I
На краю города, в сыром, холодном подвале, жила бедная старушка со своей маленькой внучкой.
В этот подвал постоянно стекала вся грязная вода с целого заднего двора. Осенью и весной старушка вытирала эту воду тряпками, но, на беду, тряпок у ней было немного. Да при том и от тех тряпок, которые были у старушки, она подчас должна была отказываться затем, чтобы, вымыв такую тряпку чистенько, заплатать ею где-нибудь старую юбку. Ведь она была очень чистоплотна и порядлива — эта бедная добрая старушка.
Но зимой в подвале старушки было чистенько. Ведь вся вода на дворе замерзала. — Вот,— говорила старушка,— нет худа без добра. Хоть холодно, зато чисто!..
И это была совершенная правда. Только с холодом было гораздо труднее справиться, чем с грязной водой.
В подвале была маленькая печурка, даже с котелком. Но котелок давно треснул, так что в нем ничего нельзя было делать, да и печурка точно так же вся растрескалась и стояла закоптелая, почернелая, точно «бельмо на глазу!» — как уверяла старушка. При том топить ее было вовсе невозможно. Такая уж она была откровенная! Как только ее затопят, она сейчас примется весь дым, какой у ней есть внутри, выпускать наружу, хотя никто ее об этом не просит.
Впрочем, правду надо сказать, топить эту печку приводилось не часто, не потому, чтобы в этом не было надобности. О, нет! Иной раз очень и очень не мешало бы хорошенько протопить это «бельмо на глазу». Но в том-то и беда, что топилок не хватало. Хорошо, если удастся набрать где-нибудь на стройке охапку, другую щепочек!
А чаще приходилось кутаться в куцавейку и дырявую старую шаль.
Правда, можно бы было закутаться в салоп — весьма почтенный салоп, которому было ровно сорок лет от роду, но под салопом спит внучка, «сударушка-Машурка». Да и при том что же это за салоп?! Одна химера! Когда-то был лисий, а теперь, почитай, весь стал заячий; а уж заплат-заплат на нем! Во всю жизнь не сочтешь.
И старушка угрюмо смотрит на печку и щупает ее холодные стенки.
— Не держит тепла, как есть не держит, такая уж продувная вещь… Ну! да зато и не дымит теперь, коли нетоплена, и не дымит,— и старушка улыбнулась и посмотрела на оконце, «нет худа без добра!»
А пар так и валит из ее маленького ротика.
— Этакий холод, прости господи!… Машурка, а Машурка, сударушка моя… Спит, ангел божий, спит, моя родная.
И старушка наклоняется над убогой постелькой и прислушивается к дыханию четырнадцатилетней больной девочки, сухоручки, сухоножки.
Бледное, исхудалое личико девочки смотрело кротко и тоскливо, с таким покорным страданием, что, глядя на него, верилось во все доброе и лучшее на земле.
И потому крепко любила старушка это личико, что не было у ней никого, на всей земле, родного и близкого, кроме «сударушки Машурки».
Ну, и Машурка любила бабушку, по тому же самому — потому что старушка-бабушка стояла у ней постоянно перед глазами и наяву, и во сне, и в уме, и в сердце. Ведь это она водила ее еще маленькую, очень маленькую, и в сады, и в рощи — водила, когда у ней, у «сударушки Машурки», были здоровые ручки и ножки. Но это было очень, очень давно. Целые десятки лет, казалось ей, прошли с тех пор. Тогда и папа и мама были живы, но их Машурка помнила как во сне. Да! давно это было, очень давно… А потом, потом… Проходили дни, месяцы, годы — люди ходят, бегают… а она лежит, лежит, точно прикованная, и не может пошевельнуть ни руками, ни ногами… Нет, не дай бог никому, никогда испытать это состояние!..
Одно было утешение у Машурки — старушка-бабушка. Это был единственный человек, родной, любящий, друг неизменный, который постоянно ухаживал за ней, не зная ни сна, ни отдыха. Как же Машурке было не любить своей бабушки?!
И самое лучшее удовольствие у Машурки было то, чтобы читать бабушке «Училище благочестия»! У бабушки были две таких книжки, старые, подаренные ей кем-то, а кем — бабушка никак не могла припомнить. Но Машурка очень хорошо знала, что этих книг больше двух, потому что на одной из них стоял «том восьмой и последний». Что же было в тех шести томах, которые Машурка не видала? Должно быть, истории еще более удивительные и поучительные.
Почти каждый день Машурка читает бабушке «Училище благочестия», а бабушка… усердно трудится над толстым шерстяным чулком, из всех сил ковыряя упрямые петли, которые то и дело слезают с игол толстых, точно железные палки. Уж она смотрит, смотрит своими старческими глазами сквозь большие очки, в такой прочной оправе, как будто на них собирались трехэтажный дом строить. Смотрит на несносную петлю и никак не может ее подковырнуть. «Такая непутная, прости господи, никак не совладаешь!»
Впрочем, и чулок у бабушки был бесконечный.— Она, как Пенелопа, что днем навяжет, то вечером распустит. Вот уже другой год как она обещала Машурочке связать теплые чулки, и вот вяжет, вяжет с неизменной верой, что когда-нибудь окончит их. Ведь верой и терпеньем до всего можно достичь.
— А я, Машурочка, не пойду сегодня к его превосходительству,— говорит бабушка.— Ноги что-то болят, а пуще всего вот эта — левая — все ломит, да ломит всю ноченьку вплоть до бела утра…
Его превосходительство, Неофит Афанасьевич Присноуспенский, был постоянным «предметом хождения» старушки-бабушки. Каждое утро аккуратно она посещала его канцелярию и его самого и каждое утро получала короткий и ясный ответ: «завтра приди!»
Бабушка получала грошовый пенсион еще от добрых старых времен, но ей непременно хотелось выхлопотать пенсион и для «сударушки-Машурки». Отец ее был казначеем как раз в том месте, где теперь его превосходительство, Неофит Афанасьевич, был начальником. Начальнику как-то понадобилось экстренно, на три дня, иметь в руках несколько тысяч, и он обратился за ними к казначею. Дело не могло иметь никакого сомнения, и казначей дал его превосходительству казенные деньги, дал потому, что был твердо уверен, что через три дня он наверно получит их. Но через три дня, за вечерним чаем, за второй чашкой он вдруг захрипел, застонал, уронил блюдце — покатился и умер. Казну обревизовали — оказался в казне недочет пяти тысяч, и семейство казначея, т.-е. сударушка-Машурка, была лишена пенсии. Следствие по этому делу отложили в долгий ящик, и его превосходительство, Неофит Афанасьевич, был твердо уверен, что это дело по бездоказательности прекратят и что бабушке выдадут пенсион ее сына, за все года с самой его смерти.
И вот почти каждый божий день старушка-бабушка ходит к его превосходительству за справками и почти каждый божий день получается один и тот же ответ: «приди завтра!»
А живет его превосходительство довольно далеко на отличной широкой улице в большом каменном доме, с широким подъездом на чугунных столбиках. И двери у подъезда большие, лаковые, с большими зеркальными стеклами, так что и подступиться к этим дверям бабушке страшно и опасно. Но она знает, что эти двери так себе, что это не для нее, и что ведут они в большие сени с мраморным полом. В этих сенях широкая, также мраморная лестница, вся устланная коврами, вся уставленная заморскими деревьями. Бабушка знает, что есть в эти сени другой ход, со двора, и вот через этот-то вход бабушка прокрадывается каждый раз к швейцару Ивану Васильевичу. И если Иван Васильевич в добром духе, то он непременно примет старушку-бабушку приветливо, усадит в швейцарской и побалагурит с ней и в шутку даже табачком попотчует.
— Не нюхаю я, батюшка, не нюхаю, родной мой,— отказывается бабушка, складывая свои костлявые ручки на высохшей груди.
— А не нюхает кума, знать не твердого ума!..— говорит Иван Васильевич, усердно набивая свой нос в обе чихалки.—Так-то, сударыня моя, а относительно твоего дела: завтра наведайся.
— Ох! Иван Васильич,— говорит бабушка, тяжело вздыхая,— слышала уж я этот ответ… вот уж два года слышу его, почитай, каждый день… Да вы справлялись ли, Иван Васильич… может быть, его превосходительство…
— Справлялся, как следует справлялся… Ответ тебе подлинный и справедливый: завтра приди!
Но в это время по лестнице раздаются шаги и лакей Ипатыч кричит сверху: Васильич! идут!
Иван Васильич торопливо и степенно выскакивает в сени к дверям и запирает бабушку в швейцарской, а с мраморной лестницы так же степенно сходят торжественной походкой его превосходительство и их дочка, Любовь Неофитовна. Бабушка сквозь стеклянные двери видит, как идут господа… И думает: «Господи! Спрошу я его самого, его превосходительство, может быть, он и скажет!..»
И она робко отворяет дверь швейцарской и, вся съежившись, с слезинками на глазах, с остановившимся сердцем выступает в сени и низко, в пояс, кланяется его превосходительству.
— А я, ваше превосходительство,— говорит она, тихим дрожащим голоском, с мольбой сжимая свои костлявые ручки,— я, ваше превосходительство, пришла узнать насчет все нашего дела… насчет… сударушки-Машурки…— и голос ее совсем оборвался, по сморщенному лицу побежали слезинки.
— А, а!.. хорошо, бабушка, хорошо. Это дело не скорое. Понимаешь, скоро нельзя его сделать,— говорит его превосходительство внушительно и еще более прищуриваясь, причем на его широком, бледном, несколько рябоватом лице промелькнула едва уловимая усмешка…— Я тебе вот что скажу!.. Приди ты через неделю, а лучше через две недели, и тогда, может быть, можно что-нибудь сказать… Прощай! — И, кивнув головой, его превосходительство отвернулся и хотел было направиться к двери; но его остановила дочка, которая все время пристально всматривалась в старушку-бабушку, кутаясь в свою соболью шубку.
— Папа! — сказала она по-французски,— ведь это бедная женщина?
— Да! это бедная старушка… у которой есть одно дело.
— Папа! я дам ей что-нибудь!
— Да, да! — сказал папа,— дай!
И дочка своими маленькими, хорошенькими ручками, затянутыми в сиреневые перчатки, вынула крохотный серебряный портмоне, достала из него новенький рубль и подала его бабушке.
И затем его превосходительство и его дочка скрылись за большой лаковой дверью, которую бойко и широко распахнул перед ними Иван Васильич.
— А, яй!.. старуха!.. безобразница ты!.. вот что я тебе скажу,— говорит Иван Васильич, запирая дверь.
— Батюшка вы мой, Иван: Васильич! — говорит старушка.— Ведь исходилась я вся, родной мой, нутро-то все во мне изныло… как же мне!..
— Ведь хорошо, что в добрую минуту подвернулась! А не то досталось бы мне с тобой!..
Но старушка не слушала его. Все внутри у ней переполнилось радостью.
— Через две недели! Через две недели! — твердит она и бежит, вся радостная, бежит к сударушке-Машурке, земли под собой не замечая.
II
Ровно через две недели бабушка опять отправляется к его превосходительству.
— Господи! — думает она,— ну, как да это в последний раз и его превосходительство обрадует меня радостной весточкой, что все кончилось. Создатель мой! — И от одной этой мысли старое сердце трепещет и сжимается, и мысли рвутся в голове, и слезы заволакивают глаза.
— Через две недели пожалуйте, сударыня моя,— говорит внушительно Иван Васильич,— так и приказал его превосходительство сказать тебе: — пусть придет через две недели, может быть, через две недели дело устроится. А велено мне еще твой адрес записать.— И Иван Васильевич берет большую книгу, в которую он записывает адреса, и медленно раскрывает ее.
— Зачем же это, Иван Васильевич?
— А опять же я ничего не знаю, а приказано записать, я и запишу.
— Верно его превосходительство хочет курьера послать,— думает бабушка,— чтобы не тревожить мои старые кости на праздник…— и напрасно думает.
А дело было просто вот в чем.
Раз вечером были у супруги его превосходительства гости,— говорили о концертах, о разных скандалах, о спиритизме, о спасении души и, наконец, пришли к заключению, что благотворительность есть самое верное средство достичь небесного блаженства.
— Вот,— сказала ее превосходительство томным сентиментальным голосом,— вместо всех этих благотворительных обществ я бы предложила…— тут она немного остановилась, как бы собираясь лучше поразить слушателей.— Я бы предложила каждому человеку со средствами взять на свое частное попечение несколько семейств, сколько он может, и заботиться о них. Вы понимаете, что тут я беру на свою ответственность не только заботу о жизни, но и нравственных качествах.
— Прелестно! — вскричала одна из гостей, черная, огневая особа, вскочив с кресла и хлопнув в ладоши.— Великолепная идея! Ах, как это никому прежде в голову не пришло.
И тотчас же было приступлено к провизорному плану и решено, чтобы каждому бедному семейству, которое поступит под попечение, был дан экземпляр Библии.
— Это краеугольный камень,— говорила огневая особа, которая из всего Ветхого и Нового завета помнила твердо только одну притчу о блудном сыне.
И каждая гостья начала припоминать бедных, которых она знала.
— Et voilà, maman! — сказала дочь хозяйки,— эта бедная старушка, которая приходила к папа. Я еще дала ей рубль.
И тотчас же записали бедную старушку и поручили человеку доподлинно узнать, где она и как живет.
Вот для чего понадобился адрес подвальчика старушки-бабушки. Бедная, она не думала, не гадала, что к ней снизойдет благодеянье в виде салонной моды.
И вот в один серенький ненастный денек подкатила каретка его превосходительства к тому дому, в котором жила старушка-бабушка, и ливрейный рослый гайдук высадил из каретки барыню и дочку его превосходительства.
Обе дамы обрушились, как снег на голову, на скромных, тихих обитательниц подвальчика.
Бабушка-старушка, без платья, с подоткнутой юбкой, из всех сил усердствовала — вытирала воду с маленьких поломанных и выбитых кирпичиков, которыми был вымощен подвальчик. И вдруг его двери распахиваются и на пороге, там наверху, над низенькой лесенкой являются какие-то две феи, два невозможных, сказочных существа.
Бабушка совсем растерялась; широко раскрыв рот и вытянув вперед руку с тряпкой, словно собираясь защитить себя от непонятного явления, окаменела в этой позе. Машурка, приподнявшись, как могла, на своей постельке, также смотрела изумленными глазами… а барыни между тем тихонько сходили с четырех ступенек и очутились среди подвальчика. Гайдук торопливо пододвинул барыне поломанный стул, и она, усталая, полуживая, опустилась.
— Здравствуйте… моя милая!..— шептала она.— Как же неудобно вы поместились?!.
Дочка обернулась кругом, гайдук и ей подставил какой-то трехногий стул, но она подошла к кроватке Машурки и села подле нее на эту кроватку.
— Вы больны, моя милая? — спросила она ласково, оправляя ленты своей шляпки.
— Больна, совсем больна, сударыня моя, матушка,— подхватила бабушка, у которой все мысли в голове терялись и путались. Она то обдергивала юбку, то оправляла дырявый платок на груди, который она успела накинуть на свои костлявые, желтые плечи…— Вот уже шесть лет лежит не вставаючи, без рук, без ножек…— и голос ее оборвался. Она потихоньку начала всхлипывать, закрыв глаза все тем же дырявым платком.
— Вам бы поместиться где-нибудь получше, а то эта квартира влияет дурно на здоровье,— посоветовала maman; — надо гигиенические условия соблюдать.
— Матушка вы моя, благодетельница,— проговорила старушка,— ведь эта квартирка-то даровая… хозяин нас Христа ради пустил!..
— Так зачем же он,— возразила с негодованием ее превосходительство,— в такие дрянные квартиры помещает людей Христа ради!.. Voilà ces paysans!.. (Вот это мужичье!) — прибавила она по-французски, обращаясь к дочери,— они не понимают настоящего дела благодеяния, они ради спасения души устраивают грошовую благотворительность!.. Я вам, милая моя, найду лучше квартирку…
Между тем дочка пристально смотрела на Машурку.
— Comme elle est dêlicieuse, maman (как она прелестна, мама),— сказала она…— la tête d’un chêrubin (настоящая головка херувима),— и она с грустью смотрела в ясные, светло-голубые, большие глаза девочки…
Машурка рассматривала ее с таким же любопытством. В первый раз в жизни она видела так близко нарядную барышню,—это существо из другого мира,— которая сидела тут, подле нее, и трогала, рассматривала ее сухую, маленькую ручку. А барышня совсем прониклась жалостью к этому больному, бедному, милому ребенку.
У ней даже горло немножко сжалось и слезинки накипали на глазах.
— Что вы читаете, моя милая?.. Мы вам книгу принесли. Вы читали когда-нибудь Библию?
— Евангелие читала,— проговорила Машурка.
— Да! мы вам всю библию привезли. Она поправила волоса ручкой в раздушенной перчатке и протянула эту ручку к гайдуку, который держал уже наготове толстую книгу в кожаном переплете.
— Вот вам, моя милая! читайте и не забывайте бога,— и она протянула ей тяжелую книгу…
Бабушка подскочила и взяла ее.
— Не может она держать, матушка, добрая, ангельская… Нет у ней силушки в ручках-то! и она положила книгу на колени Машурки, прикрытые изорванным, заплатанным одеяльцем.
— Maman,— сказала дочка по-французски, смотря с непреодолимым ужасом и отвращением на это несчастное одеяльце.— Надо будет сделать ей одеяло!
— Да,— сказала maman,— и потом надо коврик перед кроватью. Как же можно больной девушке без спального ковра!.. И затем портьеры к окну, Dieu, mon Dieu!.. (Боже!) Какое окно!.. Ты все это запиши, Люба…
И Люба вынула из кармана записную книжечку с перламутровыми корочками и начала вписывать перечень.
— А где нее вы спите, моя милая?
— А вот на этих лавках, ваше превосходительство… Была у нас кровать, после мужа осталась, двухспальная, большая, хорошая кровать, ну, я ее продала, как стала переезжать.
— Запиши, Люба, кровать.— И Люба записала.
— Затем надо мебель хоть немного приличнее, эта мебель ужасна!.. Il faut une chiffonnière (нужно шкафчик)… Вы где же, милая, белье держите?…
— Белье!.. Ваше превосходительство…— говорит старушка, складывая ручки…— Какое у нас белье… Две рубашки, да два полотенчика… вот и все белье…— говорит старушка, стараясь прикрыть платком на груди изорванную рубашку.
— C’est affreux!.. (это ужасно)! —ужасается maman… и ей становится тошно при одной мысли об этом ужасном белье…— Люба, надо посмотреть, нет ли у нас чего-нибудь из старого белья. Вам не надо ли платья, моя милая?..— И она думает: подарю я ей polonaise de Habanna, он совсем новенький, а из моды вышел.
И, наконец, матушка и дочка составили перечень.
— Ну! теперь пойдем! — сказала maman и поднялась со стула.— Я просто задыхаюсь в этой атмосфере.
— Прощайте, моя милая…— сказала Люба, и ей так жалко было эту хорошенькую девочку, этого chêrubin monstre с доброй ясной улыбкой, что она нагнулась и поцеловала ее в хорошенькие губки, причем с ужасом почувствовала, что от этих губок сильно пахло луком.
От старушки-бабушки благотворящие особы отправились далее. Они взяли на свое попечение четыре семейства. Кроме бабушки, им предстояло еще посетить бедного старичка-писаря, разбитого параличом, одну вдову с тремя дочерьми-девицами и одно бедное семейство, жившее в какой-то трущобе.
Проходили дни и недели. Каждый день старушка-бабушка говорит:
— Вот, сударушка-Машурка, сегодня нам привезут и кровать, и одеяльце тебе, и белья… Как бы хорошо было новую рубашечку надеть к Христовой заутрене!..
Но день проходил, наступал вечер, и бабушка махала рукой.
— Нет, видно, забыли, или не время… а то, может, ни случилось ли что-нибудь? Какая ни на есть беда… спаси господи!
Но никакой беды не произошло. А просто каждый день ее превосходительство говорила Любе:
— Ах! Люба! Где у тебя там перечень? Надо закупить, да послать им.
И Люба вынимала перечень и прочитывала, что надо послать.
— Вот это я сама куплю, а это — Потап, распоряжалась ее превосходительство.— А это надо посмотреть: нет ли чего из старого?..
И старое выносилось, рассматривалось, разбиралось и снова пряталось. Тем дело и кончалось!
III
Наступила весна, теплая, дружная. Холодный снег растаял под лучами солнца, и земля проснулась, ожила под этими греющими, животворными лучами. Все живое проснулось к жизни. Каждое зерно почувствовало притягательную силу тепла и света и потянулось в рост, распустило свежие зеленые листики навстречу ласковому, любящему солнцу. Каждая травка, каждый куст и дерево окружились незримой пахучей атмосферой, жаждущей себе ответа, созвучия в окружающем мире. А люди суетились, хлопотали и среди возни и обыденных забот ждали Пасхи, ждали затем, чтобы на один миг встретиться, обняться, поцеловаться дружеским братским поцелуем и затем тотчас же снова похоронить на целый год великую, бесконечную любовь всего мира.
И Машурка ждала этого дня, вся трепетная и сияющая. Она вся жила своим внутренним миром и глубже, сильнее утягивал ее этот мир.
— Да ты бы, Машурочка, скушала чего-нибудь — шутка сказать, другой день ничего не ела,— говорит бабушка.
— Нет! Бабунчик! Мне ничего не хочется, мне так хорошо. Дай мне подремать, не мешай мне…
И бабушка с изумлением смотрит на ее личико. Такое оно хорошее — тихое, да ласковое, словно тихая, весенняя вода в разлив, когда рано утром, на восходе, смотрит в нее красное солнце.
— Господи! Спаси ее! — думает с ужасом бабушка,— уж не больна ли она, родненькая моя?! — И сердце ее дрожит и замирает при одной мысли потерять ее, родненькую.
А Машурка, в своих мечтах и грезах, еще глубже, еще выше уходит в сияющую высь надзвездную. Там все хорошо, все чисто и свято. Там невидимые лица поют неслыханные песни. Там тонкий воздух светит и ластится, и благоухает, и звучит чудными мелодиями. Там все благо и вся гармония.
И как тяжело из этого чудного мира пробуждаться здесь, в нашем темном, связанном, нестройном и неустроенном мире! Пробуждаться среди душного сырого подвальчика, среди нищеты, всяких лишений, пробуждаться больной, убогой калеке, с высохшими ручками и ножками, осужденной на всю жизнь на постоянное, безысходное страдание!
— Бабушка,— говорит она, смотря своими большими ясными глазами прямо на бабушку,— дорогой мой бабунчик. Ты хотела бы видеть меня счастливой, веселой, здоровой?..
— Ах, ясная моя! — говорит бабушка, всплескивая руками,— о чем ты меня спрашиваешь? Как не хотеть, светик мой, да я бы, кажись, обе бы руки и ноги отдала, если б Господь милосердный тебе здоровья послал… Уж я не знаю, какому угоднику молиться… Господи! — крестится бабушка, и слезы бегут у нее по впалым щекам.
— Бабушка,— говорит опять Машурка тихо и внятно, — если ты действительно любишь меня, то пусти меня туда,— и она откинула головку и устремила глаза на закопченый, растрескавшийся потолок подвальчика,— туда, в вышину небесную.
Бабушка побледнела и задрожала… От одной мысли потерять сударушку-Машурку у ней потемнело в глазах и закружилась голова.
— Полно, полно, родная моя,— говорит бабушка сквозь слезы,— какая моя жизнь будет без тебя?! Машурочка! подумай ты, на что мне жизнь-то старой старухе?.. Одна ты у меня светел свет в очах, ясная моя, ненаглядная, на что мне жить без тебя? — И бабушка плачет, разливается.
— Бабушка,— говорит снова Машурка, когда бабушка немного успокоилась,—бабушка, родная моя, ты подумай только, на что, кому нужна наша жизнь бесплодная, разве мы приносим кому-нибудь пользу, добро?.. Бабунчик, милый мой, ведь я знаю, что ты для меня живешь, что ты няньчишься, ходишь за мной, как за своей дорогой куколкой,— но я-то сама кому нужна? Какую кому я пользу приношу на сем свете? Тряпочка никому ненужная… даром, просто даром занимаю я уголок на земле… а иной человек, полезный, трудящийся, поселился бы в этом самом подвальчике, который мы теперь с тобой праздно занимаем — и служил бы он добрую, благую службу в семье людской и на своем месте был бы всем нужен и всем мил и дорог.
Слушает бабушка, слушает сударушку-Машурку и не понимает ее, только одно она чувствует, что все сердце у ней сжимается при тяжелой, противной мысли расстаться с сударушкой-Машуркой. Не может она одолеть, помириться, проникнуться этой ужасной, убийственной мыслью.
И целый день ходит она, как потерянная… Смутно сознает она, что надо помириться с ней, с этой убийственной мыслью,— но ведь сердце не клубочек, не совьешь его, как хочешь, да не бросишь куда-нибудь в уголок. И текут, текут, капают горькие слезинки из слепеньких глаз бабушки.
— Бабушка, родная моя!.. поди ты ко мне… не убивайся так… а послушай лучше меня…— И послушно подходит бабушка и садится на кроватку, подле своей родненькой…
— Послушай меня, дорогая моя… поди ты в сестры милосердия.
Бабушка горько усмехается.
— Голубчик ты мой! кто же возьмет меня, старуху? Какая я сестра милосердия? Куда я гожусь, Машурочка моя?!
— Как куда, бабунчик? ведь ты ходишь за мной,— ты нашу каморку содержишь в чистоте, ты и белье на нас стираешь, и печку топишь? — Бабушка, родная моя! Все мы должны работать и не жить праздно… Найди себе какую-нибудь работу по силам… Послушай, голубая моя!
— Коли не будет тебя… на кого же я буду работать, подумай ты это… рассуди!..
— На всех, бабунчик, на всех, на кого можешь… ведь все люди — братья нам.
Бабушка ничего не возразила, она отвернулась от Машурки, опустила голову и, задумавшись, собирала свой передник на коленях во множество складочек, разглаживала эти складочки, снова расправляла и снова складывала. Ее слезинки исчезли… Она глубоко, крепко задумалась…
— Что я? — говорила она, как бы сама с собой.— Куда я гожусь?.. Старый пенек, что стоит одиночком, между камнями, на широком, широком поле!.. Разве и взаправду пойти в сестры милосердия?… Может быть и примут?
— Ах, Машурочка,— говорит бабушка, быстро вставая,— позабыла я, родная моя!.. ведь надо рубашечку-то тебе выстирать к празднику…
— Постой, бабурочка милая моя, успеешь ты выстирать и приготовить как следует все житейское… подумаем лучше, как бы жизнь была чище и правдивее.
— Ох! Машурочка! — говорит бабушка, вдруг остановись и складывая ручки,— дум-то у меня нет в голове… стара стала… дай ты мне все сообразить понемногу, да исподволь…
И целый день бабушка соображает и думает и не дает ей покойно работать глубокая дума… стирает она, стирает и вдруг остановится… руки в воде, а думы ее летят далеко, далеко…
И под этими думами все яснее и тише становится в ее старческом сердце — словно легкокрылая бабочка залетела в это сердце и трепещется светлыми крылышками, и тихо навевает мир и покой глубокий и сладостный.
— Господи! — думает она,— умудрил младенца невинного… и этот младенец открыл мне внутренние, правдивые очи!.. Пусть же улетит он, этот младенец невинный, в выси горние!.. Зачем я буду его связывать?.. Прощай, моя сударушка, прощай, радостная!.. Настрадалась ты в жизнь свою скоротечную!
И не чувствует бабушка, как льются из глаз ее, катятся светлые радостные слезинки и падают на ее высохшие, старческие ручки и в мыльную, грязную воду… Три дня, три ночи лежит Машурка без движения, еле дышит, едва говорит, но по-прежнему спокойно исхудалое личико и светятся ее ясные глазки. Порой словно тени внутреннего страдания заволокут его, сдвинутся бровки, стиснутся зубы, потускнеют глазки, но пробежит это облако, и снова сияет тихой радостью кроткая улыбка на побледневших, истрескавшихся губках девочки.
Бабушка одела Машурку, снарядила, приготовила — одела в беленькое платьице.
Затем она нагнулась к Машурке, к ее бледному потухшему личику и поцеловала ее… и Машурка собрала всю силу, которая еще тлела в ней, и ответила бабушке последним горячим поцелуем. Легкая краска разлилась при этом по ее личику, слезинки засверкали на потухавших глазках… Она даже нашла в себе силы проговорить с трудом, чуть слышно, коснеющим языком:
— Прощай!.. бабура моя!.. милая!..
И это были последние слова ее. Бабушка уже смотрела на нее, как на мертвую, и все крестилась… укладывалась, собиралась, на новую, трудовую жизнь…
Схоронили тело Машурки. Бабушка проводила его на кладбище.
— Куда я ее пристрою? Вишь местов-то нет! — говорит сердитый могильщик.
Но нашлось место — небольшой уголочек между двух больших могил. Выкопал могильщик яму в аршин и тут же набежала в нее вода. Поставили в эту воду маленький гробик, и почти весь гробик скрылся в воде.
— Все равно,— думает бабушка…— разве не все равно, где гнить ее телу?!.
— Все равно! Все равно! Бабура милая! — шелестит в ее ушах холодный осенний ветер…
Продала всю рухлядь бабушка, простилась с подвальчиком, простилась с хозяином. Пошла проститься и к его превосходительству.
Бабушку встретили радостно и приветливо. Люба так сильно удивилась и огорчилась, когда услыхала о смерти chêrubin monstre…
А его превосходительство дал бабушке целых десять рублей, а главное — рекомендательное письмо в общину сестер милосердия.
Очень уж был рад он, разумеется, не смерти Машурки, нет, сохрани бог, а просто тому, что теперь это поганое дело о казначее само собой прекратится.
И поступила бабушка в общину сестер милосердия. Сначала было не хотели принимать ее: — куда, мол, возьмем этакую старушку старую! Но испытали, попробовали — бабушка пробу выдержала, и приняли ее на послуги, черную работу справлять, за больными ходить, убирать, и приняли больше потому, что всем уж очень понравилось ее личико кроткое, доброе да любящее.
Отзывы о сказке / рассказе: