При последних словах Евгения судорожно сжала руку кузена.
— Нет,- продолжал он после недолгого молчания, когда они обменялись взглядом, влажным от слез,- нет, я не хочу ни уничтожать его, ни подвергать опасности в моих странствованиях. Дорогая Евгения, вы будете его хранительницей. Никогда друг не доверял другу ничего более священного. Судите сами.
Он подошел к комоду, вынул ларец из футляра и, открыв его, с грустью показал восхищенной кузине несессер, по работе еще более ценный, чем по весу золота.
— То, чем вы любуетесь,- ничто,- сказал он, нажимая пружину, раскрывшую двойное дно.- Вот что мне дороже всего на свете.
Он вынул два портрета, два шедевра г-жи Мирбель, в богатых жемчужных оправах.
— О! Вот красавица! Не та ли это дама, которой вы писали…
— Нет,- сказал он улыбаясь.- Эта женщина — мои мать, а вот мой отец, ваши тетка и дядя. Евгения, я готов на коленях умолять вас сохранить мне это сокровище. Если бы я погиб и погубил ваше маленькое состояние, то это золото возместит вам потерю. Только вам одной могу я оставить эти портреты: вы достойны хранить их. Но уничтожьте их, чтобы после вас они не попали в чужие руки…
Евгения молчала.
— Вы согласны, не так ли? — прибавил он ласково.
В ответ она бросила на него первый взгляд любящей женщины, один из тех взглядов, где почти столько же кокетства, как и глубины. Он взял ее руку и поцеловал.
— Ангел’ чистоты! Для нас с вами, не правда ли, деньги никогда ничего не будут значить? Чувство, придающее им некоторую ценность, будет отныне все.
— Вы похожи на свою мать. А голос у нее был такой же нежный, как у вас?
— О, гораздо нежнее…
— Да, для вас,- сказала она, опуская глаза.- Ну, Шарль, ложитесь спать, прошу вас, вы устали. До завтра.
Она тихо высвободила руку из рук кузена; он проводил ее, захватив с собой свечу. Когда они были уже у двери ее комнаты, он сказал:
— Ах, зачем я разорен! — Мой отец богат, я думаю,- ответила она.
— Бедное дитя,- продолжал Шарль, остановившись у порога и прислоняясь спиной к косяку,- будь дядюшка богат, он не дал бы умереть моему отцу, не оставлял бы вас в такой скудости, словом, жил бы иначе.
— Но у него есть Фруафон.
— Да что стоит Фруафон?
— Я не знаю; но у него есть Нуайе. — Какая-нибудь жалкая ферма!
— У него есть виноградники и луга…
— Пустяки! — сказал Шарль с презрительным видом.- Будь у вашего отца хоть двадцать четыре тысячи ливров дохода, разве вы жили бы в этой холодной, пустой комнате? — прибавил он, переступив порог.- Значит,’ тут будет мое сокровище,- сказал он, указывая на старый поставец, чтобы скрыть свою мысль.
— Идите спать,- сказала она, не давая ему войти в неубранную комнату.
Шарль вышел, и они с улыбкой простились друг с другом.
Оба они уснули, грезились им одинаковые сны, и с той поры перед глазами Шарля мелькали розы на его трауре.
Наутро, перед завтраком, г-жа Гранде увидела, что ее дочь прогуливается по саду вместе с Шарлем. Он был еще печален, как человек, который ввергнут судьбою в бездну, измерил всю ее глубину и почувствовал бремя предстоящей ему жизни.
— Отец вернется только к обеду,- сказала Евгения, заметив, что мать обеспокоена этой прогулкой.
В каждом движении девушки, в выражении лица, в воркующей нежности голоса сквозило, что между нею и ее кузеном установилось полное согласие мыслей. Души их соединяло жаркое чувство, быть может хорошо еще не осознанное ими во всей его силе. Шарль остался в зале, и к грусти его отнеслись с должным уважением. У каждой из трех женщин было свое занятие. Гранде бросил дома дела, а приходило довольно много народа: кровельщик, водопроводчик, каменщик, землекопы, плотник, хуторяне, фермеры: одни — договориться о починках и всяких работах, другие — внести арендную плату или получить деньги. И вот г-же Гранде и Евгении пришлось суетиться, вести бесконечные разговоры с рабочими и с деревенским людом. Нанета в кухне складывала в ящики взносы натурой, доставленные фермерами. Она всегда ждала распоряжений хозяина, чтобы знать, что оставить для дома и что продать на рынке. У Гранде, как и у многих помещиков, было обыкновение пить самое плохое свое вино и есть подгнившие фрукты.
Часов в пять вечера Гранде вернулся из Анжера, выручив за свое золото четырнадцать тысяч франков и получив свидетельство государственного казначейства на выплату процентов по день получения облигаций ренты. Корнуайе он оставил в Анжере, наказав ему покормить полузагнанных лошадей, дать им хорошенько отдохнуть и не торопясь ехать домой.
— Я из Анжера, жена,- сказал он.- Есть хочу. Нанета закричала ему из кухни:
— Разве вы ничего не кушали со вчерашнего дня?
— Ничего,- ответил старик.
Нанета подала суп. Де Грассен явился к клиенту за распоряжениями, когда семья сидела за столом. Папаша Гранде даже не взглянул на племянника.
— Кушайте, Гранде, не беспокойтесь,- сказал банкир.- Побеседуем. Не знаете ли, какая цена золоту в Анжере? Туда понаехали скупать его для Нанта. Я собираюсь послать.
— Не посылайте,- ответил добряк Гранде,- там уже избыток. Мы с вами хорошие друзья, и я избавлю вас от напрасной потери времени.
— Но ведь золото там стоит тринадцать франков пятьдесят сантимов.
— Скажите лучше — стоило.
— Откуда же, черт возьми, оно явилось?
— Я ездил нынче ночью в Анжер,- ответил Гранде, понизив голос.
Банкир вздрогнул от изумления. Затем де Грассен и Гранде стали что-то говорить друг другу на ухо, время от времени поглядывая на Шарля. И снова де Грассен весь встрепенулся от удивления,- несомненно, в ту минуту, когда бывший бочар дал банкиру распоряжение купить для него государственной ренты на сто тысяч ливров.
— Господин Гранде,- обратился он к Шарлю,- я еду в Париж, и если бы вы пожелали дать мне какое-нибудь поручение…
— Никаких, сударь. Благодарю вас,- ответил Шарль.
— Поблагодарите его как следует, племянник. Господин де Грассен едет улаживать дела фирмы Гильома Гранде.
— Так есть какая-нибудь надежда? — спросил Шарль.
— Но разве вы не мой племянник? — воскликнул бочар с хорошо разыгранной гордостью.- Ваша честь — наша честь. Разве вы не Гранде?
Шарль вскочил, обнял папашу Гранде, крепко поцеловал и, побледнев, вышел. Евгения с восхищением глядела на отца.
— Ну, до свидания, мой добрый Грассен,- я ваш покорный слуга, а вы уж обработайте мне тех господ!
Два дипломата пожали друг другу руки; бывший бочар проводил банкира до дверей, потом, затворив их, вернулся и сказал Нанете, опускаясь в кресло:
— Подай-ка черносмородинной.
Но от волнения он не мог сидеть на месте, поднялся, притопнул ногой и, выделывая «коленца», как говорила Нанета, стал напевать:
Служил в французской гвардии
Папаша добрый мой.
Нанета, г-жа Гранде и Евгения молча посматривали друг на друга. Когда веселость винодела достигала высшей точки, она каждый раз приводила их в ужас.
Вечер скоро пришел к концу. Папаша Гранде захотел лечь пораньше, а когда он ложился, все в доме должны были спать, так же, как, «когда Август напивался, Польша была пьяна». Впрочем, Нанета, Шарль и Евгения устали не меньше хозяина. Что до г-жи Гранде, то она спала, ела, пила, ходила, как того желал супруг. Однако в течение двух часов, посвященных пищеварению, бочар настроен был необыкновенно игриво и сыпал своими особыми изречениями; по одному из них можно будет судить о степени его остроумия.
Выпив черносмородинной, он посмотрел на рюмку.
— Не успеешь пригубить, а рюмка уж и пуста! Так-то и мы. Живем, живем, да и помрем. Ох, хороша была бы жизнь, ежели б червончики по свету катились да в мошне у нас зацепились.
Он стал весел и милостив. Когда Нанета пришла с прялкой, он ей сказал:
— Ты, верно, устала,- брось свою пеньку.
— Чего там, мне скучно будет! — ответила служанка.
— Бедная Нанета! Хочешь черносмородинной?
— Вот от черносмородинной не откажусь: барыня ее делает получше аптекарей. У них она вроде лекарства.
— Они чересчур много сахару в нее кладут, весь запах пропадает,- сказал добряк.
На другой день семья собралась в восемь часов к завтраку и впервые явила картину полного, естественного согласия. Несчастье быстро сблизило г-жу Гранде, Евгению и Шарля. Нанета, и та, сама того не ведая, чувствовала заодно с ними. Они вчетвером становились одной семьей. Что до старого винодела, то, насытив свою корысть и уверившись, что вертопраха он скоро спровадит, оплатив ему дорогу только до Нанта, он стал почти равнодушен к его присутствию в доме. Он предоставил обоим детям, как он называл Шарля и Евгению, делать, что им вздумается, под надзором г-жи Гранде, так как вполне доверял ей во всем, что касалось нравственности и религии. Планировка лугов и придорожных канав, посадка тополей У Луары, зимние работы на фермах — и в Фруафоне всецело занимали его.
И тогда для Евгении началась весна любви. С той ночной сцены, когда она отдала свое сокровище Шарлю, и сердце ее последовало за сокровищем. Соучастники общей для них тайны, они обменивались взглядами, выражавшими взаимное понимание, которое углубляло их чувства, усиливало их единение, душевную близость, ставило их обоих, так сказать, над обыденной жизнью. Разве не дозволяло им родство не скрывать нежности в звуках голоса и ласки во взглядах? И Евгения с наслаждением усыпляла страдания кузена детскими восторгами зарождавшейся любви. Нет ли пленительного сходства между первоначальной порою любви и жизни? Разве не баюкают ребенка тихими песнями, с нежностью глядя на него? Разве не рассказывают ему чудесных сказок, позлащающих для него грядущее? Не простирает ли над ним надежда лучезарные свои крылья? Не плачет ли он попеременно слезами радости и горя? Не ссорится ли он по пустякам — из-за камешков, из которых пытается построить себе шаткий дворец, из-за пучка цветов, забываемых, едва они срезаны? Не жадно ли ловит он время и торопится идти вперед по пути жизни? Любовь — наше второе превращение.
Детство и любовь были одно для Евгении и Шарля: то была первая страсть со всеми ее ребячествами, тем более ласкавшими их сердца, что они повиты были печалью. С рождения своего эта любовь таилась под траурным крепом и оттого только стройнее сочеталась с провинциальной простотой этого полуразвалившегося дома. Обмениваясь с кузиной несколькими словами у колодца в безмолвном дворе, гуляя в садике, сидя вдвоем до захода солнца на замшелой скамье, когда оба говорили друг другу полные значения пустяки или, словно под сводами церкви, молчали, внимая тишине, царившей между оградой и домом,- Шарль понял святость любви: ведь его великосветская дама, его дорогая Анета познакомила его только с бурными ее тревогами. Ныне он расставался с парижской страстью, кокетливой, суетной, блестящей, ради чистой и истинной любви. Ему мил был этот дом, нравы которого не казались уже смешными. Он выходил из своей комнаты рано утром, чтобы несколько минут поговорить с Евгенией, пока Гранде придет выдавать провизию, а когда шаги старика раздавались на лестнице, он убегал в сад. Мнимая преступность этого утреннего свидания, остававшегося тайной даже для матери Евгении и якобы не замечаемого Нанетой, придавала невиннейшей в мире любви прелесть запретных -радостей.
После завтрака, когда ранде отправлялся осматривать свои земли и предприятия, Шарль оставался с матерью и дочерью и переживал еще неведомые ему наслаждения, протягивая руки, чтобы разматывать нитки, глядя на их работу, слушая их болтовню. Простота этой жизни, почти монастырской, открывшей ему красоту этих душ, не ведавших мирской суеты, живо его трогала. Он думал, что такие нравы невозможны во Франции, и допускал существование их только в Германии, и то лишь в преданиях да в романах Августа Лафонтена . Вскоре Евгения сделалась для него идеалом гетевской Маргариты, но еще непорочной. День ото дня его взгляды, его слова все сильнее увлекали бедную девушку, и она с восхищением отдалась течению любви; она хваталась за свое счастье, как пловец за ивовую ветку, чтобы выбраться из потока и отдохнуть на берегу. Но разве горе не омрачало уже самых радостных часов этих быстролетных дней? Каждый день какой-нибудь случай напоминал им о близкой разлуке. Так, три дня спустя после отъезда де Грассена старик Гранде повел племянника в суд первой инстанции: Шарль должен был подписать отказ от отцовского наследства с той торжественностью, какую провинциалы придают подобным делам. Страшное отречение! Своего рода отступничество сына. Шарль побывал у нотариуса Крюшо, чтобы засвидетельствовать две доверенности — одну на имя де Грассена, другую — на имя приятеля, которому он поручил продать свою обстановку. Затем надо было выполнить формальности для получения заграничного паспорта. Наконец, когда прибыла простая траурная одежда, выписанная Шарлем из Парижа, он призвал сомюрского портного и продал ему свои, теперь ненужные, костюмы. Этот поступок особенно понравился папаше Гранде.
А, вот теперь ты похож на человека, который собирается сесть на корабль и хочет разбогатеть,- сказал Гранде, увидя Шарля в сюртуке толстого черного сукна. Хорошо, очень хорошо!
— Уверяю вас, сударь,- ответил ему Шарль,- что я сумею быть таким, как подобает в моем положении.
— Это что такое? — сказал добряк, смотря загоревшимся взглядом на пригоршню золота, которую показал ему Шарль.
— Сударь, я собрал запонки, кольца, все лишние вещи, какие у меня есть и могли бы что-нибудь стоить, но, никого не зная в Сомюре, я хотел просить вас нынче утром…
— Купить у тебя это? — сказал Гранде, прерывая его.
— Нет, дядя, указать мне честного человека, который бы…
— Давай мне все это, племянник. Я схожу наверх, оценю и вернусь сказать тебе, что это стоит, с точностью до одного сантима. Золото в ювелирных изделиях,- сказал он, рассматривая длинную цепочку,- от восемнадцати до девятнадцати каратов.
Старик протянул свою ручищу и унес золото.
— Кузина,- сказал Шарль,- позвольте предложить вам эти две застежки, они могут вам пригодиться — скреплять ленты у кистей рук. Получается браслет. Теперь это очень модно.
— Принимаю без всяких колебаний,- сказала она, бросив на него понимающий взгляд.
— Тетушка, вот наперсток моей матери. Я бережно хранил его в своем дорожном несессере,- сказал Шарль, преподнося г-же Гранде красивый золотой наперсток, предмет ее десятилетних желаний.
— Благодарности моей даже и выразить невозможно, племянничек,- сказала старушка, и у нее на глаза набежали слезы. — Вечером и утром к моим молитвам я буду прибавлять самую усердную за вас — молитву о путешествующих. Когда я умру, Евгения сохранит вам эту драгоценность.
— Все стоит девятьсот восемьдесят франков семьдесят пять сантимов, племянник,- сказал Гранде, отворяя дверь.- Но, чтобы избавить тебя от хлопот по продаже, я отсчитаю тебе эту сумму… в ливрах.
На побережье Луары выражение «в ливрах» означает, что экю в шесть ливров должны приниматься за шесть франков, без вычета.
— Я не смел вам это предложить,- ответил Шарль, но мне было бы противно торговать своими драгоценностями в городе, где вы живете. Стирать свое грязное белье надо у себя дома, говорил Наполеон. Очень вам благодарен за вашу любезность.
Отзывы о сказке / рассказе: