Ольга Гурьян — Ивашка бежит за конём

Глава первая. ИВАШКА И АННУШКА

Ивашка бежал за конём, увозившим его сестрицу Аннушку. Злой всадник перекинул её поперёк седла. Аннушкина голова свесилась, длинные косы метут пыль.

Ивашка бежал, торопился нагнать, вернуть Аннушку. Да где ж ему догнать? Конь-то быстро скачет, а Ивашка, как ни старается, бежит медленно. Всё длинней становится пыльная дорога между ними. Конь всё меньше становится. Уж он будто глиняная игрушка-коняшка. Уж и того нет, клубочком вдали катится. Уж и того нет, только вьётся вдали облачко пыли. А Ивашка за тем облачком пыли бежит, бежит, задыхается, бежит.

Вдали облачко уже растаяло. Нет его. Ветром пылинки унесло и туда, и сюда, и вовсе никуда.

Тут Ивашка взвыл в голос, вопит, плачет, пыль и слезы растирает по толстым щекам.

— Как же я без Аннушки буду жить?

Идёт Ивашка, всхлипывает, носом хлюпает. Ноги с непривычки подгибаются. Пот заливает глаза, он их рукавом утирает. Да что ж делать, надо идти.

Уже солнышко высоко поднялось, по серёдке неба стало. Ивашкина тень на дороге вовсе стала коротенькая, жмётся к его пяткам. Но Ивашка на солнышко не глядит, под ноги не смотрит. Он смотрит вдаль и вперёд, туда, где Аннушка исчезла.

Вдруг он слышит подле себя тихие стоны. Кто бы такой? Оглянулся — нет никого. Он дальше шагает, и опять кто-то стонет. Да что ж это? Никого нет. Никого нет на дороге, один он бредёт. Вверх посмотрел — птиц не видать, они в полуденный жар отдыхают. По сто ронам взглянул — стоят кусты, не шевелятся. Посмотрел на дорогу — там одна его послушная тень.

Ох, один он, один на всём белом свете!

Никогда, никогда он один не бывал — всегда с Аннушкой. И отца с матерью он не помнил — его Аннушка вырастила. Она его баловала, холила. Сама всю работу справляет, а ему говорит:

«Ты у меня ещё молоденький, погуляй ещё. Вот вырастешь, будешь мне защита».

Вот он вырос, уже десятый годок ему пошёл, а в страшный час не сумел её защитить.

Замешкался.

Ещё было рано, ещё солнышко не совсем взошло. Они только умылись, за стол не успели сесть — вдруг услышали на улице великий шум. Они выбежали во двор, смотрят: на том конце деревни избы полыхают. По улице скачут всадники, мечами машут, хватают людей.

— Бежим! — кричит Аннушка. — Ой, чьи-то дружинники на наше село напали!

Не успели до калитки добежать, конь взвился над плетнём, одним махом перескочил. Всадник кричит:

— Лови её!

Схватил Аннушку, бросил поперёк седла, ударил коня плетью, поскакал прочь. А Ивашка растерялся, замешкался, не сумел её защитить.

Ах, кто же это стонет, голос подаёт? А не ветер ли к нему Аннушкин голос доносит издалека, как она плачет, упрекает его? Нет, и ветра нет, и Аннушка далеко, уж ему её голоса не услыхать.

Кому же это быть, кому стонать? Один он на дороге, и тень у его ног. А не тень ли жмётся к его ногам, жалуется? Нет, тень — она безгласная, тени не разговаривают. А больше некому, никого не видать.

Это Ивашка стонет от нестерпимого горя. От жгучего стыда глаза закрыл. Ан по дороге-то надо идти зрячему. Ивашка споткнулся о камень, на дорогу пал, коленку зашиб, руки ссадил. И пожаловаться некому, и больше плакать сил нет.

Вот догонит он злодея, схватит его за пояс могучей рукой. С копя прочь сдёрнет и ногой наподдаст. Покатится злодей по пыльной дороге, заверещит от страха, от обиды взвоет. А Ивашка злодею прямо в лицо засмеётся, вскочит в седло, Аннушку одной рукой обним ет, и на том коне они домой едут. Аннушка радуется, говорит:

«Мой Ивашенька всем молодцам молодец! Освободил меня и домой везёт».

Тут Ивашка очнулся, оглянулся. Лежит он один на пустой дороге. Дорога вьётся, убегает вдаль, конца не видать. В тот невидимый конец конь Аннушку унёс. Надо торопиться, надо бежать Аннушку ворочать.

Он на четвереньки поднялся, на коленки встал, выпрямился, побежал по дороге. Он бежит, бежит… Это ему кажется, что бежит, а в самом деле усталые ноги еле переступают.

Надо бы тогда сразу, вовремя, на злодея кинуться.

Как конь перескочил через плетень, надо бы в узду вцепиться, схватиться с этим злодеем, не пускать его, а Аннушка бы успела убежать, в малиннике бы спряталась или в лесу бы успела скрыться. А он бы всё это время со злодеем бы дрался, задерживал бы его. Д а, надо было бы, мало что надо было бы. Время упущено, теперь догонять осталось, надо шагу прибавить, догнать коня.

Уже солнце к закату клонится, а Ивашка плетётся по дороге. Во рту у него пересохло, пыль скрипит на зубах. В голове мутится. Он зубами скрежещет, голову вскидывает, руками взмахивает, взлететь бы, поскорей бы, а ноги под ним подгибаются.

Тень-то подле него выросла длинная и тощая. Ивашка с ней разговаривает:

— Пить, пить! Водицы испить!

А у колодца стоит Аннушка. Коромысло с плеч спустила, набрала полные вёдра воды. Чистая водица в ведре поплёскивает.

Упал Ивашка на колени, пересохшими губами прильнул к воде, а оттуда на него смотрит чужое лицо.

Лицо-то тёмное, в пыльных подтёках. Глаза провалились, тусклым огнём горят. Смотрят те глаза Ивашке в глаза, один другого не узнаёт.

Отшатнулся Ивашка, стукнулся головой о край ведра, упал без памяти. А чужая баба подхватила его, льёт ему воду в рот и на голову.

Глава вторая. ЛОДЕЙНИЦЫ

Ивашка заворочался, перевернулся со спинки на живот, потянулся — просыпаться, что ли, или ещё подремать?

Приоткрыл один глаз — что такое?

Пол в избе вчерашний-то день был земляной, а сейчас будто тесовые доски настланы. Ивашка протянул руку, пальцем потрогал. И впрямь тёсано, ни одной занозины. Да у них дома и тесла нет — один топор. Спится ему, что ли?

И стены будто не те. Вчера были закопчены, а теперь глянь-ко! Толстые сосновые брёвна румяные, сочатся смолой. Ивашка отколупнул смолку, прикусил. А смолка будто наяву, вязкая, сладкая и лесом пахнет.

Ивашка позвал:

— Аннушка!

А над ним нагибается чужая женщина. Собой дородная, такая пригожая, а он её впервые видит. Откуда взялась? Женщина говорит:

— Не признаёшь меня?

А с чего бы её признать? Он её отроду не видал. Может, он её и не видит, а она снится ему во сне? Тронешь её, а она вдруг кошка, или кудель, или вовсе ничего.

Женщина говорит:

— Забыл? А мы с тобой уже встречались. Я по воду пошла к колодцу, только вёдра вытащила, а ты вдруг на воду накинулся, ведро опрокинул, а сам сомлел. Три дня пролежал без памяти. Три дня! Тут Ивашке всё вспомнилось. Ой, за три-то дня Аннушку на край свет а увезли!

Надо скорей бежать её догонять.

— Бежать надо, — говорит он. — Аннушку-то, мою сестрицу, злодеи украли, на край света увезли.

— Погоди, погоди, — говорит женщина. — Да зачем же на край света? Далеко не повезут, разве в Смоленск-город. Город большой, торговый. Где что ни покрадено, всякая покража в Смоленске объявится. Что человек, что скотина, что из одёжи что. Какой там край с вета? До Смоленска здесь недальний путь.

— Да где я? — спрашивает Ивашка.

— А в Лодейницах ты. Лодейницы — наше село. Живут тут всё ладейники, оттого и прозывается село Лодейницы. И мой хозяин ладейник, лодки рубит и ладьи и в Смоленск их гоняет на продажу. А меня зовут тётка Любаша, и ты меня так зови.

— Я пойду, тётка Любаша, — сказал Ивашка и спустил ноги со скамьи.

— Никуда ты не пойдёшь, — строго ответила тётка Любаша. — Пойдёшь — опять свалишься. А вот вернётся мой хозяин домой, он тебе тёзка, мой хозяин. По имени Иван, а прозвище ему Мудрила. Он всех у нас в селе мудрёнее, таково мудрит — мудрый человек. У него голова разумная, слова умные, он рассудит, как тебе дальше быть. Как повелит, так и сделаем. Велит в путь идти, соберём тебя по-хорошему. А покамест лежи, спи. Ты ещё слабый.

И впрямь голова будто тяжёлая, тяжелее ног. Сама на подушку легла.

А в сенях негромкий стук. Будто где-то вдали птица дятел сук долбит: тук-а-тук, тук-как-тут.

А тут как тут входит в избу старушка, такая собой старенькая, только что мохом не поросла. Как корявый сук согнутая, как прошлогодний лист сморщенная. Высоким посошком подпирается, во все стороны озирается, увидела Ивашку, спрашивает:

— Это откуда такой? Не видела я у тебя, Любаша, малых деточек. Такого большого не в лесу ли нашла?

— Не в лесу, а на дороге. На ихнее село дружинники напали, его сестрицу Аннушку выкрали, он за ней бежал.

— Это случается, — сказала старушка. — Это не с одной с ней такая беда. Уж это так положено. Князья-то наши меж собой беспрестанно дерутся — им от того честь и слава, а нам погибель. Жгут и грабят и людей полонят. Во всех концах земли наши девушки стонут. На Хвалынском море плачут, в Сурожи руки ломают, в далёком Царьграде от тоски сохнут. От своей земли отторгнуты, в чужие края проданные.

От этих слов Ивашка залился слезами, а тётка Любаша сердито прикрикнула:

— Что ты такое говоришь, бабушка! Чем ребёнка утешить, ты его пугаешь.

— Я утешу, утешу, — залепетала бабушка. — Я же не со зла. Глупый язык нечаянно сболтнул.

Улыбнулась беззубым ртом, весёлым голосом заговорила:

— Не со всеми такая беда случается, иные, бывает, и домой ворочаются. Не все девушки в заморские страны проданы на века, другие-то дома живут. И меня в младые годы в плен брали, да недолго держали. Ты не сомневайся — найдётся твоя Аннушка. Найдёшь её, об ратно выкрадешь. Чего проще!

— Да разве тебя брали в плен? Я что-то и не слыхала, — сказала тётка Любаша.

— Где тебе слыхать было? Тому уж лет сорок, поболе иль помене, тебя ещё на свете не было. И твоя матушка в те годы ещё в люльке качалась и соску сосала. Давно это было.

Ивашка приподнялся на локте, в старушку глазами впился, просит:

— Расскажи, бабушка, как ты освободилась.

— Я расскажу, — говорит бабушка. — Почему не рассказать? Язык у меня не купленный, время у меня свободное. А ты, Любаша, дала бы мне кваску испить, как бы в горле не пересохло, рассказывавши-то.

— Может, бражки хочешь? — спросила тётка Любаша. — У нас осталась ещё. А я бы тоже послушала.

— И бражка не во вред, от одного ковшика не охмелею, — сказала старушка, пригубила, рот платочком утёрла и начала свой рассказ: — Была я тогда девчонка молодая собой, белая да румяная, бойкая да шустрая. Жила я с батюшкой и с матушкой в светлом терему, в хорошем селе под Минском-городом. А в Минск у меня тётка была выдана замуж, и задумала я навестить её в праздник. Батюшка с матушкой меня одну не пускают, а я соврала, будто с подружками по грибы иду. До опушки леса дошла, а там на Минскую дорогу тайком свернула. Ох, за ложь, за неправду всегда нас кара настигнет. В недобрый час я из дому вышла, так домой и не вернулась.

Задумал в те годы великий князь Киевский Владимир Мономах, задумал он все земли к рукам прибрать, под свою власть подчинить. Многие взял города и город Минск. А как взял он Минск-город, из конца в конец проехал, а за ним следом огонь и смерть. Мужиков ме чами секут, кому голову напрочь, кого от плеча наискось. Девиц-молодиц хватают, в плен берут. Малых детушек под конские копыта подминают, топчут. Дома грабят, добычу узлами волокут. И меня тут взяли, потащили прочь.

Ох, я девчонка хитрая была, таково хитрая и смышлёная! Прикинулась я, будто захворала. День не ем, другой от пищи отказываюсь. Меня на ноги поставят, я на бок валюсь. Мне идти велят, я наземь падаю. Надоела им такая обуза. Уж было это в Смоленской земле. Легла я, с места не двигаюсь. Они меня ногами пинать, плетью стегать, а я лежу, будто мёртвая. Кинули меня тут на дороге, сами дальше проехали. Тут я ожила да лесом, лесом бегом и сюда, в Лодейницы, выбралась. Здесь я и замуж вышла, и детей народила, и внучат у меня полна изба… Ой, внучата! Засиделась я тут, как они там без меня.

Ивашка слушает этот рассказ, ужасается. И его-то Аннушку так по дороге гонят, плетью подгоняют.

— Бабушка, — говорит он, — моя Аннушка нехитрая, она не сумеет притвориться. Ей одной ни за что не убежать.

— Всякие бегают, — говорит бабушка. — И хитрые, и простые. Позапрошлый год, когда Изяслав Давыдович, Владимиро-Волынский князь, воевал в Смоленской земле, к нам многие из Смоленска бежали, рассказывали, как Изяслав-князь Смоленск пожёг и многие тысячи в плен взял, и чаще мирных, а не ратных. И наша младшая сноха — смоленская. Дура дурой, ни кудель прясти, ни холсты ткать.

Горшки возьмётся сполоснуть — всё переколотит. А ведь спаслась же! Не сомневайся — освободишь Аннушку.

Глава третья. ДЯДЕНЬКА МУДРИЛА

Весь день Ивашка промаялся — не пускает его тётка Любаша в Смоленск бежать. Подожди да подожди, вот вернётся мой хозяин.

Вот и вечер настал, возвратился домой Иван Мудрила. Молча вошёл, снял шапку, на скамью положил, из-за пояса достал топор, в угол поставил, скинул кафтан тётке Любаше на руки, ковшом из бочки зачерпнул воды, сполоснул руки и сел за стол. Тётка Любаша хлоп очет у печи, говорит:

— Наш-то найдёныш ожил нынче поутру.

Мудрила посмотрел на Ивашку и похлопал ладонью по скамье. Садись, мол, рядком, ужинать будем. Ивашка сел. Тётка Любаша подаёт им кушанье, спрашивает:

— Вкусно ли?

А Мудрило отвечает:

— Есть можно.

Тётка Любаша Ивашке подмигивает, шепчет:

— Слышь, каково мудро говорит — ни словечка лишнего, а что ни слово, то истина. Тётка Любаша говорит:

— Ожил птенец, крылышками захлопал, из нашего дома улететь собирается.

У Мудрилы в одной руке ложка, в другой — ломоть хлеба, рот кашей набит. Ему отвечать несподручно. Он ложкой помахал, и без слов понятно — глупости это.

Тётка Любаша шепчет Ивашке:

— Я тебе давеча тоже говорила — глупости это. Они ещё кушают, тётка Любаша им ещё кушанье подкладывает, говорит:

— У нашего найдёныша злые люди выкрали сестрицу. Надо думать, в Смоленск повезли продавать.

Он перестал жевать, что было во рту проглотил, подумал, говорит:

— Всяко бывает.

— Вот и я ему давеча так говорила, — подхватывает тётка Любаша. — А как ему теперь дальше быть, уж это ты пореши.

На это Мудрила сразу не ответил. Молча ложку положил, подумал, промолвил:

— Спать пора. Утро вечера мудреней. Наутро Мудрила говорит:

— Через два дня погоним ладьи в Смоленск. Можно и его с собой взять.

А Ивашке не терпится — поскорей бы. Невмоготу ещё два дня сидеть в избе. Мудрила пошёл на работу, и Ивашка с ним напросился пойти, погулять, что ли.

Вот они приходят к берегу реки. Там две ладьи на воде качаются, третью мужики спускать собрались. Такая огромная ладья — Ивашка таких и не видывал. Мужики вокруг неё стараются. Подкладывают под неё, подо дно ей, круглые брёвна, все вместе приналягут, зат янут:

— Двигай, двигай! Стронулась! Сама пойдёт! Кругляши-то покатятся — и ладья качнётся, с места стронется, немного вперёд продвинется. Они её поддерживают с боков, плечами приналягут, не скачнулась бы на сторону, не завалилась бы. А как она немного сдвинетс я, они за её следом подбирают брёвна и опять тащат их вперёд, подкладывают. Не одни мужики тут работают, ещё два-три мальчишки тут же вертятся, вроде помогают.

Ивашке это дело показалось занятно. И он плечом приналёг, понатужился, запел:

— Сдвинулась, сама пошла!

А она сама не идёт, её надо толкать. И тяжёлая же, уже на плече мозоль натёрла. Как бы не надорваться.

Ивашка отошёл, сел в сторонке, смотрит, как они, будто муравьи вокруг длинной соломины, хлопочут. Со стороны смотреть — будто весёлое занятие, вроде игра. Здоровые мужики — им нипочём. Когда он подрастёт, ещё сильней будет. Он такую ладью одной рукой под толкнёт, она сразу в воду плюхнется, а сейчас ещё тяжеловато.

Тут настал полуденный час, мужики прервали работу, достали узелки с обедом, сидят, едят, отдыхают. Рядом с Ивашкой те, другие, мальчишки пристроились. Расспрашивают Ивашку:

— Ты кто такой, да откуда взялся, да как тебя по имени звать?

От их громких голосов Ивашка оробел. Он и дома-то не любил с ребятами водиться. Он молчит, а они наперебой галдят:

— Видал ладью-то? Хороша? Мы на ней в Смоленск-город поплывём. Ивашка шепчет:

— И меня Мудрила обещал взять в Смоленск. Они сразу исполнились к нему уважением, другими глазами смотрят, спрашивают:

— Ты Мудрилин ученик? Это тебе счастье, повезло. Он у нас такой мастер! Всему тебя обучит. Один мальчишка пищит:

— У него не зазеваешься. Он спуску не даёт. Зазеваешься — за уши оттаскает.

Это Ивашке не понравилось. Он губы надул и говорит:

— Да я ещё не знаю.

— Узнаешь, чего там!

Тут они стали перед ним свои знания показывать.

— Вот, гляди, эта большущая-то ладья — её на корню готовили. Такая была липа — пятерым мужикам не в обхват. Ей сколько лет в ствол вгоняли клинья, глубже да глубже — она и раздалась, тут её и повалили. А те две ладьи топором долблённые. Оно скорей, да не так прочно. А в этой и в море пуститься не страшно. Ишь, огромная — в ней десять коней поместятся.

Тот писклявый мальчишка примерился глазом, сплюнул и пискнул:

— Десять не поместятся. Не боле восьми.

— Десять!

— Восемь!

— Десять! И полезли драться.

Третий мальчишка посмотрел, пожал плечами и заговорил:

— Этот Ярмошка всегда всем наперекор говорит. Ты на него но обращай внимания. Лучше давай со мной водиться. Я тебе всё могу рассказать. И как ствол дерева сперва долбят топором, а затем тешут теслом. Колоду распарят и разведут бока, а чтоб не треснуло, к репко связывают нос и корму. А те канаты вьют из камыша, обвивают лыками. Я тебе все расскажу, а ты за меня замолви Мудриле доброе словечко. Мне тоже в Смоленск хочется, а меня не берут.

Этот день хорошо прошёл, и второй день прошёл так же, и назавтра поутру уж им в путь трогаться. А вечером тетка Любаша отвела Ивашку в угол и заговорила:

— Всё у нас хорошо и всего у нас хватает, а деток нам не дано. Без детушек какая это жизнь? Ни в чём толку не видишь, живёшь зазря. Ты мне так полюбился, Ивашенька! Такой ты тихий и ласковый. Никакого от тебя беспорядка не будет. Толстенький ты такой, во лосики пушистые. Я этих худых вихрастых мальчишек терпеть не могу! Задумчивый ты такой. Оставайся с нами, Иваша, будешь нам вместо родного сына. Я уж Мудриле про это говорила. Он тобой тоже доволен.

— Я бы рад, тётка Любаша, — говорит Ивашка. — А как же Аннушка?

— И про Аннушку не сомневайся. Поедет Мудрила ладьи сплавлять, он там, в Смоленске, найдёт её и выкупит и сюда привезёт. Будут у нас сынок и дочка.

Ивашка думает:

«Дяденька Мудрила — он всех мудрее, а без меня ему Аннушки не найти. А найдёт, не узнает. Он её сроду не видал, как узнать? Не у одной Аннушки косы длинные, не у ней у одной рубаха домотканая, не ей одной пятнадцатый годок. Многие в плен взятые. Бабка-то сказывала: «Плачут девушки во всех концах земли».

— Нет, — говорит Ивашка. — Спасибо тебе на твоей доброте, а я с дяденькой Мудрилой поеду. Без меня ему Аннушку не найти.

— Да постой ты! — говорит тётка Любаша. — Ты ещё после болезни слабенький. Куда тебе ехать? Я печку истоплю, ты на лежанке прикорни. Молочка парного не хочешь ли? Я мигом корову подою, цельную кринку тебе принесу. Чего тебе хочется, ты только словечко вы молви, я всё исполню.

У тётки Любаши слезы на глазах, Ивашке её жалко стало. Он говорит:

— Ты не плачь. Смоленск-то — он не за горами. Найдём Аннушку, сюда воротимся. Тебе Аннушка понравится. Она и ткать, и прясть, и по дому помочь, и горшки сполоснуть, ни одного не поколотит,

Тётка Любаша опять повеселела. Утром проводила их до околицы, платочком помахала, крикнула вслед:

— Скорей возвращайтесь!