Ольга Гурьян — Мальчик из Холмогор

Часть третья

Глава первая

На следующий день Михайло Васильевич повёз Мишу на Малую Невку, в дом Строганова, где с недавних пор помещалась академическая гимназия. Едва Михайло Васильевич переступил порог, как весть о том мгновенно распространилась по всему зданию. И не успел швейцар принять тяжёлую медвежью шубу, как отовсюду с радостным криком прибежали мальчики. Задние толкали передних, чтобы протиснуться ближе, а кто-то запоздавший скатился со второго этажа прямо по перилам лестницы. Мальчиков было около сорока. Были среди них совсем уже большие, и Миша испуганно отступил перед их шумной толпой.

— Здравствуйте, дети! — сказал Михайло Васильевич. — Что же, у вас сегодня уроков нет, что вы так озорничаете?

— Уроки есть, — ответил тоненький, длинноносый мальчик и лукаво подмигнул товарищам, — но когда мы вашу карету увидели, мы тотчас ненадолго отпросились у наших учителей.

— Добрые же у вас учителя, — сказал Михайло Васильевич строгим голосом, — что без дела отпускают вас!

— Пришлось отпустить! — живо ответил тот же мальчик. — Им нас не удержать. Мы бы всё равно убежали.

Михайло Васильевич засмеялся и попросил:

— Пропустите нас, дети. Мне надо к Семёну Кириллычу, а вы возвращайтесь к своим урокам. В обед я приду к вам в залу, и мы побеседуем.

Сени тотчас опустели, а Михайло Васильевич, поднимаясь по лестнице, сказал Мише:

— Семён Кириллович Котельников — инспектор академической гимназии. Ты должен его любить и уважать.

Когда они вошли в кабинет, Котельников, человек ещё молодой и скромно одетый, весь просиял, вскочил и, подвинув своё кресло, помог Михаилу Васильевичу сесть.

Ломоносов грузно опустился на сиденье, кресло заскрипело.

— Мебель-то у вас хрупкая, — сказал Михайло Васильевич и опасливо поёрзал. — Выдержит? — и сел плотнее. — Вот, Семён Кириллыч, племянник мой, Михайло Головин.

Миша поклонился, как его обучили. Семён Кириллович внимательно посмотрел на него.

— Мальчик он понятливый и добронравный. Читает и пишет для своих лет изрядно. Прикажи, друг, чтобы его латыни обучали и арифметике, а он к ней способен. Ещё танцевать, а то, сам видишь, неуклюж он ещё маленько. И пишет он по-старинному. Чтоб чисто и хорошо обучили писать. По праздникам буду его домой брать… В какую комнату думаешь его поместить?

— Место в любой комнате найдётся, — ответил Семён Кириллович. — Вы ведь знаете, Михайло Васильевич, что учеников у нас всё ещё неполное число.

— Ну что ж, если место есть, устрой его с Рихманом.

— Хорошо ли будет? — усомнился Семён Кириллович. — В той комнате все первейшие шалуны и старше Головина, хоть и немного.

— Было бы сердце доброе и ум острый. А шалят от молодости. Учатся хорошо ли?

В это мгновенье дверь медленно начала открываться, и в неё, кряхтя и охая, с трудом стал протискиваться огромный ком овчин. Наконец он влез в комнату, упал на пол, рассыпался и оказался четырьмя тулупами. А за ним невысокий человек, топая короткими ногами и всплескивая толстыми руками, пытался заговорить и только охал и отдувался.

Встревоженный Семён Кириллович поднялся и спросил:

— Что с вами, Фаддей Петрович? Не хотите ли воды?

— Дайте мне лист бумаги, я напишу прошение! — вдруг закричал Фаддей Петрович тонким, высоким голосом. — Я так не могу! Я так не хочу! Увольняйте меня! — И, легко подскочив к тулупам, схватил их один за другим и поднёс Семёну Кирилловичу: — Вы помните, когда гимназистам выдали эти тулупы? Две недели не прошло, как я сам надел их на этих разбойников! Две недели! А на что они похожи? Ведь это казённое добро!

Тулупы действительно были совсем новенькие, но располосованы так, что овчина торчала клочьями.

— И они ещё извиняются — подрались, мол! Разве драка — это извинение?

— Когда я был помоложе, — сказал Михайло Васильевич, — мне самому случалось с тремя сразу драться и всех троих побороть.

— Но вы свою одежду рвали, а не казённую! Увольняйте меня, Семён Кириллович! Не могу я больше от этих озорников терпеть!

— Ну что ж, Фаддей Петрович, — сказал Семён Кириллович и чуть усмехнулся, — если вы настаиваете, мы этих драчунов исключим.

Фаддей Петрович сразу замолчал и в ужасе посмотрел на Семёна Кирилловича.

— Что вы! — уже тише заговорил он. — Как это можно? Они же ещё ничему не научены! Что они будут делать? Не в разбойники же им идти! Я погорячился, Семён Кириллович… А тулупы отдадим починить, и вся недолга.

— Нет! — сказал Семён Кириллович. — Всякий проступок должен быть наказан. Придётся посадить их в карцер.

— Семён Кириллович, не надо! — взмолился Фаддей Петрович. — Это для здоровья вредно. Лучше запретите им на две недели носить мундир и велите надеть серые куртки. Стыдно, а не больно и казённые мундиры будут целей.

— Хорошо, — сказал Семён Кириллович. — Так и сделаем. А вот наш новый гимназист, Михайло Головин. Пожалуйста, подберите ему мундирчик и отведите в столовую. Жить он будет в той комнате, где Рихман.

Фаддей Петрович сказал: «Слушаю!» — подобрал с полу тулупы и, прижимая их одной рукой к животу, протянул другую Мише. Но Миша, метнувшись к Михайлу Васильевичу, схватился за его рукав.

— Иди, дружок! — сказал Михайло Васильевич. — Мы с тобой ещё сегодня увидимся.

И Миша пошёл с Фаддеем Петровичем.

Глава вторая

У Миши ёкнуло сердце, когда Фаддей Петрович ввёл его, одетого уже в новый мундирчик, в залу, где гимназисты собрались в ожидании обеда. От шума звенело в ушах. Гимназисты играли в чехарду и, даже не заметив прихода Фаддея Петровича, прыгали через головы друг друга. Фаддей Петрович поймал за рукав пробегавшего мимо него мальчика и сказал:

— Позови Рихмана.

— Рихман! Рихман! — закричал мальчик убегая.

Рихман только что, упершись ладонями в колени, подставил свою спину очередному прыгуну. Когда он выпрямился, то Миша признал в нём длинноносого мальчика, которого заметил раньше в сенях. Скользя по натёртому паркету, Рихман подбежал и нетерпеливо спросил:

— Чего вам, Фаддей Петрович?

— Вот тебе сосед за столом и по комнате, — ответил Фаддей Петрович. — Смотри, ты старше. Будь к нему внимателен.

Фаддей Петрович ушёл, а Рихман, заложив руки за спину, оглядел Мишу с головы до ног и спросил:

— Как тебя зовут?

— Михайло Головин, — торопливо ответил Миша.

— Какой ты круглый! Небось, бегать совсем не умеешь?

— Я хорошо бегаю, — возразил Миша, — и плавать умею и на деревья лазить.

— А ползать умеешь? — крикнул Рихман, сделал ему подножку, и Миша очутился на четвереньках.

— Медвежонок! — закричал Рихман. — Настоящий ты медведь! Недаром тебя Михайлом зовут. А ну, покажи, как бабы за водой ходят, как ребятишки горох воруют!

Но Миша уже вскочил и, засучивая рукава, воскликнул:

— А ну, выходи! Я не посмотрю, что ты старше. Я тебе так дам — охнуть не успеешь! Михайло — имя хорошее. Мне его в честь дяди дали — Михайла Васильевича!.. Будешь драться, или мне тебя так поколотить?

— Не буду, — сказал Рихман. — Михайло Васильевич всей нашей семье благодетель и второй отец. Будем дружить! Ты меня просто Федей зови. Я сам отколочу того, кто тебя дразнить станет… Становись в пару, обедать зовут.

На столе уже стояли тарелки с ухой, и Федя, усаживаясь рядом с Мишей, шепнул:

— Изрядно кормят! Ещё бураки будут с осетриной. А на третье — каша. На наших харчах, Михайло, живо поправишься. А то ты такой худенький-худенький! — И он ущипнул его в бок.

— Сам поправляйся, тебе нужней! — ответил Миша, засмеялся и тоже ущипнул Федю.

— У!.. Лапы медвежьи! — сказал Федя и тоже засмеялся.

Тут подали кашу, такую крутую, что ложка в ней стоймя стояла, и новые друзья, замолчав, усердно принялись за еду.

После обеда Семён Кириллович сам отвёл Мишу в классы. Учитель указал Мише его место и велел соседу показать ему немецкие буквы.

— Эту неделю я тебя не буду вызывать, — сказал учитель, — а затем проверю твои успехи. Если ты постараешься, то сумеешь догнать своих товарищей.

Миша усердно принялся вырисовывать буквы. Сосед время от времени поглядывал, как он пишет, и шёпотом поправлял его.

— Ты в какой комнате? — спросил он.

— С Рихманом Федей, — ответил Миша.

— Значит, со мной тоже. А ещё с нами Саша Хвостов. Вон он сидит за дворянским столом.

— Зачем?

— Как — зачем? Они дворяне, а мы поповичи, солдатские и матросские дети. Чтобы от нас грубостей не набрались. Некоторые здесь даже не живут, а только на уроки приезжают со своими гувернёрами. А сами ещё грубее нас и дерутся и бранятся.

— А Федя где сидит?

— А вон за отдельным столом. Его на эту неделю от всех отсадили, потому что он запустил бумажных голубей в классе и попал в учителя. Учитель обозлился, хотел его тростью ударить, но Федя не испугался и закричал, что он Михайлу Васильевичу пожалуется, а учитель пожаловался Семёну Кирилловичу, и Федю так посадили, чтобы он не мог шалить. Но он говорит, что у него больше терпенья нет быть добронравным.

— А как твоё имя? — спросил Миша.

— Кóсма.

— Такого имени нет, — сказал Миша.

— Нет, есть. По-простому это будет Кузьма, а по-учёному выходит Косма. А я обязательно буду учёный. А ты?

— Мне тоже очень хочется.

— А какая тебе наука нравится?

Миша признался, что он ещё мало знает, какие бывают науки, и ему всё очень хочется узнать.

— А я буду химиком, — важно сказал Косма. — Ты знаешь, что такое химия?

— Я у Михайла Васильевича видел химическую лабораторию.

— Видел! Вот счастливый! Мне бы глазком взглянуть! Слушай, хочешь, я тебе мою лабораторию покажу? Только поклянись, что ты никому не скажешь.

— Чем клясться?

— Ну, чем хочешь!

— Чем хочешь клянусь, никому не скажу.

— Слушай, когда классы кончатся, все побегут во двор гулять, а ты не беги, подожди меня. Я… Ай! — закричал он.

Учитель, уже давно заметивший, что новые соседи не пишут, а шепчутся, на цыпочках подкрался к ним. Весь класс, затаив дыхание, ждал, что будет.

Учитель схватил Косму за ухо и так, не отпуская, отвёл на другое место, а рядом с Мишей посадил совсем взрослого мальчика. Этот беседовать не стал, а хмуро показал Мише другую букву и время от времени говорил:

— Кверху тоньше веди, книзу толще!

И так кончился урок.

Когда мальчики, толкая друг друга и прыгая через скамейки, выбежали из класса, Миша поотстал от них и оглянулся, отыскивая Косму. Но Косма уже подходил к нему, держась рукой за распухшее ухо, и таинственно шепнул:

— Идём!

Он привёл его в небольшую комнату, где стояли четыре кровати, четыре стола и четыре табуретки, оглянулся, приоткрыл дверь, выглянул в коридор, запер дверь и сказал:

— Поклянись ещё раз!

Миша, замирая от любопытства, ещё раз поклялся, и в то же мгновение Косма нырнул под кровать. Он довольно долго возился там и наконец вылез, весь красный, таща за собой небольшой сундучок. Потом снова залез под кровать и снова появился, зажимая в руке очень большой ключ. Ещё-раз оглянувшись, не идёт ли кто, он стал на колени перед сундучком, вставил ключ в замок и повернул его. С мелодичным звоном замок открылся, и Косма поднял крышку сундука.

— Иди сюда! — шепнул он.

Миша опустился на пол рядом с ним.

Крышка сундука была оклеена разными картинками, и среди них был портрет Михайла Васильевича, вырванный из его сочинений. На другой картинке было нарисовано, как человек в нарядном кафтане отшатывается, будто его ударили, а прямо на него летит большой белый шар.

— Это Рихмана отец, тебе Федя расскажет, — сказал Косма и начал вынимать из сундука свои сокровища.

Тут были аптекарские баночки и пузырьки, заткнутые бумажками и наполненные разными порошками и жидкостями, немного лабораторной посуды, похожей на ту, которую Миша уже видел, но щербатой и частично побитой, так что, вероятно, её выбросили, а Косма подобрал. На самом дне лежала хорошенькая медная ступка, в каких повара толкут корицу, гвоздику и тому подобное.

— Вот, — сказал Косма, со счастливой улыбкой разглядывая расставленное на полу хозяйство. — Я по воскресеньям, когда все уезжают по домам, целый день занимаюсь химией.

— А откуда ты знаешь, что надо делать? — спросил Миша.

— Я ещё не очень хорошо знаю. Мне немного рассказали старшие гимназисты. У одного есть книга по химии, и он мне иногда немного из неё читает, но в руки не даёт, жадничает. Говорит, что я всё равно не пойму. Но я пойму и без него добьюсь. Порох тоже нечаянно изобрели. Толкли в ступе всякую всячину, и вдруг всё взорвалось и оказался порох. Я, может быть, тоже буду вот так толочь, и вдруг окажется изобретенье.

— А вдруг взорвётся? — сказал Миша и опасливо отодвинулся.

— Вот ещё! — ответил Косма. — Если бы все взрывались, то и химиков бы ни одного не осталось!

Он бережно убрал свои банки и склянки, запер сундук и снова где-то под кроватью спрятал сперва ключ, а потом сундучок.

— Пойдём, что ли, побегаем по двору, — сказал он. — До ужина ещё осталось время.

Глава третья

Неделя прошла незаметно. Миша уже через три дня знал немецкие буквы и начал учить слова. По арифметике он оказался лучше многих и уже начинал подумывать, что хоть он и моложе всех годами, а всё не из последних гимназистов.

В воскресенье рано утром за ним приехала карета и повезла его на Мойку. Здесь его встретили с восторгом.

— Ах, Мишенька, как тебе мундирчик к лицу! — воскликнула Матрёша.

— Вас не узнать, братец! — шепнула Леночка.

Елизавета Андреевна пощупала сукно на рукаве и сказала:

— Ты теперь уже не дитя и должен хорошим поведеньем отблагодарить своих благодетелей.

А за завтраком Михайло Васильевич, кладя ему на тарелку большой кусок пирога, негромко сказал:

— Молодец! Мне Семён Кириллович говорил о твоих успехах.

До самого обеда Миша бегал по всему дому и всем рассказывал, как хорошо в гимназии. У лаборанта он выпросил для Космы несколько ненужных склянок. Игнату Петрову пересказал всё, чему за неделю научился. Но после обеда, когда Михайло Васильевич уехал на весь вечер, ему стало скучно, и он обрадовался, когда пришло время возвращаться в гимназию.

В гимназии в его комнате ещё не был зажжён огонь. Федя Рихман лежал на кровати и просил ему не мешать, потому что он сочиняет стихи. Саша Хвостов ещё не вернулся от родителей. Косма Флоринский сидел в темноте у окна и смотрел на заснеженный двор. У него была завязана рука.

— Взрыв? — шёпотом спросил Миша.

— Глупости! — сердито ответил Косма. — Кислоту переливал и капнул на руку.

Миша отдал ему склянки, и Косма, пожав ему руку, спрятал их на время под подушку. Федя зашевелился и сказал:

— Ничего не выходит, когда вы шепчетесь! Я в другой раз сочиню до конца. Давайте болтать!

Все помолчали.

— Давайте рассказывать каждый про себя, — сказал Федя. — Ты самый младший, Миша, начинай!

Миша зажал руки меж колен, задумался, улыбнулся и начал рассказывать про Холмогоры. Оба друга слушали, не перебивая, а когда он кончил, Федя вздохнул и сказал:

— Сколько ты уже успел увидеть! Как это хорошо!.. Рассказывай теперь ты, Косма.

— Мне нечего рассказывать, — ответил Косма. — Отец у меня священник в Москве. Приход бедный. Хотели меня в Спасские школы отдать, но я отца умолил, он последнее продал, повёз меня в Петербург и поместил сюда. У меня ничего не было, всё впереди.

— И у меня ничего не было, — сказал Федя. — А впереди что? Кончу гимназию, поступлю в переводчики. Только я ленивый, из меня большого толку не будет.

— А ты не ленись, — сказал Миша.

Федя засмеялся, а Косма предложил:

— Расскажи, Федя, про твоего отца.

Федя тотчас приподнялся на кровати и, не дожидаясь дальнейших приглашений, начал:

— Отец с Михайлом Васильевичем очень дружили — как братья. Они были однолетки. Отец родился в тот же год и месяц, как Михайло Васильевич. Правда удивительно? Я понимаю, что это ничего не значит, но всё-таки это приятно.

Когда Михайло Васильевич начал изучать электричество, он и отец делали свои опыты когда вместе, а когда порознь и всегда делились наблюдениями. Ты знаешь, что такое электричество? Михайло Васильевич про это стихи написал:

Вертясь, стеклянный шар даёт удары с блеском,
С громовым сходственны сверканием и треском.

Представляешь, какое это зрелище? Весь город сбегался смотреть, как из стеклянных шаров вылетают искры, и все спрашивали, что это такое и отчего это бывает во время грозы.

Михайло Васильевич и мой отец оба знали, что электрическая сила опасна, но не боялись, а изучали её. Ведь и кровельщик, когда кроет крышу где-нибудь высоко на колокольне, знает, что это опасно и он рискует жизнью, но он об этом не думает, а исполняет свою работу, и случается — падает и погибает. Вот так же Михайло Васильевич и отец — оба работали, не думая о смерти. Михайло Васильевич остался жив, а отец погиб.

Михайло Васильевич установил, что не электричество — от грома и молнии, а наоборот, и что, следовательно, и без грозы тоже можно произвести электричество. Но отец делал свои опыты только во время грозы.

Отец был на заседании в академии, когда вдруг увидел, что при совершенно ясном небе вдали начинается гроза. Он поспешил домой вместе с гравёром Соколовым. Когда они вошли в сени, отец показал Соколову свои приборы и сказал, что сейчас опасности нет никакой. И пока отец говорил, вдруг Соколов увидел, как от железного прута без всякого прикосновения отделился бледносиневатый огненный шар с кулак величиной и медленно пошёл по воздуху прямо ко лбу отца и отец беззвучно упал назад. В то же мгновенье раздался страшный удар, будто выпалили из пушки, и Соколов упал плашмя и почувствовал у себя на спине удары, а после оказалось, что это проволока изорвалась и ему по всему кафтану прожгла полосы.

Когда Соколов поднялся, то все сени были полны дымом и он не смог рассмотреть отцова лица и подумал, что отец тоже, как он, упал от удара и сам встанет. А так как он боялся, не зажгла ли молния дом, то выбежал на улицу звать на помощь. А матушка, когда услышала этот страшный удар, выбежала в сени, сквозь дым увидала отца, лежащего навзничь, и бросилась к нему. Но отец был бездыханный, а на лбу у него вишнёво-красное пятно, там, где пришёлся смертельный удар.

— А Михайло Васильевич? — спросил Миша.

— А Михайло Васильевич в это время делал опыты на своей громовой машине.

Он позвал Елизавету Андреевну и других, кто оказался поблизости, и стал касаться прута и проволоки. И вдруг раздался этот ужасный громовой удар в то время, как он держал руку у проволоки и искры сыпались.

Все, кто был в комнате, побежали прочь, а Елизавета Андреевна стала его просить, чтобы он шёл в столовую: щи-де простынут. Михайло Васильевич ещё у машины помедлил, но искр стало уже мало, а Елизавета Андреевна всё звала, и он пошёл к столу. А тут прибежал от нас человек в слезах и в страхе, запыхавшись, и едва мог проговорить: «Профессора громом зашибло»…

Дверь распахнулась, в неё ворвался поток света, и вбежал Саша Хвостов, весёлый и шумный:

— Друзья, что вы сидите в потёмках? Я вам конфет привёз, у нас повар отлично их делает.

— Спасибо, — вполголоса ответил Косма.

Федя вздохнул и вытянулся на кровати. Потом, помолчав, сказал:

— Об отцовой смерти Михайло Васильевич писал: «Умер господин Рихман прекрасной смертью, исполняя по профессии должность. Память его никогда не умолкнет».