, куда?
Павел оглянулся на коренастого чекиста.
– Я из Особого отдела округа. Вот сейчас проверим, все ли у вас погружены с билетами посадкома, – сказал Павел тоном, не допускающим сомнения в его полномочиях.
Чекист посмотрел на его карман, вытер рукавом пот со лба и сказал безразличным тоном:
– Что ж, проверяй, если влезешь.
Работая руками, плечами и кое-где кулаками, взбираясь на чужие плечи, подтягиваясь на руках, хватаясь за верхние полки, осыпаемый градом ругани, Павел все же пробрался в середину вагона.
– Куда тебя черт несет, будь ты трижды проклят! – кричала на него жирная тетка, когда он, спускаясь сверху, ступил ногой на ее колено. Тетка втиснулась своей семипудовой махиной на край нижней полки, держа между ног бидон для масла. Такие бидоны, ящики, мешки и корзины стояли на всех полках. В вагоне нельзя было продохнуть.
На ругань тетки Павел ответил вопросом:
– Ваш посадочный билет, гражданка?
– Чиво? – окрысилась та на незваного контролера. С самой верхней полки свесилась чья-то «блатная» башка и загудела контрабасом:
– Васька, что это за фрукт явился сюда? Дай ему путевку на «евбазу».
Прямо над головой Корчагина появилось то, что, по-видимому, было Васькой. Здоровенный парень с волосатой грудью уставился на Корчагина бычьими глазищами:
– Чего к женщине пристал? Какой тебе билет?
С боковой полки свешивались четыре пары ног. Хозяева этих ног сидели в обнимку, энергично щелкая семечки. Здесь, видно, ехала спетая компания матерых мешочников, видавших виды железнодорожных мародеров. Не было времени связываться с ними. Надо было посадить в вагон Риту.
– Чей это ящик? – спросил он пожилого железнодорожника, указывая на деревянную коробку у окна.
– Да вон той девахи, – показал тот на толстые ноги в коричневых чулках.
Надо было открыть окно. Ящик мешал. Положить его было некуда. Взяв ящик на руки, Павел подал его хозяйке, сидевшей на верхней полке:
– Подержите, гражданка, минутку, я открою окно.
– Ты что чужие вещи трогаешь! – заверещала плосконосая деваха, когда он на ее колени поставил ящик.
– Мотька, чтой-то за гражданин шум подымает? – обратилась она за помощью к своему соседу. Тот, не слезая с полки, толкнул Павла в спину ногой, одетой в сандалию:
– Эй ты, плешь водяная! Смывайся отсюда, пока я губе компостер не поставил.
Павел молча снес пинок в спину. Закусив губу, открыл окно.
– Товарищ, отодвинься маленько, – попросил он железнодорожника.
Освобождая место, отодвинул чей-то бидон и встал вплотную к окну. Рита была у вагона, быстро подала ему сумку. Бросив сумку на колени тетки с бидоном, Павел нагнулся вниз и, захватив руки Риты, потянул ее к себе. Не успел красноармеец заградотряда заметить это нарушение правил и воспрепятствовать ему, как Рита была уже в вагоне. Неповоротливому красноармейцу ничего не оставалось, как выругаться и отойти от окна. Появление Риты в вагоне всей мешочной компанией было встречено таким галдежом, что Рита смутилась и затревожилась. Ей негде было встать, и она стояла на краешке нижней полки, держась за поручень верхней. Со всех сторон неслась ругань. Сверху контрабас изрыгнул:
– Вот гад, сам влез и девку за собой тащит!
А кто-то невидимый сверху пискнул:
– Мотька, засвети ему промеж глаз!
Деваха норовила деревянный ящик поставить на голову Корчагина. Кругом были чужие, похабные лица. Павел пожалел, что Рита здесь, но надо было как-то устраиваться.
– Гражданин, забери свои мешки с прохода, здесь товарищ станет, – обратился он к тому, кого звали Мотькой, но в ответ получил такую циничную фразу, от которой весь вскипел. Над правой бровью его часто и больно закололо.
– Подожди, подлец, ты мне еще ответишь за это, – едва сдерживаясь, сказал он хулигану, но тут же получил сверху удар ногой по голове.
– Васька, ставь ему еще фитиля! – улюлюкали со всех сторон.
Все, что долго сдерживал в себе Павел, прорвалось наружу, и, как всегда в такие моменты, стали стремительны и жестки движения.
– Что же вы, гадье спекулянтское, издеваться думаете? – Подымаясь на руках, как на пружинах, Павел выбрался на вторую полку и с силой ударил кулаком по наглой роже Мотьки. Ударил с такой силой, что спекулянт свалился в проход на чьи-то головы.
– Слезайте с полки, гады, а то перестреляю, как собак! – бешено кричал Корчагин, размахивая наганом перед носами четверки.
Дело оборачивалось совсем по-другому. Рита внимательно наблюдала за всем, готовая стрелять в каждого, кто попытался бы схватить Корчагина. Верхняя полка быстро была очищена. «Блатная» башка поспешно эвакуировалась в соседнее отделение вагона.
Усадив Риту на свободной полке, он шепнул ей:
– Ты сиди здесь, а я разделаюсь с этими.
Рита остановила его:
– Неужели ты еще будешь драться?
– Нет, я сейчас вернусь, – успокоил он.
Окно опять было открыто, и Павел через него выбрался на перрон. Несколько минут спустя он уже был у стола перед УТЧК Бурмейстером – старым своим начальником. Латыш, выслушав его, отдал распоряжение выгрузить весь вагон, проверить у всех документы.
– Я же говорил, поезда подаются к посадке уже с мешочниками, – ворчал Бурмейстер.
Отряд, состоявший из десятка чекистов, выпотрашивал вагон. Павел по старой привычке помогал проверять весь поезд. Уйдя из ЧК, он не порвал связи со своими друзьями, а с бытность секретарем молодежного коллектива послал на работу в УТЧК немало лучших комсомольцев. Окончив проверку, Павел вернулся к Рите. Вагон наполнили новые пассажиры – командированные и красноармейцы.
На третьем ярусе в углу оставалось лишь место для Риты, все остальное было завалено тюками газет.
– Ничего, как-нибудь поместимся, – сказала Рита.
Поезд двинулся.
За окном проплыла тетка, восседавшая на ворохе мешков.
– Манька, где мой бидон?! – донесся ее крик.
Сидя в узеньком пространстве, отгороженные тюками от соседей, Рита и Павел уписывали за обе щеки хлеб с яблоками, весело вспоминая недавний не совсем веселый эпизод.
Медленно полз поезд. Перегруженные, расхлябанные вагоны, скрипя и потрескивая сухими кузовами, вздрагивали на стыках. Вечер глянул в вагон густой синевой. За ним ночь затянула чернотой открытые окна. Темно в вагоне.
Рита, утомленная, задремала, положив голову на сумку. Павел сидел на краю полки, свесив ноги, и курил. Он тоже устал, но негде было прилечь. Из окна веяло свежестью ночи. От толчка Рита проснулась. Она заметила огонек папироски Павла. «Он так до утра просидеть может. Ясно, не хочет меня стеснять», – подумала Рита.
– Товарищ Корчагин! Отбросьте буржуазные условности, ложитесь-ка вы отдыхать, – шутливо сказала она.
Павел лег рядом с ней и с наслаждением вытянул затекшие ноги.
– Завтра нам работы уйма. Спи, забияка. – Ее рука доверчиво обняла друга, и у самой щеки он почувствовал прикосновение ее волос.
Для него Рита была неприкосновенна. Это был его друг и товарищ по цели, его политрук, и все же она была женщиной. Он это впервые ощутил у моста, и вот почему его так волнует ее объятие. Павел чувствовал глубокое ровное дыхание, где-то совсем близко ее губы. От близости родилось непреодолимое желание найти эти губы. Напрягая волю, он подавил это желание.
Рита, как бы угадывая его чувства, в темноте улыбнулась. Она уже пережила и радость страсти и ужас потери. Двум большевикам отдала она свою любовь. И обоих забрали у нее белогвардейские пули. Один – мужественный великан, комбриг, другой – юноша с ясными глазами.
Скоро перестук колес убаюкал Павла. Лишь утром его разбудил рев паровоза.
Поздно стала возвращаться в свою комнату Рита. В редко открываемой тетради появилось еще несколько коротких записей:
«11 августа
Закончили губконференцию. Аким, Михайло и другие уехали в Харьков на всеукраинскую. На меня свалилась вся техника. Дубава и Павел получили мандаты в губком. С тех пор как Дмитрия послали секретарем Печорского райкомола, он не приходит больше вечерами на учебу. Завалили его работой. Павел еще пытается заниматься, но то у меня нет времени, то его ушлют куда-нибудь. В связи с обостренным положением на желдороге у них постоянная мобилизация. Жаркий был вчера у меня, недоволен, что мы забрали у него ребят, говорит, что они ему самому до зарезу нужны.
23 августа
Сегодня иду по коридору, смотрю – стоят у двери управления делами Панкратов, Корчагин и еще незнакомый. Подхожу. Слышу – Павел рассказывает: «Да там такие типы сидят – пули не жалко. „Вы, говорит, не имеете права вмешиваться в наши распоряжения. Здесь хозяин Желлеском, а не какой-то комсомол“. А морда, братишки, у него… Вот где позасели паразиты!..» И я услыхала отборную матерщину. Панкратов, заметив меня, толкнул Павла. Тот обернулся и, увидев меня, побледнел. Не смотря мне в глаза, сейчас же ушел. Я его теперь у себя долго не увижу. Он ведь знает, что я никому не прощаю ругань.
27 августа
Было закрытое бюро. Положение осложняется. Не могу пока полностью все записать – нельзя. Аким приехал из уезда хмурый. Вчера у Тетерева опять пустили под откос продмаршрут. Кажется, брошу записывать, все как-то клочками. Жду Корчагина. Видела его – создают с Жарким коммуну из пяти».
Днем в мастерских Павла вызвали к телефону. Рита сообщила о свободном вечере и о незаконченной проработке темы: причины разгрома Парижской коммуны.
Вечером, подходя к подъезду дома на Кругло-Университетской, Павел посмотрел вверх. Окно Риты освещено. Взбежал по лестнице, как всегда, стукнул кулаком в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.
На кровати, на которую никто из ребят не имел права даже присесть, лежал мужчина в военном. Револьвер, походная сумка и фуражка со звездой лежали на столе. Рядом с ним, крепко обняв его, сидела Рита. Они о чем-то оживленно разговаривали… Рита повернула к Павлу свое радостное лицо.
Освобождаясь от объятий, военный встал.
– Знакомьтесь, – сказала Рита, здороваясь с Павлом, – это…
– Давид Устинович, – простецки сказал за нее военный, крепко сжимая руку Корчагина.
– Свалился как снег на голову, – смеялась Рита. Холодное было рукопожатие Корчагина. Метнулась кремневой искрой в глазах несказанная обида. Успел заметить на рукаве Давида четыре квадрата. Рита хотела говорить – Корчагин перебил ее:
– Я забежал тебе сказать, что сегодня работаю по разгрузке дров на пристанях. Чтобы не ждала… А у тебя кстати гость. Ну, я пошел, ребята внизу ждут.
Павел исчез за дверью так же внезапно, как и появился. Простучали на лестнице быстрые шаги. Глухо внизу стукнула дверь. Стихло.
– С ним что-то неладное, – неуверенно ответила Рита на недоумевающий взгляд Давида.
…Внизу, под мостом, глубоко вздохнул паровоз, выбросив из могучей груди рой золотых светлячков. Причудливый хоровод их устремился ввысь и погас в дыму.
Прислонясь к перилам, Павел смотрел на мерцание разноцветных огней сигнальных фонариков на стрелках. Зажмурил глаза.
«Все же непонятно, товарищ Корчагин, почему вам так больно оттого, что у Риты оказался муж? Разве когда-нибудь она говорила, что его нет? Ну а если даже говорила, что из этого? Почему это вдруг так заело? А вы же считали, товарищ дорогой, что, кроме идейной дружбы, ничего нет… Как же это вы просмотрели? А? – иронически допрашивал себя Корчагин. – А что, если это не муж? Давид Устинович может быть и брат и дядька… Тогда ты, чудила, зря на человека освирепел. Такая же ты, видно, сволочь, как любой мужик. Насчет брата это узнать можно. Допустим, это брат или дядя, так что же ты ей скажешь об этом самом? Нет, ты не пойдешь к ней больше!»
Мысли оборвал рев гудка.
«Поздно, пора домой, хватит муру разводить».
На Соломенке (так назывался рабочий железнодорожный район) пятеро создали маленькую коммуну. Это были – Жаркий, Павел, веселый белокурый чех Клавичек, Окунев Николай – секретарь деповской комсы, Степан Артюхин – агент железнодорожной Чека, недавно еще котельщик среднего ремонта.
Достали комнату. Три дня после работы мазали, белили, мыли. Подняли такую возню с ведрами, что соседям померещился пожар. Смастерили койки, матрацы из мешков набили в парке кленовыми листьями, и на четвертый день, украшенная портретом Петровского и огромной картой, сияла комната еще не тронутой белизной.
Между двумя окнами полочка с горкой книг. Два ящика, обитых картоном, – это стулья. Ящик побольше – шкаф. Посреди комнаты здоровенный бильярд без сукна, доставленный сюда на плечах из коммунхоза. Днем это стол, ночью кровать Клавичека. Снесли сюда свое имущество. Хозяйственный Клавичек составил опись всего добра коммуны и хотел прибить ее на стенке, но после дружного протеста отказался от этого. Все стало в комнате общим. Жалованье, паек и случайные посылки – все делилось поровну. Личной собственностью осталось лишь оружие. Коммунары единодушно решили: член коммуны, нарушивший закон об отмене собственности и обманувший доверие товарищей, исключается из коммуны. Окунев и Клавичек настояли на добавлении: и выселяется.
На открытие коммуны собрался весь актив районной комсы. В соседнем дворе был одолжен здоровенный самоварище, и на чай ухлопали весь запас сахарина, а покончив с самоваром, грянули хором:
Слезами валит мир безбрежный,
Вся наша жизнь – тяжелый труд,
Но день настанет неизбежный…
Таля с табачной фабрики дирижирует. Кумачовая повязка чуть сбита набок, глаза – как у озорного мальчишки. Близко в них всматриваться никому еще не удавалось. Смеется заразительно Таля Лагутина. Сквозь расцвет юности смотрит эта картонажница на мир с восемнадцатой ступеньки. Взлетает вверх ее рука, и запев, как сигнал фанфары:
Лейся вдаль, наш напев, мчись кругом —
Над миром наше знамя реет.
Оно горит и ярко рдеет,
То наша кровь горит огнем…
Разошлись поздно, разбудив молчаливые улицы перекличкой голосов.
Жаркий протянул руку к телефону.
– Потише, ребята, ничего не слышно! – крикнул он голосистой комсе, набившейся в комнату отсекра.
Голоса сбавили на два тона.
– Я слушаю. А, это ты! Да, да, сейчас. Повестка? Все та же – доставка дров с пристаней. Что? Нет, никуда не послан. Здесь. Позвать? Ладно.
Жаркий поманил пальцем Корчагина:
– Тебя товарищ Устинович. – И передал ему трубку.
– Я думала, что тебя нет. У меня вечер не занят случайно. Приходи. Брат проездом заехал, мы с ним два года не виделись.
Брат!
Павел не слушал ее слов. Вспомнились и тот вечер, и то, о чем решил тогда же ночью на мосту. Да, надо пойти к ней сегодня и сжечь мостки. Любовь приносит много тревог и боли. Разве теперь время говорить о ней?
Голос в трубке:
– Ты что, не слышишь меня?
– Нет, нет, я слушаю. Хорошо. Да, после бюро.
Положил трубку.
Он прямо смотрел в ее глаза и, сжимая дубовый край стола, сказал:
– Я, наверное, не смогу дальше приходить к тебе.
Сказал и увидел, как вскинулись густые ресницы. Карандаш ее остановил свой бег по листу и неподвижно лег на развернутой тетради.
– Почему?
– Все труднее становится выкраивать часы. Сама знаешь, дни пошли у нас тяжеловатые. Жаль, но приходится отложить…
Прислушался к последним словам и почувствовал их нетвердость.
«Для чего вертишь мельницу? Не находишь, значит, мужества ударить по сердцу кулаком!»
И Павел настойчиво продолжал:
– Кроме того, давно хотел тебе сказать, плохо я тебя понимаю. Вот когда с Сегалом занимался, у меня в голове все задерживалось, а с тобой у меня никак не выходит. От тебя каждый раз к Токареву ходил, чтобы разобраться. Коробка моя не варит. Тебе надо взять кого-нибудь помозговитей.
И отвернулся от ее внимательного взгляда. Закрывая для себя возврат к девушке, упрямо договорил:
– И вот выходит, что нам с тобой нельзя время зря тратить.
Встал, осторожно отодвинул ногой стул и посмотрел сверху вниз на склоненную голову, на побледневшее в свете лампы лицо. Надел фуражку.
– Что же, прощай, товарищ Рита. Жаль, что я тебе столько дней голову морочил. Надо было сразу сказать. Это уж моя вина.
Рита механически подала ему руку и, ошеломленная его неожиданной холодностью, смогла лишь произнести:
– Я тебя не виню, Павел. Раз я не смогла подойти к тебе и быть понятной, то я заслужила сегодняшнее.
Тяжело переступали ноги. Без стука прикрыл дверь. У подъезда задержался – можно еще вернуться, рассказать… Для чего? Для того, чтобы получить в лицо удар презрительным словом и опять очутиться здесь, у подъезда? Нет!
В тупиках росли кладбища расхлябанных вагонов и холодных паровозов. Ветер вихрил мелкие опилки из пустых дровяных складах.
А вокруг города, по лесным тропам, по глубоким балкам хищной рысью ходила банда Орлика. Днями отсиживалась она в окрестных хуторах, в лесных богатых пасеках, а ночью выползала на пути, разрывала их когтистой лапой и, совершив страшную работу, уползала в свое убежище.
И часто рушились под откос стальные кони. Разбивались в щепки коробки-вагоны, плющило в лепешку сонных людей, и мешалось с кровью и землей драгоценное зерно.
Налетала банда на тихие волостные местечки. Испуганно кудахча, разбегались с улицы куры. Хлопал шальной выстрел. Трещала, словно сухой хворост под ногами, недолгая перестрелка у белого домика волсовета. Бандиты метались по деревне на сытых конях и рубили схваченных людей. Рубили с присвистом, как колют дрова. Редко стреляли – берегли патроны.
Так же быстро исчезали, как и появлялись. Везде имела банда свои глаза, свои уши. Сверлили эти глаза белый волсоветский домик, подсматривали за ним из поповского двора и из добротной кулацкой хаты. И туда, в лесные заросли, тянулись невидимые нити. Туда текли патроны, куски свежей свинины, бутылки сизоватого первача и еще то, что передавалось тихо на ухо меньшим атаманам, а затем, через сложнейшую сеть, – самому Орлику.
Банда имела всего две-три сотни головорезов, но поймать банду не удавалось. Разбиваясь на несколько частей, банда оперировала в двух-трех уездах сразу. Нащупать всех нельзя было. Бандит ночью – днем мирный крестьянин ковырялся у себя во дворе, подкладывая корм коню, и с ухмылкой посасывал свою люльку у ворот, провожая мутным взглядом кавалерийские разъезды.
Потеряв покой и сон, носился стремительно со своим полком по трем уездам Александр Пузыревский. Неутомимый в своем упорстве преследования, настигал он иногда бандитский хвост.
А через месяц оттянул свои шайки Орлик из двух уездов. Заметался в узком кольце.
Жизнь в городе плелась обыденным ходом. На пяти базарах копошились в гомоне людские скопища. Властвовали здесь два стремления: одно – содрать побольше, другое – дать поменьше. Тут орудовало во всю ширь своих сил и способностей разнокалиберное жулье. Как блохи, сновали сотни юрких людишек с глазами, в которых можно было прочесть все, кроме совести. Здесь, как в навозной куче, собиралась вся городская нечисть в едином стремлении облапошить серенького новичка. Редкие поезда выбрасывали из своей утробы кучи навьюченных мешками людей. Весь этот люд направлялся к базарам.
Вечером пустели базары, и одичалыми казались торговые переулки, черные ряды рундуков и лавок.
Не всякий смельчак рискнет ночью углубиться в этот мертвый квартал, где за каждой будкой – немая угроза. И нередко ночью ударит, словно молотком по жести, револьверный выстрел, захлебнется кровью чья-то глотка. А пока сюда доберется горсть милиционеров с соседних постов (в одиночку не ходили), то, кроме скорченного трупа, уже никого не найти. Шпана невесть где от «мокрого» места, а поднятый шум сдунул ветром всех ночных обитателей базарного квартала. Тут же напротив – кино «Орион». Улица и тротуар в электрическом свете. Толпятся люди.
А в зале трещал киноаппарат. На экране убивали друг друга неудачливые любовники, и диким воем отвечали зрители на обрыв картины. В центре и на окраинах жизнь, казалось, не выходила из проложенного русла, и даже там, где был мозг революционной власти – в губкоме, – все шло обычным чередом. Но это было лишь внешнее спокойствие.
В городе назревала буря.
О ее приближении знали многие из тех, кто входил в город со всех концов, плохо пряча строевую винтовку под мужицкой свиткой. Знали и те, кто под видом мешочников приезжал на крышах поездов и держал путь не на базар, а нес мешки до записанных в своей памяти улиц и домов.
Если эти знали, то рабочие кварталы, даже большевики, не знали о приближении грозы.
Было в городе лишь пять большевиков, знавших все эти приготовления.
Остатки петлюровщины, загнанные Красной Армией в белую Польшу, в тесном сотрудничестве с иностранными миссиями в Варшаве готовились принять участие в предполагаемом восстании.
Из остатков петлюровских полков тайно формировалась рейдовая группа.
В Шепетовке центральный повстанческий комитет тоже имел свою организацию. В нее вошло сорок семь человек, из коих большинство – активные контрреволюционеры в прошлом, доверчиво оставленные местной Чека на свободе.
Руководили организацией поп Василий, прапорщик Винник, петлюровский офицер Кузьменко. А поповны, брат и отец Винника и затершийся в деловоды исполкома Самотыя вели разведку.
В ночь восстания решено было забросать пограничный Особый отдел ручными гранатами, выпустить арестованных и, если удастся, захватить вокзал.
В большом городе – центре будущего восстания – в глубочайшей конспирации шло сосредоточение офицерских сил, и в пригородные леса стягивались бандитские шайки. Отсюда рассылались проверенные «зубры» в Румынию и к самому Петлюре.
Матрос в Особом отделе округа не засыпал ни на минуту уже шестую ночь. Он был одним из тех большевиков, которые знали все. Федор Жухрай переживал ощущение человека, выследившего хищника, уже готового к прыжку.
Нельзя крикнуть, поднять тревогу. Кровожадная тварь должна быть убита. Лишь тогда возможен спокойный труд, без оглядки на каждый куст. Зверя нельзя спугнуть. Тут, в этой смертельной борьбе, дает победу лишь выдержка бойца и твердость его руки.
Наступали сроки.
Где-то здесь, в городе, в лабиринте явок и конспирации, решили: завтра ночью.
Те пятеро большевиков, что знали, предупредили. Нет, сегодня ночью.
Вечером из депо тихо, без гудков, вышел бронепоезд, и так же тихо закрылись за ним деповские огромные ворота.
Прямые провода спешили передать шифрованные телеграммы, и везде, куда прилетали они, забывая про сон, сторожевые республики обезвреживали осиные гнезда.
Жаркого вызвал к телефону Аким.
– Ячейковые собрания обеспечены? Да? Хорошо. Сам сейчас приезжай с секретарем райкомпарта на совещание. Вопрос с дровами хуже, чем мы думали. Приедешь – поговорим, – слушал Жаркий твердую скороговорку Акима.
– Ну, мы все скоро на дровах помешаемся, – проворчал он, кладя трубку.
Оба секретаря вышли из автомобиля, на котором их примчал Литке. Поднявшись на второй этаж, они сразу поняли, что дело не в дровах.
На столе управделами стоял «максим», около него возились пулеметчики из ЧОН. В коридорах – молчаливые часовые из горактива партии и комсомола. За широкой дверью кабинета секретаря губкома заканчивалось экстренное заседание бюро губкома партии.
Через форточку с улицы шли провода к двум полевым телефонам.
Приглушенный разговор. Жаркий нашел в комнате Акима, Риту и Михаилу. Не сразу узнал Школенко в длиннополой шинели под поясом с портупеей и кобурой нагана. Рита, как когда-то в свою бытность политруком роты, – в красноармейском шлеме, в защитной юбке, поверх кожанки ремень к тяжелому маузеру.
– Как это все понимать надо? – спросил ее Жаркий.
– Опытная тревога, Ваня. Сейчас поедем к вам в район. Сбор по тревоге в пятой пехотной школе. Прямо с ячейковых собраний ребята двигаются туда. Главное – это проделать незаметно, – рассказывала Рита Жаркому.
Тихо в «кадетской» роще.
Высокие молчаливые дубы – столетние великаны. Спящий пруд в покрове лопухов и водяной крапивы, широкие запущенные аллеи. Среди рощи, за высокой белой стеной, – этажи кадетского корпуса. Сейчас здесь пятая пехотная школа краскомов. Глубокий вечер. Верхний этаж не освещен. Внешне здесь все спокойно. Всякий, проходя мимо, подумает, что за этой стеной спят. Но тогда зачем открыты чугунные ворота и что это похожее на две громадные лягушки у ворот? Но люди, шедшие сюда с разных концов железнодорожного района, знали, что в школе не могут спать, раз поднята ночная тревога. Сюда шли прямо с ячейковых собраний, после краткого извещения, шли, не разговаривая, в одиночку и парами, но не больше трех человек, в карманах которых обязательно лежала книжечка с заголовком «Коммунистическая партия большевиков» или «Коммунистический союз молодежи Украины». За чугунные ворота можно было войти, лишь показав такую книжечку.
В актовом зале уже много людей. Здесь светло. Окна завешены брезентовыми палатками. Собранные здесь большевики, подшучивая над этими условностями тревоги, спокойно раскуривали козьи ножки. Никто никакой тревоги не ощущал. Просто так собирают, на всякий случай, чтобы чувствовалась дисциплина частей особого назначения. Но опытные фронтовики, входя во двор школы, чувствовали что-то не совсем похожее на условную тревогу. Очень уж тихо делалось все. Молча строились под полушепот команды взводы курсантов. На руках выносились пулеметы, и снаружи ни одного огонька во всех корпусах.
– Что-нибудь серьезное ожидается, Митяй? – тихо спросил Корчагин, подходя к Дубаве.
Митяй сидел на подоконнике рядом с незнакомой девушкой. Корчагин мельком видел ее третьего дня у Жаркого.
Дубава шутливо похлопал Павла по плечу:
– Что, сердце в пятки ушло, говоришь? Ничего, мы вас научим воевать. Ты что, с ней незнаком? – кивнул он на девушку. – Зовут Анной, фамилии не знаю, а чин ее – заведующая агитационной базой.
Девушка, слушая шутливое представление Дубавы, рассматривала Корчагина. Поправила выбившийся из-под сиреневой повязки виток волос.
С глазами Корчагина встретилась – несколько секунд длилось немое состязание. Глаза ее, иссиня-черные, вызывающе искрились. Пушистые ресницы. Павел отвел взгляд на Дубаву. Почувствовав, что краснеет, недовольно нахмурился.
– Кто же кого из вас агитирует? – силясь улыбнуться, спросил Павел.
В зале послышался шум. Михайло Школенко, взобравшись на стул, крикнул:
– Коммунары первой роты, строиться в этом зале. Быстрее, быстрее, товарищи!
В зал входили Жухрай, предгубисполкома и Аким. Они только что приехали.
Зал набит людьми, построенными в ряды.
Предгубисполкома стал на площадку учебного пулемета и, подняв руку, произнес:
– Товарищи, мы собрали вас сюда для серьезного и ответственного дела. Сейчас можно сказать то, чего нельзя было сказать еще вчера, так как это было глубокой военной тайной. Завтра в ночь в городе, как и по всей Украине, должно вспыхнуть контрреволюционное восстание. Город наполнен офицерьем. Вокруг города концентрируются бандитские шайки. Часть заговорщиков проникла в бронедивизион и работает там шоферами. Но Чрезвычайной комиссией заговор открыт, и мы сейчас ставим под ружье всю парторганизацию и комсомол. Совместно с испытанными частями из курсантов и отрядов Чека будут действовать первый и второй коммунистические батальоны. Курсанты уже выступили, теперь ваша очередь, товарищи. Пятнадцать минут на получение оружия и построение. Операцией будет руководить товарищ Жухрай. От него командиры получат точные указания. Я считаю излишним указывать коммунистическому батальону на серьезность настоящего момента. Завтрашний мятеж мы должны предотвратить сегодня.
Через четверть часа вооруженный батальон выстроился во дворе школы, Жухрай обвел взглядом недвижные ряды батальона.
В трех шагах впереди строя двое в ремнях: комбат Меняйло – богатырь, уральский литейщик, и рядом – комиссар Аким. Налево – взводы первой роты. В двух шагах впереди – двое: комроты Школепко и политрук Устинович. За их спинами – молчаливые ряды коммунистического батальона. Триста штыков.
Федор подал знак:
– Пора выступать.
Шли триста по безлюдным улицам.
Город спал.
На Львовской, против Дикой улицы, батальон оборвал шаг. Здесь начинались его действия.
Бесшумно оцеплялись кварталы. Штаб разместился на ступеньках магазина.
Сверху по Львовской, из центра, осветив шоссе прожектором, скатился автомобиль. У штаба застопорил.
Литке на этот раз привез своего отца. Комендант соскочил на мостовую и бросил несколько отрывистых фраз сыну по-латышски. Машина рванула вперед и мигом исчезла за попоротом на Дмитриевскую. Гуго Литке – весь в зрении. Руки слились с рулевым колесом – вправо-влево.
Ага, вот где понадобилась его, Литке, отчаянная езда! Никому в голову не придет припаять ему две ночи ареста за сумасшедшие виражи.
И Гуго летел по улицам, как метеор.
Жухрай, которого молодой Литке перебросил в мгновенье ока из одного конца города в другой, не мог не выразить своего одобрения:
– Если ты, Гуго, при такой езде сегодня никого не угробишь, завтра получишь золотые часы.
Гуго торжествовал.
– А я думаль – сутка десять ареста получаль за вираж…
Первые удары были направлены на штаб-квартиру заговорщиков. В Особый отдел были доставлены первые арестованные и забранные документы.
На Дикой улице, в переулке с таким же странным названием, в доме № 11, жил некто под фамилией Цюрберт. По данным Чека, он играл немалую роль в белом заговоре. У него хранились списки офицерских дружин, которые должны были оперировать в районе Подола.
Сам Литке приехал на Дикую для ареста Цюрберта. В квартире, выходящей окнами в сад, отделенный стеной от бывшего женского монастыря, Цюрберта не нашли. Он в этот день, по словам соседей, не возвращался. Произведен был обыск, вместе с ящиком ручных гранат нашли списки и адреса. Приказав устроить засаду, на минуту Литке задержался у стола, просматривая найденные материалы.
Часовым в саду стоял молодой курсант. Ему видно освещенное окно. Неприятно стоять здесь одному, в углу. Жутковато. Ему приказано наблюдать за стеной. Но отсюда далеко до успокаивающего света окна. А тут еще чертов месяц так редко светит. В темноте кусты кажутся живыми. Курсант щипает штыком вокруг – пусто.
«Зачем меня поставили здесь? Все равно на стену никому не взобраться – высокая. Подойти, что ли, к окну, поглядеть?» – подумал курсант. Еще раз оглядев гребень стены, вышел из пахнущего плесенным грибом угла. Остановился на момент у окна. Литке быстро собирал бумаги и готовился уйти из комнаты. В этот момент на гребне стены появилась тень. Человеку с гребня виден часовой у окна и тот, другой, в комнате. С кошачьей ловкостью тень перебралась на дерево, потом на землю. По-кошачьи подкралась к жертве, замахнулась, и – рухнул курсант. По рукоять вогнано ему в шею лезвие морского кортика.
Выстрел в саду ударил током по людям, оцепившим квартал.
Гремя сапогами, к дому бежали шестеро. Упав залитой кровью головой на стол, сидел в кресле мертвый Литке. Стекло окна разбито. Документов враг так и не выручил.
У монастырской степы заспешили выстрелы. Это убийца, спрыгнув на улицу, бросился бежать на Лукьяновские пустыри, отстреливаясь. Не ушел: догнала чья-то пуля.
Всю ночь шли повальные обыски. Сотни не прописанных в домовых книгах людей с подозрительными документами и оружием были отправлены в Чека. Там работала отборочная комиссия – сортировала.
В некоторых местах заговорщики оказали вооруженное сопротивление. На Жилянской улице при обыске в одном доме был убит наповал Лебедев Антоша.
Соломенский батальон потерял в эту ночь пятерых, а в Чека не стало Яна Литке, старого большевика, верного сторожевого республики.
Восстание предотвращено.
В эту же ночь в Шепетовке взяли попа Василия с дочерьми и всю остальную братию.
Улеглась тревога.
Но новый враг угрожал городу – паралич на стальных путях, а за ним голод и холод.
Хлеб и дрова решали все.
Отзывы о сказке / рассказе: