Я бродил по улицам города Подлости, страстно желая увидеть незнакомое лицо, потому что Нью-Йорк представляет собою собрание знакомых типов, похожих друг на друга, как песчинки в пустыне. И вы начинаете ненавидеть их, как ненавидите друга, вечно торчащего около вас, или как ненавидите одного из близких ваших родных.
Мое желание исполнилось. Я увидел на углу Бродвея и Двадцать девятой улицы маленького человечка с льняными волосами, с лицом, напоминающим шероховатую кору орехового дерева. Он продавал собравшейся вокруг него толпе универсальный инструмент, который попеременно мог служить пробочником, крючком для застегивания пуговиц, пилкой для ногтей, мог открывать жестянки, чистить картофель и в то же время его, как брелок, можно было подвесить к часам любого джентльмена.
В эту минуту упитанный полисмен стал пробираться сквозь толпу покупателей. Продавец, привыкший, очевидно, к тому, что его торговля внезапно таким образом прерывалась, быстро прикрыл свою сумочку и юркнул, как ящерица, в противоположную сторону. Толпа быстро разбежалась, как муравьи из потревоженного муравейника. Я поспешил за Билли Боуэрсом из Канзаса и поймал его за рукав.
Не взглянув на меня и не убавляя шага, он сунул мне в руку аккуратно сложенный пятидолларовый билет.
— Я не думал, Билли, — сказал я, — что ты так дешево ценишь старых друзей.
Он повернул ко мне голову, и его лицо, похожее на ореховую кору, расплылось в широкую улыбку.
— Отдай деньги, — сказал он, — или я напущу на тебя полисмена за надувательство. Я принял тебя за полисмена.
— Я хочу поговорить с тобой, Билли, — сказал я. — Когда ты уехал из Оклахомы? Где теперь рыжий Мак-Джилл? Почему ты продаешь на улице эту ерунду? Как окончилось дело с твоей золотой рудой? Где ты так страшно загорел? Что ты хочешь выпить?
— Год тому назад я уехал из Оклахомы, — отвечал по порядку Билли. — Мак-Джилл строит ветряные мельницы в Аризоне… Я занимаюсь торговлей, чтобы заработать деньги на текущие расходы… С золотой рудой я прогорел… Был в тропиках… Хочу пива…
Мы пробрались в укромное местечко ресторана и расположились за столиком. Пришлось прибегнуть к воспоминаниям, чтобы вызвать в Билли охоту рассказывать.
— Да, — сказал он, — я помню, как веревка Тимоти разорвалась на рогах коровы, преследующей тебя. Ты и эта корова! Я никогда не забуду этой картины.
— Тропики, — сказал я, — очень обширная местность. Какую часть Рака или Козерога ты почтил своим посещением?
— Где-то в Чили или Перу, а может быть, это была Аргентина, — сказал Билли. — Во всяком случае, это был великий народ, прогрессивный. Я был там три месяца.
— Без сомнения, ты рад, что снова находишься среди настоящего великого народа, — высказал я свое предположение. — В особенности среди ньюйоркцев, самых прогрессивных и независимых граждан всего мира, — продолжал я с ослеплением провинциала, познавшего сладость столичной жизни.
— Как ты думаешь, есть у ирландца юмор? — спросил Билли, не вступая со мной в спор.
— У меня час или два свободных, — сказал я, взглядывая на часы в зале и чувствуя, что Билли начнет свой рассказ. — Как звали ирландца?
— Его звали Барни О’Коннор, — ответил Билли. — Я познакомился с ним в меблированных комнатах в Западной части. Он пригласил меня в свою комнату выпить с ним, и мы подружились, как кошка и собака, выросшие вместе. Он был высокий, красивый мужчина. Однажды он сидел, прислонившись спиной к одной стене и упираясь ногами в другую, разглядывал карту. На кровати лежал чудесный золоченый меч с кисточками и камушками на рукоятке.
— Что это? — спросил я (к этому времени мы уже были хорошо знакомы). — Ежегодный парад для уничижения поработителей Ирландии? Какой намечен маршрут? Вверх по Бродвею до Сорок второй улицы, затем к западу, к кафе Мак-Карти, затем…
— Садитесь на умывальник, — сказал О’Коннор, — и слушайте. И не истолковывайте ложно присутствие меча. Это меч моего отца из старого Мюнстера. И эта карта совсем не предназначена для составления маршрута праздничной процессии. Если вы еще раз в нее внимательнее вглядитесь, то увидите, что это материк, известный под именем Южной Америки, состоящий из четырнадцати зеленых, синих, красных и желтых стран. Все они время от времени взывают о помощи, чтобы их освободили от ига угнетателя.
— Я знаю, — сказал я О’Коннору. — Эта идея встречается и в литературе. Можно ее найти в каждом десятицентовом журнальчике. Это постоянная история об искателе приключений, обыкновенно носящем имя О’Киф, который старается сделаться диктатором, в то время как испано-американское население кричит «Коспетто!» и прочие итальянские проклятия. Не думаете ли и вы попытаться это сделать, Барни? — спросил я.
— Боуэрс, — сказал он, — вы человек образованный и храбрый.
— Я не отрицаю этого, — сказал я. — Образование присуще моей семье, а храбрость я приобрел тяжелой борьбой за существование.
— О’Конноры, — сказал он, — воинственный род. Вот там меч моего отца, а вот карта. Я не выношу бездеятельной жизни. О’Конноры рождены для того, чтобы править. Я должен стать правителем людей.
— Барни, — сказал я ему, — почему вы не поступите в полицию и не начнете спокойную жизнь резни и грабежа, вместо того чтобы скитаться по чужим странам? Каким другим образом сможете вы полнее удовлетворить ваше желание — притеснять угнетаемых?
— Взгляните опять на карту, — сказал он, — на ту страну, где я держу острие своего перочинного ножика. Вот эту-то страну я выбрал, чтобы помочь ей и ниспровергнуть существующий там строй при помощи отцовского меча.
— Я вижу, — сказал я. — Вот эта зеленая страна. Она самая маленькая. Это делает честь вашему здравому смыслу.
— Вы меня обвиняете в трусости? — воскликнул Барни, покраснев как рак.
— Нельзя назвать трусом человека, — ответил я, — который один собирается напасть на страну и конфисковать ее. Самое плохое, в чем можно вас обвинить, это в плагиате или подражании. Но если Рузвельт вас не притянет за это к ответственности, то никто другой не будет иметь права протестовать.
— Не думайте, что я шучу, — сказал О’Коннор. — У меня полторы тысячи долларов наличными, чтобы привести в исполнение этот план. Вы мне нравитесь. Хотите присоединиться ко мне?
— Я без работы, — ответил я ему. — Но нужно сговориться. Будете ли вы меня кормить во время подготовления восстания или я буду только военным секретарем после того, как страна будет завоевана? Вы берете меня на платную должность или на почетную?
— Я плачу за все издержки, — сказал О’Коннор. — Мне нужен человек, которому я могу доверять. Если наше дело завершится успехом, то вы сможете выбрать себе в правительстве любое место, которое вы пожелаете.
— В таком случае, отлично, — сказал я. — Можете быть спокойны — на место президента я не позарюсь. Способ, которым жители этой страны освобождаются от своих президентов, слишком болезненный. Во всяком случае, вы можете занести меня в вашу платежную ведомость.
Две недели спустя О’Коннор и я сели на пароход с целью отправиться в маленькую, зеленую, обреченную страну. Поездка заняла три недели. О’Коннор говорил, что весь его план разработан заранее, но достоинство главнокомандующего не позволяло ему раскрывать подробности перед армией и кабинетом министров, объединяемых в лице Билли Боуэрса. За свое присоединение к делу освобождения несчастной зеленой страны я получал три доллара в день. Каждую субботу я становился на пароходе во фронт, и О’Коннор вручал мне следуемые мне двадцать один доллар.
Мы высадились в городе Гвашвверите или что-то в этом роде. Чертовски трудно выговаривать эти имена. Но сам город выглядел очень красиво с моря, когда мы к нему подплывали. Он был весь белый, с зелеными фалборами и с кружевными воланами на подоле, когда прибой разбивался о песчаный берег. Город выглядел удивительно мирным.
Мы должны были подвергнуться всяким карантинным и таможенным неприятностям, а затем О’Коннор повел меня к оштукатуренному домику на улице, носящей название «Проспекта печальных бабочек». Проспект был шириною в десять футов и весь был усыпан окурками сигар.
— Хулиганский переулок, — сказал я, давая проспекту более подходящее название.
— Здесь будет наша штаб-квартира, — сказал О’Коннор. — Мой здешний агент, дон Фернандо Пачеко, нанял этот дом для нас.
Таким образом, в этом доме мы установили революционный центр. В передней комнате у нас для отвода глаз были фрукты, гитара и столик. В задней комнате стоял письменный стол О’Коннора, и в свертке соломенного мата был спрятан его меч. Спали мы в гамаках, которые подвешивали к стене, а обедали в гостинице «Ангелы», которую владелец-немец вел на американский лад, с китайским поваром.
Кажется, у О’Коннора действительно, была разработана заранее какая-то система. Он писал кучу писем, и почти каждый день в штаб-квартиру заходило несколько знатных туземцев, которые запирались на полчаса в задней комнате с О’Коннором и переводчиком. Я заметил, что когда они входили в комнату, то всегда курили огромные сигары и были настроены самым миролюбивым образом. Когда же они выходили, они обыкновенно складывали десяти или двадцатидолларовые билеты и страшно ругали правительство.
Однажды вечером, после того как мы прожили в Гвая… — ну, в этом морском городишке — около месяца, мы сидели с О’Коннором за воротами и потягивали лимонад с ромом. Я ему говорю:
— Простите патриота, который в точности не знает, какое дело он защищает, за нескромный вопрос, в чем состоит ваш план подчинения этой страны? Намереваетесь ли вы повергнуть ее в кровопролитие или хотите мирно и честно купить голоса на выборах?
— Боуэрс, — сказал он, — вы милый, хороший человек, и я хочу ваши способности применить после нашей победы. Но вы ничего не смыслите в политике. Мы уже раскинули целую сеть стратегических пунктов, и она невидимой рукой будет стянута у горла тирана Кальдераса. Агенты наши работают в каждом городе республики. Либеральная партия должна победить. В наших тайных списках значится достаточно имен, симпатизирующих нам, так что мы сможем одним ударом раздавить правительственные силы.
— И кто все это устроил? — продолжал О’Коннор. — Я устроил. Я всем распоряжался. Мои агенты сообщили мне, что время назрело. Народ стонет под тяготами налогов и пошлин. Кто будет их вождем, когда они восстанут? Может ли быть другой вождь, кроме меня? Как раз вчера Зальдас, наш представитель в округе Дураснас, передавал мне, что народ втайне уже называет меня «Дверью освобождения». Это испанская манера называть так «Освободителя».
— Я видел, как Зальдас, выходя от вас, засовывал желтенький билет в жилетный карман, — сказал я. — Может быть, вас и называют «Дверью освобождения», но они обращаются с вами так, как будто вы являетесь дверью банка. Но будем надеяться на худшее.
— Конечно, это стоит денег, — сказал О’Коннор. — Но через месяц страна будет в наших руках.
По вечерам мы гуляли на площади, слушали оркестр и разделяли скучные удовольствия населения. В городе было тринадцать экипажей, принадлежавших лицам высшего класса и представлявших собою старомодные рыдваны. Они ехали посередине площади, вокруг недействующего фонтана, и сидевшие в них аристократы поднимали свои цилиндры при встречах со знакомыми. Народ разгуливал кругом босиком и попыхивал длиннейшими сигарами. И самой внушительной особой во всем этом сборище был О’Коннор. Он был ростом выше шести футов, в нью-йоркском костюме, с орлиным взором, с черными усами, щекотавшими его уши. Он был врожденным диктатором, царем, героем человечества. Мне казалось, что все взоры были устремлены на О’Коннора, что все женщины были в него влюблены, что все мужчины его боялись. И я сам в эти минуты чувствовал себя важным гидальго Южной Америки.
— Обратите внимание, — сказал мне О’Коннор в то время, как мы разгуливали по площади, — на эту толпу. Посмотрите на их угнетенный, меланхоличный вид. Вы разве не видите, что они готовы возмутиться? Вы разве не замечаете, как они восстановлены против правительства?
— Нет, не замечаю, — ответил я. — Я начинаю понимать этот народ. Когда они выглядят несчастными, это значит, что они веселятся. Когда они чувствуют себя несчастными, они идут спать. Они не из тех народов, которые находят интерес в революциях.
— Они все встанут под наши знамена, — сказал О’Коннор. — В одном этом городе три тысячи человек возьмутся за оружие, когда будет дан сигнал. Меня в этом уверили. Но все еще держится в секрете. Мы не можем проиграть.
В Хулиганском переулке, как я называл проспект, где находилась наша штаб-квартира, был ряд низеньких оштукатуренных домиков с красными черепичными крышами, несколько соломенных хижин, полных индейцами и собаками, и немного дальше двухэтажный деревянный дом с балконами. Там жил генерал Тумбало, комендант города и командующий войсками. Напротив, через улицу, был частный особняк, напоминавший своей постройкой не то духовую печь, не то складную кровать. Однажды, когда О’Коннор и я проходили мимо этого дома по так называемому тротуару, из окна упала большая красная роза. О’Коннор, шедший впереди, схватывает ее, прижимает к пятому ребру и отвешивает поклон до земли. Клянусь! Ирландский театр много потерял, что этот человек не пошел на его подмостки.
Проходя мимо окна, я взглянул в него, и передо мною мелькнуло белое платье, пара больших жгучих черных глаз и сверкавшие зубы под черной кружевной косынкой.
Когда мы вернулись домой, О’Коннор начал расхаживать взад и вперед по комнате и крутить усы.
— Вы видели ее глаза, Боуэрс? — спросил он меня.
— Видел, — сказал я, — и видел еще нечто большее. Теперь все идет как в романе. Я все время чувствовал, что чего-то не хватает. Теперь я понял, что не хватало любви. Наконец-то у нас глаза чернее ночи и роза, брошенная через решетку окна. Что же дальше будет? Подземный ход — перехваченное письмо — преданный герой, брошенный в темницу, — таинственная весточка от сеньориты — затем восстание — бой на площади…
— Не дурите, — прервал меня О’Коннор. — Для меня существует только одна женщина в мире, Боуэрс. О’Конноры так же быстры в любви, как в сражении. Я эту розу буду носить на сердце, когда поведу в бой свои войска. Чтобы выиграть битву, всегда нужна женщина для придания силы.
— Если вы хотите хорошей драки, то без женщины не обойтись, — согласился я. — Меня только одно беспокоит. В романах светловолосый друг героя всегда бывает убит. Вспомните все романы, которые вы читали, и вы увидите, что я прав. Я думаю сходить в аптекарский магазин и купить краску для волос раньше, чем война будет объявлена.
— Как мне узнать ее имя? — проговорил О’Коннор, держась рукой за подбородок.
— Почему бы вам не перейти через улицу и не спросить ее? — сказал я.
— Я думаю, вы никогда не сумеете серьезно смотреть на жизнь, — сказал О’Коннор строгим тоном школьного учителя.
— Может быть, роза была предназначена, мне, — сказал я, насвистывая испанское фанданго.
Первый раз с тех пор, как я познакомился с О’Коннором, я увидел его смеющимся. Он вскочил, прислонился к стене, залился таким громким смехом, что черепицы на крыше задрожали. Он подошел к зеркалу, посмотрелся в него и снова захохотал. Затем он взглянул на меня и опять покатился со смеху. Поэтому-то я тебя и спросил, есть ли у ирландца чувство юмора. С того дня, как я познакомился с ним, он разыгрывал фарс, не подозревая об этом, и смотрел на него, как на драму.
На следующий день он вернулся домой с торжествующей улыбкой и стал вытаскивать из кармана листок бумаги.
— Я узнал ее имя, — сказал О’Коннор и прочел что-то вроде следующего: — Донна Изабелла Антония Инес Лолита Карерас-Буэнкаминос-Монтелеон. Она живет с матерью, — пояснил О’Коннор. — Ее отец был убит в последнюю революцию. Она, наверное, сочувствует нашему делу.
И, действительно, на следующий день она бросила маленький букет роз прямо через улицу к нашим дверям. О’Коннор нырнул за ним и нашел вокруг стеблей кусочек бумаги с написанной на нем испанской фразой. О’Коннор притащил переводчика и велел ему перевести. Переводчик почесал затылок и предложил нам на выбор три варианта: «Счастье имеет лицо воина»; «Счастье похоже на смелого человека» и «Счастье благоприятствует смелому». Мы остановились на последнем толковании.
— Понимаете? — сказал О’Коннор. — Она меня подбадривает, чтобы я мечом спас ее страну.
— Мне это кажется, скорее, приглашением к ужину, — сказал я.
И, таким образом, сеньорита за решетчатым окном опустошила одну или две оранжереи, выбрасывая каждый день букет цветов. А О’Коннор выпячивал грудь и клялся, что завоюет ее славными подвигами на поле брани…
Понемногу революция начала назревать. Однажды О’Коннор отводит меня в заднюю комнату и сообщает мне весь план.
— Боуэрс, — говорит он, — через неделю, в двенадцать часов, начнется борьба. Вам угодно было высмеивать мой проект, потому что вы не могли себе представить, что он выполним. Но для такого храброго, интеллигентного, незаурядного человека, как я, все возможно. Во всем свете, — говорит он, — О’Конноры правили всегда мужчинами, женщинами и нациями. Подчинить же такую маленькую страну, как эта, совершенный пустяк. Вы сами видите, что здесь за жалкие людишки. Я один легко справлюсь с четырьмя из них.
— Не сомневаюсь, — сказал я. — Но можете вы справиться с шестью? А предположите, что они бросят на вас целую армию из семнадцати человек.
— Слушайте, — сказал О’Коннор, — как все произойдет. В следующий вторник, в полдень, двадцать пять тысяч патриотов восстанут во всех городах республики. Правительство окажется совершенно неподготовленным. Общественные здания будут захвачены, регулярная армия взята в плен, и составлено новое правительство. В столице будет немного труднее ввиду того, что большая часть войска квартирует там. Солдаты займут дворец президента, укрепленные правительственные здания и смогут выдержать осаду. Но в самый день восстания, как только на местах будет одержана победа, из всех городов выступят наши отряды к столице. Весь план так хорошо разработан, что абсолютно невозможно, чтобы мы проиграли. Я сам отсюда поведу отряд. Новым президентом будет синьор Эспадас, который теперь состоит министром финансов в нынешнем кабинете.
— А вы кем будете? — спросил я.
— Было бы странно, — ответил, улыбаясь, О’Коннор, — если бы мне не предложили на серебряном блюде любое место на выбор. Я был душою всего этого плана, а когда вспыхнет бой, думаю, что я не окажусь в задних рядах. Кто устроил так, что можно было тайком перевезти сюда оружие для наших отрядов? Разве не я, перед отъездом из Нью-Йорка, устроил это дело с тамошней фирмой? Мои агенты уведомили меня, что двадцать тысяч винтовок были выгружены месяц тому назад в секретном месте на берегу и распределены по городам. Я говорю вам, Боуэрс, игра уже выиграна.
Этот разговор поколебал мое неверие в серьезность замыслов ирландского искателя приключений. Видно было, что патриотические жулики не теряли время даром. Я начал взирать на О’Коннора с большим почтением и стал придумывать себе мундир для должности военного секретаря.
Настал вторник — день, назначенный для восстания. О’Коннор сказал, что восстание начнется по условленному сигналу. На берегу, около национальных складов, находилась старая пушка. Ее тайком зарядили, и ровно в двенадцать часов должен был быть произведен выстрел. Революционеры немедленно должны были взяться за спрятанное оружие, напасть на комендатуру и занять таможню и все правительственные здания.
Я нервничал все утро. К одиннадцати часам О’Коннор пришел в возбуждение, и им овладел воинственный дух. Он размахивал отцовским мечом и шагал взад-вперед по комнате, как лев в зоологическом саду. Я выкурил дюжины две сигар и решил сделать на форменных брюках желтые лампасы.
В половине двенадцатого О’Коннор попросил меня пройтись по улицам, чтобы посмотреть, есть ли признаки готовившегося восстания. Я вернулся через четверть часа.
— Вы что-нибудь слышали? — спросил О’Коннор.
— Слышал, — ответил я. — Сперва я принял это за звуки барабана. Но я ошибся. Это был храп. Все в городе спят.
О’Коннор вытащил свои часы.
— Дураки! — сказал он. — Они выбрали как раз время отдыха, когда все спят. Но пушка их разбудит. Все будет в порядке. Поверьте.
Ровно в двенадцать часов мы слышим выстрел из пушки — бум! — от которого задрожал весь город.
О’Коннор с мечом в руке выпрыгивает на улицу. Я дохожу до дверей и останавливаюсь.
Люди высовывают головы из окон и дверей. И тут им представилась картина, заставившая их всех онеметь.
Комендант, генерал Тумбало, скатился со ступеней своего палаццо, размахивая пятифутовой саблей. На нем была треуголка с плюмажем и парадный мундир с золотой тесьмой и пуговицами. Небесно-голубая пижама, сапог на одной ноге и красная плюшевая туфля на другой дополняли его наряд.
Генерал слыхал пушечный выстрел и, запыхавшись, бежал по направлению к казармам так скоро, как ему позволял его внушительный вес.
О’Коннор видит его, испускает боевой клич и, высоко подняв отцовский меч, бросается через улицу на неприятеля.
И здесь, на самой улице, генерал и О’Коннор дают представление кузнечного мастерства. Искры летят от клинков, генерал рычит, а О’Коннор потрясает воздух ирландскими воинственными криками.
Но вот генеральская сабля ломается надвое, и генерал улепетывает, крича на ходу: «Полиция! полиция!» О’Коннор, обуреваемый жаждой убийства, гонится за ним, на протяжении квартала, отрубая отцовским оружием пуговицы с фалд генеральского мундира. На углу пять босоногих полисменов в рубахах и соломенных шляпах набрасываются на О’Коннора и усмиряют его согласно полицейскому уставу.
По дороге в тюрьму его пронесли мимо бывшей революционной штаб-квартиры. Я стоял в дверях. Четыре полисмена держали его за руки и за ноги и тащили по траве на спине, как черепаху. Два раза они останавливались, и запасной полисмен сменял одного из товарищей, чтобы дать ему покурить. Великий полководец повернул голову и взглянул на меня, когда его тащили мимо нашего дома. Я вспыхнул и поспешил заняться сигарой. Процессия прошла мимо, и в десять минут первого весь город снова заснул.
Вечером зашел переводчик и улыбнулся, когда положил руку на большой красный кувшин, в котором мы обыкновенно держали воду со льдом.
— Торговец льдом не заходил сегодня, — сказал я. — Ну, как дела, Санчо?
— Ах, да, — сказал переводчик — Я только что слышал разговоры в городе. Очень плохо, что сеньор О’Коннор дрался с генералом Тумбало. Да. Генерал Тумбало великий человек.
— Что сделают с мистером О’Коннором? — спросил я.
— Я поговорил с судьей, — сказал Санчо. — Он сказал мне: «Очень плохо, что американский сеньор хотел убить генерала Тумбало». Он сказал еще: «Сеньор О’Коннор просидит в тюрьме шесть месяцев. Потом его будут судить и расстреляют». Очень печально.
— А как же насчет революции, которая должна была произойти? — спросил я.
— О, — ответил Санчо, — я думаю, слишком жаркая погода для революции. Революцию лучше устраивать зимой. Может быть, этак будущую зиму.
— Но ведь был пушечный выстрел, — сказал я. — Сигнал был дан.
— Этот громкий звук? — усмехнулся Санчо. — Это взорвался холодильник на заводе льда… И разбудил весь город… Очень печально… Не будет льда в такие жаркие дни.
Вечером я прошел к тюрьме, и мне дали поговорить с О’Коннором через решетку.
— Какие новости, Боуэрс? — сказал он. — Взяли мы город? Я весь день ждал спасательного отряда. Я не слышал никакой стрельбы. Получены известия из столицы?
— Не волнуйтесь, Барни, — сказал я. — Я думаю, произошло изменение в плане. Теперь у нас более важная тема для разговора. Есть у вас деньги?
— Нет, — сказал О’Коннор. — Последний доллар пошел вчера на уплату нашего счета в гостинице. Захватили ли наши отряды таможню? Там, должно быть, много правительственных денег.
— Выбросьте всякую мысль о битвах, — сказал я. — Я наводил справки. Вас расстреляют через шесть месяцев за нападение на генерала. Меня ждет наказание — пятьдесят лет принудительных работ за бродяжничество. Вам полагается во все время вашего пребывания в тюрьме только вода. В отношении пищи вы зависите от ваших друзей. Я посмотрю, что я могу сделать.
Я пошел домой и нашел в старой жилетке О’Коннора серебряный чилийский доллар. Я принес ему к ужину жареную рыбу и риса. Утром я прошел к лагуне, напился воды и отправился в тюрьму. По выражению глаз О’Коннора я понял, что он жаждал пива и бифштекса.
— Барни, — сказал я, — я нашел бассейн самой чистой, вкусной, чудной воды. Если желаете, я принесу вам целое ведро, и вы можете вылить из окна эту правительственную дрянную воду. Я готов сделать для друга все, что могу.
— Так вот до чего дошло! — зарычал О’Коннор, в ярости шагая взад и вперед по камере. — Меня хотят уморить голодом, а потом расстрелять? Эти предатели почувствуют тяжесть руки О’Коннора, когда я выйду отсюда! — Затем он подошел к решетке и заговорил более мягко. — Вы ничего не слышали о донне Изабелле? — спросил он. — Если все в мире изменяет, то ее глазам я верю. Она найдет способ освободить меня. Как вы думаете, вам удастся переговорить с ней? Одно ее слово — даже только роза — облегчит мою печаль. Но только говорите с ней как можно деликатнее, Боуэрс. Эти знатные кастильцы очень гордые и щепетильные.
— Вы дали мне блестящую мысль, Барни, — сказал я. — Я зайду к вам потом. Нужно устроить что-нибудь как можно скорее, или мы оба умрем с голода.
Я вышел и отправился в Хулиганский переулок, на противоположную сторону от нашего дома. Когда я проходил мимо окна донны Изабеллы Антонии Регалии, из окна, как обыкновенно, вылетела роза и задела мое ухо.
Дверь была открыта. Я снял шляпу и вошел. В комнате не было очень светло, но я увидел, что она сидела в качалке у окна и курила сигару. Когда я подошел ближе, я заметил, что ей было около тридцати девяти лет и о невинности говорить не приходилось. Я уселся на ручку кресла, вынул сигару из ее рта и похитил поцелуй.
— Алло, Иззи, — сказал я. — Простите мою фамильярность, но у меня такое чувство, будто я вас знаю уже целый месяц. Чья будет Иззи?
Донна спрятала голову под кружевную мантилью, и я опасался, что она завизжит. Но она через секунду вынырнула и проговорила:
— Я любить американцы.
Как только я услышал эти слова, я знал, что О’Коннор и я будем сыты в этот день. Я придвинул стул к ее креслу, и через полчаса мы были обручены. Тогда я встал, взял шляпу и сказал, что должен на время уйти.
— Ты вернуться? — с тревогой спросила Иззи.
— Я пойду за священником, — оказал я. — Вернусь через двадцать минут. Мы сегодня повенчаемся. Что ты на это скажешь?
— Повенчаться сегодня? — сказала Иззи. — Хорошо!
Я отправился в хижину консула Соединенных Штатов. Это был седоватый господин в закопченных очках, длинный и тощий. Когда я вошел, он играл в шахматы.
— Простите, что я вас прерываю, — сказал я. — Но не можете ли вы мне сказать, каким образом можно быстро обвенчаться?
Консул встал.
— Мне думается, у меня было право на совершение обряда год или два тому назад, — сказал он. — Я посмотрю и…
Я схватил его за рукав.
— Не смотрите, — сказал я. — Брак всегда является как бы лотереей. Я готов идти на риск, что ваше право еще действует.
Консул отправился со мною в Хулиганский переулок. Иззи позвала свою мамашу, но старая леди была занята ощипыванием куры в кухне и просила извинить ее отсутствие. Иззи и я встали рядом, и консул совершил брачный обряд.
В этот вечер миссис Боуэрс состряпала шикарный ужин из тушеной курицы, печеных бананов, фрикасе из красного перца и кофе. После этого я уселся в качалку у окна, а счастливая Иззи села на пол, перебирая струны гитары.
Вдруг я подскочил с места. Я совершенно забыл О’Коннора. Я попросил Иззи собрать для него как можно больше еды.
— Для этот большой, некрасивый мужчина? — спросила Иззи. — Но все равно — он твой друг.
Я вытащил розу из большой вазы и отправился с корзинкой провизии в тюрьму. О’Коннор ел с жадностью голодного волка. Потом он вытер лицо шелухой банана и спросил: — Вы ничего не слышали о донне Изабелле?
— Тс-с! — сказал я, просовывая розу между перекладинами решетки. — Это она вам посылает. Она просит не падать духом. С наступлением темноты двое замаскированных людей принесли эту розу к развалинам замка в апельсиновой роще. Как вам понравилась курятина, Барни?
О’Коннор прижал розу к губам.
— Это для меня дороже всей еды на свете, — сказал он. — Но ужин был замечательный. Где вы его раздобыли?
— Я взял его в кредит в гастрономическом магазине, — сказал я. — А теперь почивайте. Все, что может быть сделано, я сделаю.
Так шли дела в течение нескольких недель. Иззи была замечательной поварихой, и, будь у нее немного более уравновешенный характер и кури она немного лучший сорт сигар, может быть, дело повернулось бы иначе. Но я начал в это время скучать по настоящим американкам и по трамваям. Я не уезжал только потому, что считал долгом приличия остаться и присутствовать при расстреле О’Коннора.
Однажды наш прежний переводчик завернул ко мне и, просидев около часа, заявил, что его послал судья с просьбой, чтобы я зашел к нему. Я отправился к нему в канцелярию, в лимонную рощу, на краю города, и здесь меня ожидал сюрприз. Я думал увидеть одного из обычных туземцев, с лицом цвета корицы, в широкополой шляпе. На самом деле я увидел злосчастного джентльмена в мягком кожаном кресле, читавшего английский роман. С помощью Иззи я заучил несколько испанских слов и приветствовал его на чистейшем андалузском диалекте:
— Buenas dias, seЯor. Я…
— Пожалуйста, садитесь, мистер Боуэрс, — ответил он мне на английском языке. — Я восемь лет провел в вашей стране, в университете. Позвольте мне приготовить вам крюшон. Как вам — с лимонной коркой или без?
Мы проболтали с ним около получаса. А затем он мне сказал:
— Я вызвал вас, мистер Боуэрс, чтобы сообщить вам, что вы можете забрать вашего друга, мистера О’Коннора. Конечно, мы для вида должны были его наказать по случаю его нападения на генерала Тумбало. Решено освободить его завтра вечером. Вас обоих доставят на борт торгового парохода «Путешественник», который стоит в гавани и отправляется в Нью-Йорк. Насчет вашего переезда все устроено.
— Одну минутку, судья, — сказал я. — Эта революция…
Судья откинулся в кресле и покатился со смеха.
— Ведь все это было шуткой, — сказал он, немного успокоившись, — устроенной судейскими служащими и другими чиновниками. Весь город помирает от смеха. Служащие притворялись заговорщиками и вытянули из сеньора О’Коннора его деньги. Это очень забавно.
— Очень, — сказал я. — Если позволите, я еще налью стаканчик крюшона.
На следующий вечер с наступлением темноты несколько солдат привели О’Коннора на берег, где я его ожидал под кокосовой пальмой.
— Тс! — шепнул я ему на ухо. — Донна Изабелла устроила наш побег. Ни слова!
Нас доставили в лодке на маленький пароход, пахнущий кухонным чадом.
Большая, блестящая, тропическая луна взошла, когда наш пароход отплыл. О’Коннор прислонился к перилам и молча взирал на удалявшуюся, как ее… Гваю.
В руке у него была красная роза.
— Она будет ждать, — промолвил он. — Такие глаза, как ее, не могут обманывать. Я ее снова увижу. Никакие предатели не смогут удержать О’Коннора.
— Вы говорите так, как будто ожидается продолжение романа. Но будьте добры, во второй части пропустите светловолосого друга, который украдкой приносит герою в темницу съестные припасы.
И, таким образом, вспоминая пережитое, мы добрались до Нью-Йорка.
Когда Билли Боуэрс кончил свой рассказ, наступило молчание, прерываемое только уличным шумом.
— Вернулся О’Коннор в ту страну? — спросил я.
— Заветное его желание исполнилось, — ответил Билли. — Хочешь со мной немного пройтись? Я тебе покажу.
Он повел меня через два квартала, затем вниз по ступенькам, и мы очутились на центральной станции подземной железной дороги. Сотни людей стояли на платформе.
Городской экспресс примчался и остановился. Он был переполнен. Еще большая толпа бросилась к нему.
В самую гущу свалки бросился широкоплечий, великолепный атлет. Обеими руками он схватывал мужчин и женщин и швырял их, как лилипутов, в открытые двери поезда.
Иногда пассажир с чувством оскорбленного самолюбия оборачивался к нему, желая сделать ему выговор. Но вид синего мундира на гигантской фигуре, свирепый блеск его глаз и сильное нажатие его рук невольно смыкали уста.
Когда поезд наполнился пассажирами, атлет выказал свою особенную способность в качестве правителя людей. Коленами, локтями, плечами, ногами он подталкивал, поднимал, протискивал излишек пассажиров в вагоны. А затем экспресс умчался, и шум колес заглушался визгами, стонами, мольбами, проклятиями несчастных пассажиров.
— Это он. Не правда ли, он изумителен? — с восторгом сказал Билли. — Тропическая страна была не для него. Я желал бы, чтобы наш знаменитый драматург Ричмонд Дэвис увидел бы его. О’Коннор должен быть увековечен.
Отзывы о сказке / рассказе: