Ольга Гурьян — Ивашка бежит за конём

Глава тринадцатая. ПОЛОВЦЫ

Четверо конных половцев появились так неожиданно, что никому и в голову не пришло им сопротивляться. Они окружили господина Гензериха, Ивашку, Ярмошку с убитым селезнем и погнали их прочь от реки. Ничего, не жестоко гнали, только торопили, иной раз рукоя ткой плети подталкивали.

К полудню они остановились, развели костёр и поджарили селезня. А когда он поспел, половцы поделили его меж собой, а пленникам жаркое не дали. Тут господин Гензерих вскочил, кадык у него на шее запрыгал, уши налились кровью, будто петушиные гребешки. Он замахал руками и стал кричать:

— Я богатый человек, я очень знатный. У меня в городе Бремене дяди и семь братьев, очень, очень богатые. Они за меня очень дадут выкуп. Я не привык голодный, мне надо еду. Энтенбратен, пфлауменмусс, лебервурст!

Половцы по-русски хорошо говорят, по-немецки не понимают. Они про сладкий сливовый соус, про равные колбасы и не слыхивали, на слова господина Гензериха не обратили внимания. Они вытащили из-под седла вяленую конину, дали пленникам по кусочку. Конина пот ом попахивает, волосками шерсти облеплена. Господин Гензерих нос наморщил, однако же выбирать не приходится, съел. Потом половцы стали делить добычу. Всем хочется господина Гензериха, его богатый выкуп.

Старый половец Кобякич говорит:

— Нас с сыном двое, нам немец один на двоих, а вам каждому по мальчишке.

Они не соглашаются — на что нам таких, за них дёшево дадут, выкупа ждать не приходится. Вынули из-за пазухи игральные кости в кожаном стаканчике. Стали кости метать, добычу разыгрывать.

Достался господин Гензерих половцу Сотану. Пожилой человек, важный, жиру много нарастил. Но ещё, видать, силён — ручищи как кузнечные молоты.

Достался Ярмошка молодому половцу, имя ему Козл. Ивашку выиграли Кобякич с сыном — на двоих добыча незавидная, да так кости выпали.

Поели, отдохнули, а как солнечный жар спал, дальше поехали.

Господин Гензерих упрямится, не хочет пешком идти, кричит:

— Я богатый человек! Я имею в Бремене конюшню сорок коней, я не привык ногами ходить.

Сотан на него только глазом повёл, он сразу притих, подчинился.

Ивашку Кобякич позади себя в седло посадил, пожалел мальчишку. А Ярмошка рядом со своим хозяином бежит, переругивается.

— Ты, — говорит, — такой-сякой. У меня ноги короткие, мне за твоим таким-сяким конём не угнаться. Козл смеётся, ему Ярмошкины слова нравятся.

— Ох, — говорит, — и здоров ты браниться! Я такое ещё не слыхал. Повтори-ка, я выучу.

— Такой-сякой-этакий! — пищит Ярмошка. — Очень мне надо тебя, козлятину, обучать!

Козл хохочет, коня за узду дёргает. Конь встаёт на задние ноги, передними машет, как бы копытом Ярмошке по черепушке не угодил. Конь на передние ноги станет, задними брыкается, Ярмошка от пего увёртывается.

Важный Сотан на них смотрит, губы поджал, а Кобякич на Козла прикрикнул: впереди ещё долгий путь, успеет наиграться, а сейчас времени нет.

Козл не унимается, хлещет коня плетью, наезжает на Ярмошку.

Тут Кобякич рассердился, кричит:

— Пустая башка, перестань! Но важный Сотан говорит поучительно:

— Почтенный Кобякич, это не твоя вещь, это Козла вещь. Он выиграл мальчишку, что захочет, вправе с ним сделать.

Козл хохочет, играет с Ярмошкой, будто кот с мышонком…

На второй день к вечеру половцы со своими повстречались. У них тут было обширное кочевье. Народищу — ужас! Кибитки распряжены, кони отдельно пасутся. Всюду костры горят, в медных котлах кипит похлёбка из конины.

Сотан своих знакомых нашёл, ушёл с ними. У Козла тут приятелей не сочтёшь. А Кобякич с сыном и с Ивашкой в стороне от шума, от толчеи устроились, развернули войлоки, готовятся к ночи.

Вдруг подбегает к ним Козл, весь растрёпанный, и кафтана на нём нет, до пояса голый, кричит:

— Спаси меня, Кобякич! Я всё с себя в кости проиграл, копя проиграл. Ещё мальчишку Ярмошку не успел проиграть, а как его спущу, вовсе ни с чем останусь. Пропаду я без коня, надо мне отыграться.

Кобякич нахмурился. Он эти кости не очень любил, своему сыну не разрешал играть. Он говорит:

— Как же я тебя спасу, беспутный ты и легкомысленный? Кабы ты мне родня был, я бы избил тебя до полусмерти. А теперь что я могу? Ставь мальчишку и отыгрывайся, раз уж ты стремишься к своей погибели.

— Они не берут. Говорят, хилый и заморённый. Купи его, Кобякич, будь добрый. А не возьмёшь, только мне и осталось, самого себя на кон поставить.

Как услышал Ивашка, что его дружка в кости проигрывают, а выиграть никто не хочет, никому он не нужен, не ценят Ярмошеньку, залился он слезами, стал умолять Кобякича:

— Купи его, хозяин, он хороший! И Козл просит:

— Купи его! Он смешной, смешить тебя будет. Кобякич говорит:

— Мне смеяться ни к чему. Не щенок я — бессмысленно резвиться. Веди, так и быть, своего мальчишку, только дорого я за него не дам. И то беру, тебя жалеючи.

Ой, Ярмошка, до чего же тебя твой хозяин, молодой Козл, в краткий срок довёл. Рубаха в лохмотьях, плечи в струпьях, всегда был тощий, а тут один нос торчит и глаза сверкают.

Посмотрел на него Кобякич, руки-ноги ему пощупал, по груди пальцем постучал, усмехнулся, стал торговаться, поменьше бы дать. А Козл торопится играть. Ему некогда. Уступил Ярмошку.

На другое утро разъехались все в разные стороны.

Важный Сотан со своими знакомыми отбыл и господина Гензериха взял с собой. Козл сам себя проиграл — его приятели увели. А Ярмошку Кобякич сытно накормил, велел своему сыну впереди себя посадить его в седло, и поехали они дальше вчетвером — Кобякич с сыно м, Ивашка и Ярмошка.

Недолго ехали. За полдня пути достигли пастбища, где у Кобякича был табунок коней, а при них пастухом его дальний родич. Тут они и остановились до конца лета. А когда настала осень, журавли потянулись на юг, по выжженным травам заскакали круглые кустики перекати-поля, Кобякич как-то проснулся поутру, глубоко вздохнул и промолвил:

— Захотелось мне пирогов с горохом.

Глава четырнадцатая. ПИРОГИ С ГОРОХОМ

Они ехали-ехали по широкой степи, они ехали на двух конях вчетвером — у Кобякича за спиной Ивашка, у его сына Ярмошка. Они ехали день, другой, третий и много дней и добрались до того места, где два моря встречаются, а слиться не могут. По левую-то руку С урожское море мелкими водами чуть шевелится, тусклым оловом отливает, а по правую — Русское море светлой рябью чешуится, блещет на солнышке. Они меж двух морей проехали посуху, узкой полосой земли, а за ней опять степь.

Они едут-едут степью день и другой, а на третий увидели вдали тёмное облако. И чем ближе подъезжают, тем облака плотнее и выше, а как совсем близко подъехали, увидели, что это горы.

За реками, за Касплей, за Днепром, за морями Сурожским и Русским, за высокими горами — Царь-град. Золотые купола, серебряные вышки, улицы камнями-самоцветами мощённые, ходят по ним люди в шелках и в бархате. А впереди-то Аннушка — на ней платье парчовое, семицветное на ней. На шее бусы-яхонты, длинные косы перевиты жемчугом. Идёт Аннушка им навстречу — здравствуй, Ивашенька, встретиться привелось!

Кони взбираются по узкой горной тропке. По одну сторону обрыв, там деревья растут, сверху смотреть — будто кустарнички. По другую сторону вздымается гора крутой, отвесной стеной. Голову назад откинешь, чуть шею не свернёшь, увидишь вершину горы. Сверху к амень скатился, разбился у их ног, во все стороны осколки разбрызгал. Кони ступают тонкими ногами, осторожно копытца ставят.

Вот они поднялись на перевал, оттуда в обе стороны видать. Позади степь и дальше горы серыми, жёлтыми, синими тенями на краю неба. А впереди долина, и вдали морской берег искрится и море.

Где же Царьград? Только и видать в начале долины на склоне горы маленький домик, каменный водоём, рощицу и виноградник.

Они с горы спускаются, мелкие камушки из-под конских копыт впереди их катятся, а из дверей домика выбегает женщина, собой толстенькая, ножки короткие. Будто молоденькая, им навстречу птичкой порхнула, одной ногой в стремя вскочила, двумя руками Кобякича обхватила, плачет и смеётся и приговаривает:

— Ах ты, мой голубок, сердечко моё, лазоревый цветочек! Приехал наконец!

— Приехал, Параска, приехал! А ты и не ждала?

— Ждала, ждала, все глазыньки высмотрела! Каждый вечер ставила тесто для пирогов — как приедешь, вмиг испеку.

— Ас чем пироги?

Тут из домика выбегают ещё пять женщин. Впереди две Кобякичевы дочки, а за ними сноха, на бегу ворот застёгивает, а за ней служанка, а за ней рабыня.

— А с горохом пироги, пироги с горохом. Кобякичева сноха свёкру поклонилась, к мужу кинулась, дочки отцу и брату стремя держат. Ведут в дом, разули их, тазы тащат, горячую воду в кувшинах — дорожную пыль смыть.

А уж пахнет горячим печёным тестом и жареным мясом. Уж несут на блюде гору пирогов. На другом блюде — румяные яблочки, на другом блюде — разные зелёные травки. В мисочке — жирные чёрные плоды. Похоже на сливу, да Ивашка с Ярмошкой такой не видывали. Они отведали — а она горькая и солёная. Ивашка свою выплюнул, а Ярмошка съел и косточку обсосал.

Все разом говорят, расспрашивают, что за парнишки и откуда взялись.

Параска обрадовалась, что русские они:

— Я сама с Руси, с Переяславля-города… Дочки кричат:

— А нам что привёз? Сноха кричит:

— Надолго ли пожаловали? Извелась я без тебя! Кобякич кричит:

— Хороши пироги!

— С Переяславля я. Увели меня половцы в плен, думала — погибель, ан Кобякича встретила, поженились мы. Он, Кобякич, молодой — красивый был.

— На Руси зеркала круглые медные. Не привёз? В них лучше смотреться, чем в бочку с водой. «Кудах-тах-тах! Куд-кудах!»

— Шш, убирайся! Куда залетела!..

Вот стали они жить-поживать. При домике сад, рядом — виноградник, на солнечном пригорке — масличные деревья. Во дворе — коза, у козы козлята. Всего вдоволь, а соседей не видать.

Соседи за горой — они ближе к городу селятся. В четырёх часах ходьбы большой город Сугдея, а по-русскому Сурож.

Да где же Царьград? А Царьград за морем. Русское море поперёк переплыть, там и Царьград будет. Кобякич говорит:

— Я и на зиму здесь останусь. Старые кости к непогоде ноют, уже трудно мне зимой по степи кочевать.

А сына обратно отправил — побыл три дня, и будет. Сноха проводила мужа до вершины горы, там повыла, поплакала. Обратно шла, лицо в родничке умыла, ничего и не видать. Вернулась, села за ткацкий станок, весь день промолчала, только с золовкой два раза пор угалась.

Параска над Ярмошкой причитает:

— Ой, да худой, ой, да заморённый!

Она ему лучшие куски суёт, так жалеет. Она ему три войлока и ещё овечью шкуру постелила подле очага. По утрам не будит, тяжело работать не велит. Каждый день ему руки щупает, нарастил ли мясо на костях, жирку не прибавил ли.

А Ивашка толстый, ничто ему. Пока зима не настала, снег не выпал, пусть он козу с козлятами пасёт на горе. Да, ничто! Это им так кажется, а ему-то каково! Коза скачет, козлята прыгают, бодаются. Только Ивашка на камушек присядет, замечтается, как он чере з море будет плыть, а на том берегу встанут перед ним из тумана златые царьградские вышки теремов, только замечтается, а козлята уж все разбежались. У Ивашки-то небось не копытца, не четыре ноги, ему по камням карабкаться! Пока к вечеру всё стадо соберёт, весь запыхается, обдерётся, потом изойдёт. Уж скорей бы зима!

Вот и зима настала. Длинными вечерами в светильнике фитилёк плавает в масле, горит огоньком. Женщины прядут. Кобякич плетёт ремешок из сыромятной кожи, про кочевье рассказывает, необъятные степные пастбища, а то про город Итиль, где многие половцы оседло живут, каменные дома себе выстроили, богато живут, торгуют и конями, и рабами, и разным товаром со всех концов земли.

А не то Параска песню затянет, как стонут русские девушки во всех концах земли, от своей родни отторгнуты, в чужие края проданы. На Хвалынском море плачут, в Сурожи руки ломают.

Прервёт песню, скажет:

— Надо бы в Сурож сходить, купить новые иголки. Мои-то все поломались. Да придётся обождать. В горах тропки все занесло снегом, заблудишься.

— Как подтает, сойдёт снег, я схожу, куплю тебе, — говорит Кобякич.

Внизу под обрывом море вздулось, почернело, бушует, огромные валы катит. Так грохочет — и в доме слышно. Пронзительно холодный дует ветер.

Глава пятнадцатая. ЯРМОШКА ПРЫГАЕТ И ИСЧЕЗАЕТ

Настала весна, Параска говорит:

— Тьфу! Глаза бы мои не смотрели! Изба закопчённая, сами все чумазые, одежда грязная. Идите, девки, к морю, всё постирайте. А здесь я сама приберусь, Ивашка с Ярмошкой помогут мне. Кобякич, ступай в сад, не болтайся под ногами.

— А как с козой быть? — спросил Ивашка.

— Тьфу! — сказала Параска. — Толстый, здоровый вырос, а понятия — как у молочного порося! Всё ему объясни, всё разжуй и в рот положи. Козу привяжи к дереву, да не в саду, а за оградой, не то она всю кору с яблони обгложет. И козлята от неё никуда не убег ут. Ну, поживей ворочайся!

Тут все принялись за дело.

Девушки связали грязную одежду в узлы и пошли к морю. Впереди-то две Кобякичевы дочки, а за ними молодая Кобякича сына жена, а за ней служанка, а всех позади рабыня. Они тащат узлы, дочки-то на голове, молодая под мышкой, служанка за плечо закинула, а у рабыни узел всех больше. Она его двумя руками обняла, впереди себя держит. За узлом её головы не видно — идёт узел на двух босых ногах.

Долина не спускалась к морю покато, а обрывалась крутым глинистым склоном. За зиму тропка кой-где осыпалась, а по пути размыло глубокую щель. Они у этой щели собрались, гадают

— Ай перепрыгнем, ай недопрыгнем? Кобякичева старшая дочка говорит рабыне:

— Ты первая прыгай. Коли перепрыгнешь, нам руку протяни, и мы тогда прыгнем.

Рабыня смотрит на щель — ай, широко! Ой, глубоко!

Она говорит:

— Я боюсь!

Кобякичева старшая дочь велит:

— Прыгай!

Вторая дочка приказывает:

— Прыгай живей!

Кобякича сына молодая жена ножкой топнула, прикрикнула:

— Не разобьёшься, прыгай! А служанка тараторит:

— Как ты смеешь барышень гневить? Прыгай! Рабыня оглянулась на все стороны, нигде не видит себе сочувствия. Она собралась с духом, перепрыгнула. Протянула руку, говорит:

— Хватайтесь за мою руку, я вас перетащу.

Перебрались они через щель, на берег ступили. Прибой слабый, вода тёплая, волна набежит и растает.

Они набрали на обрыве серой глины, этой глиной трут одежды, глина пенится, снимает грязь. Они одежду в море полощут — чистая, лучше новой.

Солнышко высоко поднялось, стало их припекать, а ещё не всё постирано. Говорит Кобякича сына молодая жена:

— Я на работе заморилась, пойду в воду окунусь. Вы без меня достирывайте. Кобякичевы дочки говорят:

— Ах, невестушка, больно ты хитра! И нам жарко, и мы окунёмся. Служанка говорит:

— А я чем вас хуже? Рабыня просит:

— Мне тоже жарко. И я бы разок окунулась. А они смеются, плечиками пожимают, говорят:

— Ишь, неженка! С нами вздумала равняться! Ничего, небось не растаешь, как ты смеешь купаться хотеть!

Поскидали рубахи, полезли в воду, рабыне велели достирывать. Она трёт бельё глиной, большим камнем колотит, отполощет, круто выкручивает. Вот разогнула она спину, глаза от солнца заслонила ладонью, смотрит вдаль. А там, где море сливается с небом, — чёрн ая точка.

Она опять стирает, опять голову подняла. А уж точка длинной чёрточкой вытянулась.

Те-то, четверо, плещутся в воде, играют, друг дружку по-нарочному топят, визжат, брызгаются.

Рабыня опять подняла голову, а чёрточка уже стала побольше и пожирней — будто сороконожка по морю ползёт. Купальщицы вышли на берег, среди гальки цветные камушки ищут. Тут их море много повыкидало, красных, и жёлтых, и голубых. Иные-то полосками, а те за витками или глазками. На свет посмотришь — насквозь прозрачные.

Рабыня опять на море глянула, а сороконожка-то — корабль. Сорок вёсел вздымаются, враз по воде ударяют, поворачивают корабль к ихнему берегу.

Тут рабыня как закричит…

В долине в домике Параска кончает уборку, говорит:

— А уж солнце-то к полудню. Небось девки всё перестирали. Им мокрое-то будет тяжело нести. Возьмите, Ярмошка, Ивашка, две большие корзины, ступайте на берег, помогите чистую одежду домой тащить.

Они взяли по корзине, пошли к морю. Подошли к обрыву — слышат пронзительный крик. Они подбежали к краю обрыва, смотрят вниз, а там такое!

Стоит в море большой нездешний корабль, а по берегу бегают разбойники — иноземные люди и девушек ловят — Кобякичевых двух дочек, и сноху, и служанку, и рабыню. А те визжат, увёртываются.

Как увидел это Ярмошка, он не стал терять время — по тропке бежать, а прямо сверху, с трёхсаженной высоты, прыгнул вниз.

Ивашка стоит, окаменел от ужаса.

Ярмошка прыгнул, не рассчитал, покатился вниз, прямо в одного разбойника угодил, сбил его с ног. Тот кувыркнулся, рабыню выпустил, она вывернулась, мимо шмыгнула, кинулась бежать.

Ярмошка вскакивает, на другого разбойника бросается. Он кулаками дерётся, головой бодается, ногами брыкается, камнями швыряется, вопит:

— Такие-сякие!

Они на него втроём навалились, сцепились узлом, взад-вперёд по берегу шаром катятся. То одна, то другая голова покажется, рука подымется, а её опять подомнут.

Тут мимо Ивашки промчалась рабыня. Глаза белые выкатила, рот открыла, дыхание свистит. Мимо пронеслась. Ивашка очнулся, скорей вниз по тропке на помощь бежит. Он бежит, кричит:

— Держись, Ярмошка!

Бежит, под ноги не смотрит, угодил в щель. Стал он выкарабкиваться, а земля из-под пальцев сыплется, ухватиться не за что. Он ногу поставит — она вниз ползёт, за кустик уцепится — с корнем выдернет. Колени, руки ободрал, выбрался из трещины. Смотрит — бе рег пустой. Всё исчезло — ни Ярмошки, ни девушек, ни разбойников, ни узлов с одеждой. Только берег весь изрыт, будто здесь дикое стадо прошло, и одна рубаха в песок втоптана. И вдали корабль, чёрная сороконожка, сорока вёслами по морю убегает.

Ивашка подобрал рубаху, обе корзины на руку вздел, повернулся, потихоньку побрёл домой.

На пороге встречает его Параска. Уж она всё знает. Она волосы выдирает клочьями, рубаху на груди изорвала, уже в ней сил пет вопить, она хрипит:

— А ты как? Ты-то что?

Ивашка опустил голову, мрачно шепчет:

— Замешкался я.