Ольга Гурьян — Ивашка бежит за конём

Глава четвёртая. ВОЛОК

Из всех мальчишек, кроме Ивашки, одного только писклявого Ярмошку взяли в Смоленск плыть. Он похвалился Ивашке:

— Меня мой дядька, такой-сякой, тоже не хотел брать. Я к нему прилип, как банный лист, не стряхнёшь. Я ему цельный день на пятки наступал, канючил. Он меня шугает, а я не отстаю. Заморил его, в пот вогнал. Вот не вру, потины с носа капают, большие, с гус иное яйцо. Он и согласился: «Езжай, такой-сякой».

— А мне не пришлось просить, — сказал Ивашка. — Меня дядя Мудрила сам взял.

— Я же говорю, везёт тебе счастье, что ты Мудрилин. Счастливчик!

— Да, счастливчик! — сказал Ивашка. — Много ты понимаешь! Может быть, несчастней меня на всём свете нет!

— Врёшь! — пискнул Ярмошка. — С чего так?

— А с того, что мою сестрицу Аннушку злодей украл и на коне прочь увёз. Мне бы надо схватить его за пояс сильной рукой, с коня сдёрнуть и ногой наподдать. Покатился бы злодей по дороге, от обиды взвыл бы. А я бы ему в лицо рассмеялся, вскочил бы в седло, Аннушку одной рукой обнял, на том коне бы домой поехали.

— Чего же ты так не сделал?

— Замешкался, — мрачно ответил Ивашка.

— А ты не огорчайся. Может статься, ещё встретитесь. Ты тогда не растеряйся, как следует ему наподдай.

— Я тогда наподдам! — говорит Ивашка.

— Он тогда горошком покатится, — пищит Ярмошка.

— Покатится! — вторит Ивашка. Они друг друга оглядели, очень довольные. Ярмошка спрашивает:

— А с чего её украли?

— Напали на наше село и украли.

— Чудной ты! — сказал Ярмошка. — У меня бы не украли. Я сам чего захочу — украду. А у меня самого и украсть нечего. Я сирота, у дядьки из милости живу. А у него, такого-сякого, без меня пятеро на шее сидят. Ну, прощай. Сейчас ладьям отчаливать, меня дядь ка хватится, как бы чего не вышло. Он на руку ужас какой скорый. Раз — и стукнул, увернуться не успеешь.

Что же это такое? Только познакомились — и прощай!

Ивашка печально спрашивает:

— Разве мы не вместе?

— Ты на первой ладье, а я с дядькой на третьей. Ты не унывай, ещё свидимся. — И убежал.

Плывут ладьи по Каспле по реке. Мужики поставили паруса. Хоть плохонькие парусишки, а ветер попутный. А спадёт ветер, они берутся за вёсла. Ивашке грести не доверяют, он весь день лежит на корме, глядит на третью ладью, где Ярмошка со своим дядькой едет.

Ярмошка то покажется, то опять скроется. Чего он там делает? Ивашка ему рукой помахал, он не заметил. Вон его на вёсла посадили, гребёт, сюда не смотрит.

Такой лядащенький — кожа да кости, в чём душа держится, — а гребёт. Ивашка думает:

«Тяжело ему. Я бы рядом на скамью сел, за весло бы ухватился, помог бы ему. У меня бы живо пошло».

Кулаками лицо подпёр, лежит, смотрит, как Ярмошка трудится. А тут солнышко пригрело, разморило Ивашку, он вздремнул.

Вечером ладьи пристали к берегу на ночёвку. Они опять встретились. Мужики костёр развели, кашу варят, когда-то поспеет.

Ярмошка говорит:

— Пойдём купаться. Ивашка отвечает:

— Не хочется, вода холодна.

— Да ты, может, плавать не умеешь? Боишься, такой-сякой? Не бойся. Я тебя научу. Я-то сам, как лягушка, плаваю. С камушка в воду бултых. На дно пойду, опять вынырну. Пошли!

Они отошли от мужиков, от костра подале. Ярмошка приказывает:

— Скидавай одёжку, становись на камушек. Прыгай!

Ивашка скинул одежку, взобрался на камень. От вечерней прохлады всё тело покрылось пупырышками. Река тёмная, небо тёмное — ещё звёзды не высыпали.

— Чего стоишь дожидаешься? Прыгай, такой-сякой!

Как наподдаст его, Ивашка и бултыхнулся в реку. От неожиданности он открыл рот и хлебнул воды. Барахтается, руками хлопает, а ноги тяжёлые, тянут книзу. Ой, тону! Он руками хватается за воду, да вода, она жидкая, утекает меж пальцев — буль-буль.

Тут его схватило под мышки, куда-то волочит. А под ногами уже чувствуется дно, о камушек палец зашиб. Встал Ивашка на ноги, вода ему по пояс. Он споткнулся, а Ярмошка его держит крепко, упасть не даёт. Выбрались на берег. Ивашка говорит:

— Ты меня чуть не утопил.

— Я утопил, я и вытащил. Чего губы надул? И меня так-то топили, иначе не выучишься. Иной, бывает, и до смерти утопнет. Зато другие все как рыбки поплывут. Ты, слушай, спрячь меня завтра на вашей ладье. А то мой дядька, такой-сякой, меня выдрать собираетс я — только палку потолще не успел подобрать…

Ну и Ярмошка! Как это Ивашка раньше не догадался с ребятами дружить? Таково весело!

Весь день они баловались, пока Мудрила не нахмурил брови, не пригрозил:

— Обоих выдеру!

Они и присмирели. Ивашка Ярмошке сказки сказывает, а тот взвизгивает, пищит:

— Ой, такой-сякой, чего выдумал!

Плыли ладьи по Каспле-реке, перегоняет их большой корабль. Бока у него высоко взведены, резьбой разукрашены. На носу вырезана птичья голова, клюв разинутый. На корме навес из цветной ткани. Двадцать пар вёсел в лад вздымаются, плавно ложатся.

Мудрила посмотрел, говорит:

— Хищные птицы — варяги. Купцы, а разбойники. Раньше нас доберутся до волока, очередь перебьют.

Ярмошка им кулак показывает, пищит:

— Такие-сякие! Ивашка думает:

«Я бы на таком корабле поплыл, все края земли повидал».

Корабль их нагоняет, перегнал, вперёд ушёл, скрылся. Плывут, плывут ладьи по Каспле-реке, выплыли на Касплинское озеро. Отсюда дальше водой пути пет.

На том берегу село Каспля, а живут там всё волочане. Село богатое, княжеское, и за старшего там княжеский приказчик — тиун.

Пристали ладьи к берегу, мужики собрались в кружок, пошептались, достали деньги у кого сколько было. Кто ногату, кто несколько кун — собрали полгривны, ссыпали в рукавицы. Мудрила сунул рукавицы за пояс, пошёл к волоцкому тиуну договариваться — дал бы ем у волочан ладьи через волок переволочить. Тиун приветливый, говорит ласково:

— Я бы и рад, да очередь установлена. Наперёд всех иноземные гости. Сейчас варяжский корабль перетаскивают. Ещё дожидается смоленский купец. Ещё другие тут есть купцы. Они кинули жребий, кому первому ехать. У них товар, им надо без задержки. А вам уж при дётся немного обождать.

— И у нас товар, — говорит Мудрила. — Наш товар ладьи. Весна кончается, все купцы проедут, кому тогда наши ладьи нужны.

Больше он не стал терять слов, а достал из-за пояса рукавицы и с поклоном подал тиуну.

— Прими, не побрезгай.

Тиун рукавицы принял и говорит:

— Так и быть. Я тебя пущу сейчас же за смоленским купцом, а остальные уж после.

— А вперёд нельзя?

— Вперёд не могу. По княжьему договору я за варягами, за немцами должен перевезти смоленских, а остальные уж потом. Недолго потерпи, не задержу.

И в самом деле, вскоре спустились к их ладьям волочане, тащат полозья. Накинулись они на большую ладью, за работу взялись.

Вот набили они на кузов ладьи два полоза для волоченья. Привязали толстые канаты, а на концах канатов — кожаные лямки. Они те лямки перекинули через грудь, запряглись, будто лошади, тянут-во-локут. Однако же у лошади четыре ноги, а человеку всего две дад ены, ему тяжелей.

Мужики-ладейники приналегли, сзади ладью толкают, помогают волочанам. И Ивашка с Ярмошкой сунулись помогать, да их шуганули. Ещё придавит, искалечит — возись тогда с вами.

Переволокли ладью, а за ней и две меньших тоже переволокли. Полозья сняли, спустили ладьи на воду. Волочане вернулись к себе в село, а ладьи поплыли по Днепру-реке к Смоленску.

Глава пятая. У КНЯЖЬИХ ВОРОТ

Стоит Смоленск-город на торговом пути «из варяг в греки» — в оба конца его не минуешь. От этой торговли город богатеет и ширится. Ещё бы немного — Новгороду Великому и самому престольному Киеву носы утрёт.

Ярмошка изумляется:

— Эх, такой-сякой город! Чего только на свете не бывает! Ивашка, гляди-ко!

Ивашке в городах ещё не случалось бывать. Он за Мудрилину рубаху крепко держится — боится потеряться. Он по сторонам глазеет, рот разинул — сейчас ворона залетит!

Ох и город! На высоком берегу Днепра, на Соборной горе, кремль-детинец — крепкие стены. А в детинце соборный храм — его ещё Владимир Мономах строил. Ещё когда Мудрила младенцем был.

Им на горе делать нечего, они туда и не пошли, издали полюбовались.

— Эх, такой-сякой город Смоленск, распрекрасный какой!

Под горой к реке спускаются Подолия, Пятницкий и Крылошевский концы и Петровское Сто. Здесь живут купцы и ремесленники, здесь большая торговая площадь.

Мудриле надо тётке Любаше городской гостипец купить — платок, или подвески с финифтью, или ещё что. Они и пошли на торговую площадь.

Товары здесь со всех концов земли — от варяг с полуночи, немцев с запада, арабов с востока и здешних мастеров разные изделия.

Мудрила ходит по рядам, выбирает, приценивается, а то просто остановится, заглядится, а цену не спрашивает. Знает — это ему не по карману, это не для ремесленных людей.

Ярмошка кричит:

— Ой, Ивашка, глянь на мечи! Такой меч — все головы с плеч. Гляди, гляди!

Ивашка на мечи не глядит, ему нравятся заморские ткани: уж так разузорены — и листья, и завитки, и птицы на них, и звери. Вот бы Аннушке к празднику обнова! Он говорит:

— Посмотри, Ярмошка, красиво как!

— Нет, — говорит Ярмошка. — На кой они? Из них портянки нарвать, — пожалуй, ногу сотрёшь, жёстко будет.

Мудрила купил жене платок, мальчишкам по коняшке — по прянику. Ивашка спрашивает:

— Дяденька Мудрила, когда начнём Аннушку искать?

Мудрила отвечает:

— Надо на Смядынь идти.

На Смядыни — княжеский двор. Хоромы двухъярусные, башни и переходы — всё каменное, каменным кружевом оторочено, и какой мастер-камнерезец его из цельного камня высек. Великая церковь Бориса и Глеба, с трёх сторон окружённая галереей.

— Эх, — говорит Ярмошка, — все паши Лодейницы бы здесь уместились, вечерком выходили бы люди в галерею посидеть, посудачить.

Ивашка думает:

«Ой, в каком богатстве Аннушка живёт! Она на нас, может, и смотреть не захочет… Да нет, обрадуется».

Однако ж Мудрила в княжьи хоромы не идёт. Он присел на камушек против княжьих ворот, Ивашке с Ярмошкой велел рядом примоститься. Сидят-ждут. А чего ждать-то? Пойти бы туда поскорей!

А Мудрила сидит, и им сидеть приходится.

Вот выходит из ворот какой-то человек. Пожилой человек, одет просто: должно быть, из слуг кто-нибудь. Он прислонился к столбу, стоит, соломинку жуёт, о чём-то о своём думает.

Мудрила снимает шапку, подходит к нему, низко кланяется, говорит:

— Мы девушку ищем. Ваши дружинники её украли.

Этот человек жуёт соломинку, конец выплюнул и не смотрит на них оловянными своими глазами, говорит:

— Ничего не знаю.

Мудрила ещё ниже кланяется, просит:

— Будь добрый, скажи. Я тебя отблагодарю, за мной не пропадёт. Недели две тому назад, в селе Малом, девушка по пятнадцатому году, косы длинные.

Этот человек соломинку вынул изо рта, посмотрел на неё, понюхал, опять сунул в рот, говорит:

— Опоздали.

— Чего так?

— Были у нас девушки из этого села, да третьего дня наши молодцы их варяжскому купцу выменяли.

— Может, одна осталась? — спрашивает Ивашка.

— Тьфу! Сказано — всех променяли. Их варяг в Киев увёз. Больше я ничего не знаю. — И протягивает Мудриле руку ладонью кверху.

Мудрила порылся в кошеле, достал денежку помельче, сунул ему и прочь пошёл. Ивашка с Ярмошкой следом бредут.

— Больше искать негде, — говорит Мудрила. «В Киев увезли, — думает Ивашка. — Далеко до Киева. Не добраться туда».

Вот они идут по улице — Мудрила-то впереди, Ивашка с Ярмошкой позади. И Ярмошка то и дело через плечо оглядывается.

Ивашка спрашивает:

— Чего там?

Ярмошка в ответ шёпотом пищит:

— Какой-то дядька от самых от ворот идёт за нами следом, не отстаёт. Ты глянь потихоньку.

Ивашка оглянулся. В самом деле идёт человек. Не старый и не молодой, щёки румяные, борода завитая и одежда хоть тёмная, да, видать, дорогая. На поясе у него меч и малые весы.

Он заметил, что Ивашка на него смотрит, улыбнулся, палец крючком согнул, поманил его.

Ярмошка как закричит:

— Дяденька Мудрила! Дяденька Мудрила!

Мудрила уж было за угол повернул, а тут остановился, обернулся, смотрит на этого человека. А тот улыбается, подходит и говорит:

— Я слышал, будто вы девушку ищете, а её в Киев увезли. И я тоже завтра утром в Киев отплываю. Не по пути ли нам?

Мудрила, он зря слов не теряет, он молчит, ждёт, что дальше будет.

Этот человек улыбается, говорит:

— Я купец и в Киев тороплюсь с товаром. Мне здесь задерживаться никак нельзя. Мудриле надоело. Он бурчит:

— Мне-то что?

— Скатертью дорога, — пищит Ярмошка. А тот улыбается, говорит:

— У меня слуга заболел, приходится его здесь оставить. А я без слуги непривычный. Мне нового слугу незнакомого нанимать не приходится — я везу дорогой товар, как бы меня не зарезали, не ограбили. Мне бы нужен подросточек, чтобы был тихий и послушный, и д олго такого искать нет у меня времени.

Мудрила повернулся, хочет прочь идти, а тот не отстаёт, идёт следом, говорит:

— Может быть, тебе деньги нужны, я бы тебе взаймы дал. А твой бы парнишка за долг отработал. Мне бы только до Киева доехать, а там он мне не нужен будет. Я его в Киеве отпущу, и мы с тобой в расчёте.

Мудрила говорит:

— Не надо мне твоих денег. Пошёл прочь. А Ивашка дёргает его за рукав, шепчет:

— Дяденька Мудрила, отпусти меня в Киев, Аннушку искать.

Купец ещё шире улыбается, подступает ближе, говорит:

— Вот и парнишке желательно в Киев ехать. Отпусти его. — А сам достаёт из кошеля монету, вертит её, она блестит.

Мудрила упёрся ему пятернёй в грудь, отодвинул его, говорит:

— Надо обдумать.

Он стоит, думает. А они стоят кругом, ждут, как он надумает.

Вот Мудрила подумал и говорит:

— Я денег у тебя не беру. Спрячь монету-то, не лукавь. Кабы взял я у тебя в долг, а отдать мне будет нечем, станет парнишка закабалённый, закуп, вроде бы раб. Закупа и бить можно не про дело, а жаловаться ему нельзя. И никуда от тебя уйти он не имеет пра ва, а этому парнишке, как в Киев прибудет, обязательно надо уйти. Так ты помни, я денег не брал. Он свободный человек, не купленный; как приедете в Киев, ты его отпустишь и устроишь, чтобы ему в Смоленск обратно вернуться. Поклянись, что по-честному всё выполнишь.

Купец поднял меч — рукоятка у меча крестовидная. Купец целует крест, клянётся, руку за Ивашкой протягивает.

Тут Ярмошка взмолился:

— И меня возьми! Мы с ним неразлучные. Я тебе хорошо буду служить. Станет у тебя не один слуга, а двое. Чего лучше?

А купец уже не улыбается. Зубы ощерил, сквозь зубы говорит:

— Мне тебя даром не надобно.

Ивашка прощается с Ярмошкой, у того слезы на глазах. С Мудрилой прощается, обещает скоро вернуться. Тут купец взял его за руку, уводит прочь.

Ярмошка бежит следом, кричит:

— Такой-сякой!

Купец обернулся, грозится:

— Ты ещё и ругаться! — поднял с земли камень, швырнул в Ярмошку.

Тот увернулся, ещё пуще бранится. Да словами делу не поможешь. Увели Ивашку.

Глава шестая. ВАРЯЖСКАЯ КРОВАТЬ

У этого купца, Данилы Богатого, ладья была рублена в Новгороде, а на варяжский лад. Крутые бока высоко взведены по-звериному. На носу, на корме настланы палубы. Под теми палубами — по каморке. В каморке на корме Данила Богатый живет.

Каморка и без того не велика, а ещё в ней устроена варяжская кровать. По бокам кровати дощатые стенки, впереди она закрывается двустворчатой дверью, на ночь изнутри замыкается засовом. Будто в каморке ещё каморка, а что в той каморке внутри?

А внутри у Данилы высокая постель, медвежьим пышным мехом застлана, дорогим покрывалом покрыта. В этой постели в изголовье укладка, резанная из кости. Что в укладке, никому, кроме Данилы, не ведомо. Ночью он двери притворит, засовы задвинет, замкнётся из нутри, спит.

А снаружи к той кровати ведут три ступеньки.

Вот привёл Данила Богатый Ивашку к себе на ладью, в свою каморку, сел на ступеньку, ногу вытянул, говорит:

— Весь день ходивши, я пятки натёр, пальцы намял. Снимай, новый слуга, с меня сапоги.

Ивашка нагнулся, тянет за голенище. Сапожок щегольской, сидит, как влитой, не лезет с ноги.

Ивашка говорит:

— Не лезет сапог. — Он пыхтит, старается, бормочет: — Не случалось мне людей разувать. Не знаю, с какого боку взяться.

— Дурень, — говорит Данила. — Не так берёшься. Становись на колени, ухватись за носок, за каблук и тяни.

Ивашка стал на колени, за носок, за каблук ухватился, тянет-потянет, стянуть не может. От натуги кровь к лицу прилила, на глазах слезы. Он ещё понатужился, рванул сапог. Тут сапог с ноги сорвался, Ивашка на спину опрокинулся. Встал, встряхнулся, приноров ился, второй сапог с хозяйской ноги стащил.

Данила Богатый сидит на ступеньке, босыми пальцами шевелит, приказывает:

— А сними с меня, дурень, плащ фряжского сукна. Не порви, не помни, сложи по складочкам. О заколку палец не наколи, кровью сукна не испачкай. От тебя, дурня, всего станется.

Ивашка снял плащ, сложил, положил в ногах кровати.

Данила приказывает:

— Отстегни мне с пояса мои мелкие неверные весы, которыми я монету взвешиваю. Положи под подушку. Отстегни мне с пояса мой широкий верный меч, которым я от грабителей обороняюсь. Положи с краю постели.

Ивашка и это исполнил.

Вот раздел он своего хозяина, Данилу Богатого. Взобрался Данила на постель, на медвежью шкуру лег, покрывалом покрылся, зевает, приказывает:

— А подай мне чашу хмельного вина. Я весь день дела обделывал, думы обдумывал, мне без вина не заснуть.

Ивашка достал из поставца серебряную чашу, тёмным пахучим вином по края налил, подаёт. Данила выпил вино и говорит:

— А теперь пошёл, дурень, отсюдова вон. По ту сторону двери ложись на пол и спи.

Ивашка вышел из кровати, а Данила за ним дверь затворяет, засовы задвигает. Примостился Ивашка на ступеньках, в клубок свернулся, руку под щёку подложил, закрыл глаза. Умаялся за день, а сон не идёт, так ему одиноко, неуютно.

Он слезы льёт, на ступеньках лужица.

«Хоть бы Ярмошка был тут!»

Только он это подумал, слышит, будто мышь скребётся. Что такое?

Шуршит что-то, будто ползёт по полу. Не змея ли выползает Ивашкину кровь сосать? Кто его знает, что там купец в варяжской кровати прячет, засовами замыкает.

Приподнял Ивашка голову, прислушивается. Ничего не слыхать, только сердце громко стучит. И там будто всё замерло. Только Данила храпит, слушать мешает.

Вдруг легонько звякнули запоры, изнутри из кровати засов сдвинулся. Створки двери приоткрываются, в узкую щель что-то белое просунулось.

Пятипалое что-то шевелится, путь нащупывает.

Ивашка от страха глаза вылупил. Что такое? В полумраке-то плохо видать. Не разберёшь в полумраке-то.

За пятипалым ещё что-то бледное хвостом ползёт.

Ивашка открыл рот, хотел крикнуть, а это что-то на него навалилось, одной рукой зажимает ему рот, другой за шею обнимает, на ухо жарко шепчет:

— Тише, тише, Ярмошка я! Я за тобой пошёл. Загодя под кровать спрятался. Там душно, а жить можно. Только есть хочу — помираю. Достань мне поесть.

Они потихоньку двери кровати опять прикрыли, не проснулся бы купец Данила Богатый. Да заморское вино хмельное — он спит-храпит, ничего не слышит.

Ивашка достаёт из поставца пряники, а хлебушка там нет. Хлебушко, видно, в другом месте хранится.

Ярмошка пожевал пряники, ещё пригоршню за пазуху сунул — завтра день долог, опять есть захочется.

Насытился он, губы рукавом рубахи обтёр, крошки со ступеньки собрал, в рот ссыпал, шепчет:

— Я так порешил: с тобой в Киев плыть. У моего дядьки, такого-сякого, я лишний рот. Каждым куском меня попрекает, без дела дерётся. Очень надо! Уж я как-нибудь доберусь до Киева, под кроватью едучи. Довезёт меня купец-собака, не заметит ли?

— Не заметит, — говорит Ивашка. — Он днём и не ходит сюда. А я тебе завтра постараюсь мясца достать.

— А ну его, — говорит Ярмошка. — И без мясца люди живы. Главное — хлебушко. А то от этих, таких-сяких, пряников во рту сладко и слюны много, а настоящей сытости нет.

— Будет тебе хлебушко, — обещает Ивашка. — Завтра непременно добуду.

Ярмошка опять залез под кровать, засовы за собой задвинул.