Глава шестнадцатая. ПРЕКРАСНАЯ ПУЛЬХЕРИЯ
Город Сугдея на Русском море — неприступная крепость на высокой скале, лет ему от основания тысяча и восемьдесят. Гавань его одна из самых больших, и пристают там корабли со всех сторон света. Караваны везут сюда с Приволжья соль и рыбу, мёд и меха. На в ерблюдах привозят из Аравии, Персии, из далёкой Индии пряности и ткани, ковры и оружие. Живут здесь люди из разных стран — греки, аланы, армяне и русские живут. Владеет Сугдеёй половецкий хан, взимает с неё дань и торговые пошлины, а правит городом прави тель — знатный грек.
К прекрасной Пульхерии, супруге правителя, пришли подруги, рассказывают, что поселился в предместье половец, продаёт киевской работы золотой венец неслыханной красоты. Тот венец из семи золотых пластин, и на них цветными эмалями дивный узор — пляшут девы, распустив рукава, скоморохи вприсядку идут, в свирели дудят. А эмали — все семь цветов радуги, и весь венец будто солнце сияет.
— Что же вы не купили? — спрашивает Пульхерия.
— Где нам! Его только императрице носить, так дорого.
Они её поддразнивают:
— Где уж нам — и тебе его не купить! Хоть ты супруга правителя, а венец не про тебя.
Эти слова её гордости непереносимы. На другое же утро позвала она двух прислужниц, спустилась с крепостной горы, городскими улицами прошла, направляется в предместье. Вот они идут, а прекрасной Пульхерии кажется, будто кто-то следом за нею идёт. Она шаг ускорила, и за ней шаги будто быстрей. Она медленней пошла, и шаги будто тише. Она оглянулась — идёт парень, высокий, жилистый. Камзол на нём рваный, суконные чулки на коленях продраны, голова не покрыта, волосы — будто сена копна. И несёт в руках две ко рзины с едой.
Прекрасная Пульхерия отвернулась, идёт дальше, а тот парень не отстаёт, за ней следует. Она остановилась, говорит:
— Как ты смеешь за мной идти?
И прислужницы обе в один голос прикрикнули:
— Как ты смеешь идти за госпожой супругой правителя?
У парня нос длинный, с горбиной, у него на шее кадык, будто орех заглотал, проглотить не сумел. Он ещё раз глотнул, отвечает:
— Я иду по улице. Прислужницы обе в один голос объясняют:
— Он идёт по улице, госпожа.
У парня глаза светло-голубые, будто незабудки выросли в тени или небо ранней весенней порой. Он смотрит на госпожу Пульхерию, глаз не опускает.
— Как ты смеешь на меня смотреть? И прислужницы в голос:
— Как ты смеешь смотреть на госпожу?
— О, шёне фрау, прекрасная госпожа, я смотрю на рубец твоего платья.
Прислужницы опустились на колени, торопливо расправляют подол платья. Прекрасная Пульхерия оглядела платье, ничего не замечает — ни пылинки, ни пятнышка, ничего платьем не задела, нигде не порвала.
Она спрашивает:
— А чем оно плохо?
Парень поставил корзины наземь, говорит:
— Криво скроено, неровно подшито. Я могу сделать хорошо.
Она рассердилась, крикнула:
— Ты бы лучше свои дыры залатал! Он пожимает плечами, говорит:
— О, это? Дас ист никс — это ничего. Один сапожник не имеет одни сапоги.
— Ах, так ты сапожник?
— Я не сапожник, не шустергезеле. Я очень знаменитый мастер-портной. В мой город Бремен я лучше всех. Я шью платье самой госпоже бургомистерше. Одна маркграфиня посылает мне свою мерку, я ей вундершёнес платье шью.
Прислужницы хихикают, прекрасной Пульхерии неловко. Она идёт дальше, больше не оглядывается. Они пришли к Сотану — посмотрели венец. Красота невообразимая, неописуемая — но ах как дорого! Прекрасная Пульхерия не решается покупать, отказаться неловко. Она говорит:
— Откуда у тебя такой венец? Он краденый?
— Не обижай меня, госпожа. Не нравится — не бери, но такие слова нехорошо говорить. Этот венец военная добыча. Этим летом после удачного набега я снял его с головы русской княжны.
— Я с чужой головы не стану надевать, — говорит прекрасная Пульхерия и, не простившись, уходит.
А там во дворе сидит этот парень у водоёма, железный котёл чистит.
Вечером госпожа всходит на высокую башню, долго на полную луну смотрит. От луны по морю серебряная дорожка переливается, искрится, будто тяжёлый шёлк. Далеко-далеко, внизу под скалой, волны белой пеной ложатся на берег, снежный подол морского платья.
А какие такие платья у бургомистерши, у маркграфини?
На другое утро она зовёт двух прислужниц, спускается с крепостной горы, повёртывает в предместье. Она оглядывается через плечо — не идёт ли кто за ней. А никто не идёт.
Одна из прислужниц говорит:
— Какой красивый был этот молодой человек! Госпожа Пульхерия говорит презрительно, слова сквозь зубы цедит:
— Я не понимаю, что ты за глупости говоришь! Вот приходит она к Сотану, говорит:
— Я этот киевский венец возьму, так и быть. Но в придачу ты должен дать мне портного. Сотан удивляется — что за портной?
— Такой жилистый, длинный, такой неумытый. Он вчера здесь чистил железный котёл.
— Ах, этот бездельник? — говорит Сотан. Он хлопает в ладоши, зовёт слугу: — Приведи сюда немецкого раба.
Прекрасная Пульхерия говорит:
— Слушай, портной, ты сошьёшь мне платье. Только лучше, чем там своим графиням шил. А не угодишь мне, так есть у нас в крепости подземная тюрьма, каменный мешок. Там крысы отгрызут тебе нос.
Глава семнадцатая. А ИВАШКА БЕЖИТ, БЕЖИТ
В Кобякича доме пусто и тихо. Сам-то опять уехал в степь.
У Параски руки ни к чему не лежат. По хозяйству распоряжается нехотя — работы будто поменьше стало, а делать её некому. Кое-как всё идёт, спустя рукава. Ой, скучно!
«И-а», — закричал осёл.
— А не съездить ли нам в город? — говорит Параска. — У меня там подружка живёт. Десять лет не виделись, а может, ещё жива. Навестить её, что ли? Ивашка, почисть осла. Вон он какой лохматый стал.
На таком в город показаться стыдно.
Вот они едут в город. Параска на ослике, а Ивашка идёт рядом, ведёт осла за уздечку.
Город от них часа за четыре ходьбы, а они едут все восемь часов без малого. Осёл иной раз побежит рысцой, Параску растряс, чуть наземь не сбросил. То вдруг упрётся, не хочет идти. Они его ласкают, уговаривают:
— Идём, Серенький, идём, милый. Ах, да какой хороший и красивый. Ушки-то длинные, шёрстка-то шёлковая! Идём, хорошенький! Пошли, что ли! Вот приедем, я тебе морковку дам.
Это ещё когда будет, а на горном склоне рыжие колючки пышно растут. Как ему не дать полакомиться? Ведь тоже живая тварь.
Ивашка тянет осла за узду, а он всеми четырьмя ногами упёрся — и ни с места.
Однако ж на заре они выехали, а вскоре после полудня увидели вдали город.
А сперва только видят высокую скалу, увенчанную крепостными стенами. Поближе подъехали, там по всей долине цветут сады и ручьи журчат. Домики встречаются всё чаще, народу по дороге всё больше. Идут и едут в обе стороны. В ином месте так густо прут, едва меж двух повозок протиснешься. Ослик присмирел, послушно идёт, только длинные уши вздрагивают.
Вот и в город въехали. Улицы камнем мощённые. Конские копыта цокают, колёса скрипят, вода в фонтане плещет, людской гомон громче морского прибоя. Параска чего-то кричит, Ивашка её не слышит. Она с седла нагнулась, пальцем ткнула его в плечо:
— В этот проулочек заворачивай. Здесь, помнится, подружка живёт.
Они в одну, в другую калитку покричали, нашли подружкин дом.
— Ой, ты ли это? Постарела-то как! Я б тебя на улице и не признала!
— Ой, и ты не моложе стала! Ишь, вширь раздалась!
Обнялись, целуются, уж не чаяли, что свидеться придётся. Подружка хлопочет. Накрывает на стол, в погреб сбегала, по дому мечется. Параска достаёт из корзинки белую курочку-хохлатку, гостинец привезла. Они стрекочут, как сороки, друг дружку перебивают, вс поминают старые годы.
Ивашка сидит на приступочке, ему сушёные фиги дали. Со своей смоковницы плоды — таково сладкие! Он поел, облизал пальцы, ему больше нечего делать. Он просит:
— Тётка Параска, можно мне пойти погулять?
— А пойди, пойди, только не потеряйся, город-то большой, незнакомый.
Подружка кричит ему вслед:
— Обратно пойдёшь, примечай — где большая смоковница, тут мой дом. Выше, раскидистей моей смоковницы во всей Сугдее не найти. Её издали видать, не заблудишься.
— Далеко не ходи, — говорит Параска, — скорей возвращайся. Нам бы ещё засветло вернуться домой.
— Я скоро, — говорит Ивашка.
Он идёт по городу, по большому, по незнакомому, а по сторонам не смотрит и под ноги не глядит. Его взор устремлён вверх, на крепость. Венцом вьётся крепость вокруг всей горы, вздымается к вершине скалы, там высокая башня на все четыре стороны света смотр ит. С той башни за море видать, за туманы, за облака, за водную гладь, за бурные валы, до того, до отдалённого берега, где Царьград по краю земли.
Ивашка под ноги не смотрит, а камни-то неровные. Многими столетиями по ним ступали, они износились, стёрлись, скользкие. Где ребром торчат, где вовсе ямка, а где ямка, там лужа.
Ивашка споткнулся, чуть в лужу не угодил, а его подхватывает чья-то рука.
— Господин Гензерих!
— Ивашка, мейн либер кнабе, мой милый мальчик, как ты живёшь?
Ивашка открыл было рот ответить, а господин Гензерих ему говорить не даёт, спешит про себя рассказать.
— О! Я живу очень хорошо, зер гут! Я живу в крепости, во дворец.
Он Ивашку одной рукой обнял за плечи, другой рукой машет, хвастает:
— Я теперь очень важный человек!
— А как же ты от Сотана ушел?
— Фуй, Сотан грязная свинья. Я уже давно у него не живу. Я уже всю зиму у него не живу. Меня выкупила госпожа супруга правителя, эйне вундершёне фрау. Я ей вундершёне платье шью. Одно платье, два платье, очень много платье. Зер филь — очень много.
— Так ты больше не купец теперь?
— О нет! Я лучше.
Они идут в гору. Крепостные стены над ними нависли. От них тень и прохлада. У подножия фонтанчик, тонкой струйкой льётся вода. Ивашка нагнулся, ловит воду ртом.
— Вода невкусно, — говорит господин Гензерих, — я лучше дам тебе пить вино. У меня есть дома дорогое вино.
— Ну уж нет, — говорит Ивашка, — я твоё вино не стану пить. Один раз попил — учёный.
Господин Гензерих хохочет, сквозь смех едва выговаривает:
— О, это было, это прошло. Не надо помнить.
— Нет, — говорит Ивашка, — я с тобой не пойду. Давай здесь простимся. Меня уже ждут давно, наверное.
— Простимся! — повторяет господин Гензерих. — Ауф иммер — навсегда! — И на глазах у него, на голубых, на белёсых, большая слеза, будто пузырь.
— Зачем навсегда? — говорит Ивашка. — Может статься, опять повстречаемся.
— Ниммермаль! — говорит господин Гензерих. — Никогда!
Ивашка не поймёт, что так, да почему и с чего бы у господина Гензериха такой торжественный вид. Господин Гензерих махнул рукой, господин Гензерих говорит:
— Я уезжаю! Ауф иммер — навсегда!
— А далеко ль?
— В Царьград! Госпожа супруга правителя — она уезжает и берёт меня. Я буду ей ещё много платья шить в городе Царьград.
— В Царьград? Ох, господин Гензерих, в ноги тебе поклонюсь, возьми меня в Царьград! Мне очень туда надо. Вспомни, как мы от Днепровских порогов в ладье в Царьград бежали, да не пришлось достигнуть. Тебе бы тогда без меня не спастись. Возьми меня! Слёзно прошу.
Господин Гензерих морщит свой длинный нос, говорит:
— Зачем? — Повернулся, идёт к крепостным воротам.
А Ивашка бежит, бежит за ним, слёзно умоляет:
— Возьми меня, возьми меня, что тебе стоит! Господин Гензерих остановился, подумал, ударяет себя в грудь, говорит:
— Я теперь очень важный человек. Я скажу госпоже, она для меня сделает всё — аллес!
Он берёт Ивашку за руку, они входят в крепость.
Глава восемнадцатая. ПРОКОП-ВСЕХ-ПОБЕДИШЬ
В те времена жил в Царьграде отставной солдат-грек, по имени Прокоп, а прозвище ему было Всех-Победишь. Сам ли он его придумал или дали ему такое в насмешку — но являл он скорее вид поражений, а не побед. Всё его лицо — от виска через нос до скулы — пере секала глубокая рытвина, след страшного удара вражеского меча, и оттого один его глаз был навеки прищурен. На левой руке не хватало у него трёх пальцев, а чудом уцелевшие большой и мизинец походили скорей на клешню краба, чем на кисть человеческой руки.
Он хромал на одну ногу, но ужасный шрам от раны, некогда нанесённой в бедро, он и не думал скрывать, так что всем было видно, что он был герой, участвовавший во многих больших сражениях.
В награду за военную службу он получил клочок земли, но тотчас продал его помещику, а на вырученные деньги жил расчётливо и скудно — хватило бы до конца дней. На обед он довольствовался тремя листиками салата и съедал их, обмакнув в уксус, так что одновр еменно утолял и голод и жажду. Однако же было у него немало друзей, и приятелей, и знакомцев, которые охотно подносили ему чарочку вина, а на закуску хлебец с зубчиком чеснока.
Однажды в полдень он прогуливался по улице, с благодушным и сытым видом ковыряя в зубах щепочкой. Его здоровый глаз крутился колесом, бросая взгляд и вперёд, и назад, и во все стороны, зорко вглядываясь, не встретится ли знакомое лицо. Но люди проходили мимо, равнодушные, не замечая его. Три одиноких листика салата подняли возню в его кишках и громко требовали добавки. Уж он начал подумывать, что, как это ни претило его гордости, придётся, пожалуй, стать в ряд нищих на церковной паперти и протянуть руку за подаянием.
Тут вдруг он заметил парнишку, одиноко стоящего среди снующей мимо толпы.
Парнишка растерянно оглядывался, и по всему было видно, что с ним случилось что-то неладное.
Прокоп-Всех-Победишь остановился против него и оглядел его с ног до головы. Судя по лицу и одежде, он, без сомнения, был иноземец и, вероятно, русс. За время своих походов Прокопу случалось встречать франков и латинян, арабов и русских, и он умел объясня ться на их языках. Поэтому он недолго думая заговорил:
— Мальчик, что ты стоишь одиноко? При звуке родной речи парнишка встрепенулся. Радуясь и смущаясь, схватил он Прокопа за край одежды и воскликнул:
— Ах, дяденька, я заблудился! Город-то какой большой!
— Это так! — гордо ответил Прокоп. — Воистину город необъятный. И нередко случается, что человек, родившийся на первом холме, никогда не ступал на седьмой и терялся в долине между шестым и пятым.
Но не следует унывать. Будь терпелив и смел и всех победишь.
— Мне бы только найти дорогу домой! — сказал парнишка и всхлипнул.
Искусными вопросами Прокоп выяснил, что мальчишку зовут Ивашка, что он только вчера приехал сюда со своим другом, немецким портным, а портной шьёт платье госпоже Пульхерии. а остановились они у дальней родственницы госпожи. А как имя родственницы и на ка кой улице её дом, он не знает.
— Это дело нелёгкое, — сказал Прокоп. — И неудобно его обсуждать среди шумной толпы. Если у тебя есть немного денег, зайдём в харчевню. Там в тишине обсудим, как тебе добраться до дому,
— У меня есть монетка. Мне дала госпожа.
— В таком случае, всё в порядке! — воскликнул Прокоп. — Можешь считать, что ты уже дома.
С этими словами он взял Ивашку за руку и повёл в ближайшую харчевню. Тут, удобно развалившись на деревянной скамье, он кликнул хозяина и велел подать мисочку оливкового масла и к ней два пресных хлебца и ещё один хлебец, замешанный на меду или посыпанный тмином, и ещё две-три сухие рыбки и большую луковицу, и ещё, пожалуй, немного вина на все остальные деньги.
— А кто будет платить? — спросил хозяин.
— Я! — гордо воскликнул Прокоп и со звоном бросил на стол Ивашкину монету.
Хозяин пересчитал заказ по пальцам и сказал:
— Ничего здесь нет остального. Выбирай или рыбу, или вино.
Три листика салата в животе у Прокопа зашумели сильней. Он вздохнул и сказал:
— Ну что ж, пусть будет рыбка.
В харчевне было прохладно и тихо, и сперва они ели молча. Прокоп отламывал маленькие кусочки хлеба и макал их в миску с маслом, а потом всю её досуха обтёр изнутри корочкой. Потом съел он лук и рыбу, и, когда на столе остались только кожура и кости, Прок оп снова взял обе рыбьи головки, внимательно осмотрел их здоровым глазом и ещё раз обсосал. Затем он откинулся головой к стене, сыто вздохнул и сказал:
— Ну, говори, по какому делу забрался ты так далеко от своей родной страны.
Тут Ивашка начал рассказывать, как украли Аннушку и как он бежал за конём и всё дальше и дальше искал след и случайно узнал, что Аннушка в Царь-граде и теперь только осталось найти её здесь.
— Да! — сказал Прокоп. — Это дело нелёгкое. Если она набожна, будем искать её в храме Софии. Если она любит наряды, найдём её на большом базаре. Если она тоскует по родине, наверно, стоит она на пристани и смотрит вдаль.
— Она тоскует! — воскликнул Ивашка.
— Помолчи! — приказал Прокоп. — Ты мешаешь мне думать. Но если она… Нет, это нелёгкое дело! Придётся нам ещё не раз встретиться. У тебя дома есть ещё деньги?
— Я попрошу, — сказал Ивашка.
— Вот и хорошо. Завтра увидимся. И Прокоп уже начал подыматься из-за стола, когда Ивашка вскрикнул:
— Дяденька, а как же я попаду домой?
Прокоп вздохнул, опять опустился на скамью и пробормотал:
— Ну, говори, как выглядит улица, где ты остановился. Нет ли поблизости каких-нибудь заметных зданий?
— Как вышел я из дома, повернул налево, а там невдалеке стояла на площади белая каменная женщина.
— Статуя Венеры, — пробормотал Прокоп. — А мы уж у самого Бычьего рынка. Далеко же ты забрался, дружок! Но не унывай. Эту каменную женщину и квартал около неё я очень хорошо знаю. А нет ли у тебя ещё какой-нибудь завалящей монетки? Очень хочется пить. У этого мошенника хозяина рыба уж очень солона.
— Нет, — сказал Ивашка. — Но завтра я непременно достану.
— Ну что же, придётся мне, видно, напиться у фонтана. Вода — гусиное вино, а гуси спасли Рим. Я тебя спасу, мой мальчик, и твою Аннушку спасу. Ну, идём, провожу тебя до дому, а завтра опять встретимся. Не унывай, Ивашка, всех победишь!
Отзывы о сказке / рассказе: