Два правосудия
— Ах, не договаривайте!..- прервала вдруг нюрнбержца юная девица, та самая, которая просила его рассказать «страшную историю».- Я хочу остаться в неведении и думать, что он спасся. Если я узнаю, что его расстреляли, мне не уснуть всю ночь. Завтра!.. Вы доскажете эту историю завтра!
Все встали из-за стола. Г-н Герман предложил руку моей соседке, и она спросила:
— Его расстреляли? Да?
— Да. Я был свидетелем казни.
— Что?! — воскликнула она.- Как вы только могли, сударь?..
— Он сам пожелал этого, сударыня. И какой это ужас итти за гробом живого человека, которого любишь, и знать, что он погибает безвинно. Бедный юноша не отрывал от меня взгляда. Казалось, он уже жил только во мне! Ведь он мне завещал передать его матери последний его вздох.
— Ну и как? Вы видели ее?
— После заключения Амьенского мира я поехал во Францию, чтобы сказать его матери прекрасные слова: «Он невиновен». Я благоговейно совершил это паломничество. Но госпожа Маньян к тому времени умерла от тоски. Я с глубоким волнением сжег письмо, которое вез ей. Вы, пожалуй, посмеетесь над моей немецкой чувствительностью, но я увидел драму, возвышенную и тяжелую драму в том, что прощальный призыв, посланный из одной могилы в другую, останется погребенным в вечной тайне и никто в мире не услышит его, как крик путника в пустыне, на которого внезапно бросился лев.
— И если бы вас подвели к кому-нибудь из гостей, мирно беседующих в этой комнате, и сказали вам: «Вот убийца!» Разве в этом не было бы иной драмы? — спросил я, прервав его.- Интересно, что бы вы тогда сказали?
Господин Герман разыскал свой цилиндр и ушел.
— Мы юношески опрометчивы в своих заключениях,- сказала мне соседка.- Взгляните на Тайфера,- вон он сидит в кресле у камина, а мадмуазель Фанни подает ему чашку кофе. Он улыбается. Разве мог бы убийца, выслушав рассказ об этой драме, который был бы для него пыткой, проявлять такое спокойствие? Посмотрите, у него самый патриархальный вид.
— Да… Но попробуйте-ка спросить у него, не был ли он на войне в Германии.
— И почему бы не спросить?
И с тою смелостью, которую почти всегда чувствует женщина, когда какая-либо загадка забавляет ее или возбуждает ее любопытство, моя соседка подошла к поставщику.
— Вы бывали в Германии? — спросила она. Тайфер едва не выронил из рук чашку.
— Я, сударыня? Нет, никогда не бывал.
— Что ты говоришь, Тайфер! — перебил его банкир.- Ведь ты поставлял провиант во время Ваграмской кампании.
— Ах, да! — спохватился Тайфер.- Верно! И этот год я туда ездил.
— Вы ошиблись. Он славный старик,- сказала моя соседка, подойдя ко мне.
— Вот как! — воскликнул я.- Подождите! К концу вечера я вытащу убийцу из грязи, в которой он закопался.
Каждодневно на наших глазах происходит феномен, удивительно глубокий, но столь простой, что никто его не замечает. Если в чьей-либо гостиной столкнутся два человека, из которых один имеет право презирать или ненавидеть другого, оттого что знает о каком-нибудь интимном и скрытом позорном факте его жизни, проник в тайную сущность его натуры и даже готовит ему возмездие,- два этих человека всегда разгадают друг друга и почувствуют, какая пропасть разделяет или будет их разделять. Они невольно следят друг за другом, настораживаются, в их взглядах, в их жестах сквозят их тайные мысли, и обоих, как магнитом, тянет друг к другу. Не знаю, что притягивает сильнее: возмездие или преступление, ненависть или обида. Как священники, которые не могли служить литургию в присутствии злого духа, оба они смущены, недоверчивы; один учтив, другой угрюм,- не знаю, который из двух; один краснеет и бледнеет, другой трепещет. Нередко мститель так же труслив, как и его жертва. Мало у кого хватает мужества нанести удар даже по необходимости, и многие молчат или прощают просто из отвращения к скандалам или из боязни трагической развязки. Вот в таком взаимопроникновении чувств и душ завязалась таинственная борьба между поставщиком и мною. После вопроса, с которым я обратился к нему во время повествования г-на Германа, он избегал моих взглядов. Быть может, он избегал также и взглядов других гостей! Он разговаривал с простодушной Фанни, дочерью хозяина дома, должно быть, испытывая, как и все преступники, потребность побыть возле невинного существа, в надежде найти себе покой. Но, хотя он сидел далеко от меня, я прислушивался к его словам, и мой пронизывающий взгляд лишал его этого покоя. Порой ему казалось, что он может безопасно для себя наблюдать за мной, но мы тотчас же встречались взглядом, и он опускал глаза. Устав от этой пытки, Тайфер поспешил прекратить ее и сел играть в карты. Я поставил ставку в доле с его противником, мечтая, однако, проиграть свои деньги. Желание мое исполнилось. Тогда я занял место своего партнера, и вот мы оказались с Тайфером лицом к лицу.
— Сударь,- сказал я, когда он сдавал карты,- будьте любезны, смешайте счет.
Он торопливо переложил фишки с левой стороны на правую. Подошла моя соседка, я многозначительно взглянул на нее.
— Скажите, пожалуйста,- обратился я к нему,- вы господин Фредерик Тайфер? Если так, я хорошо знаю ваших родственников в Бове.
— Да, сударь,- ответил он.
Он выронил из рук карты, схватился за голову и встал, попросив гостя, игравшего с ним в доле, занять его место.
— Здесь ужасно жарко,- сказал он.- Я боюсь…
Он не договорил. Лицо его вдруг страдальчески исказилось, и он быстро вышел из комнаты. Заметив его недомогание, хозяин дома последовал за ним, видимо, от души ему сочувствуя. Мы с соседкой переглянулись, но я заметил, что ее лицо омрачила тень горестной печали.
— Ну, можно ли быть таким жестокосердым? — спросила она, подойдя со мною к оконной нише, после того как я проигрался и встал из-за карточного стола.- Почему бы не предоставить все суду — человеческому или божьему? Если первого преступник избежит, то второго ему не избежать. Неужели привилегии председателя уголовного суда так уж заманчивы? Вы, можно сказать, приняли на себя роль палача!
— Но вы же сами разделяли и подстрекали мое любопытство, а теперь читаете мне нравоучение!
— Вы заставили меня поразмыслить,- ответила она.
— Итак, мир — негодяям, война — несчастным и слава — золоту? И впрочем, оставим все это,- добавил я смеясь.- Прошу вас, взгляните вон на ту юную девушку, которая вошла сейчас в гостиную.
— Ну, хорошо, посмотрела. Что дальше?
— Я видел ее три дня назад на балу в неаполитанском посольстве и страстно влюбился в нее. Умоляю, скажите ее имя! Никто не мог…
— Это мадмуазель Викторина Тайфер. Я был ошеломлен.
— Мачеха этой девицы,- разъясняла мне моя соседка, хотя я едва слышал ее слова,- взяла ее недавно из монастырского пансиона, где она несколько запоздало заканчивала свое образование. Отец долго не хотел ее признавать. И свете она первый раз. Она очень мила и очень богата.
Слова эти были сказаны с язвительной улыбкой, и вдруг в эту минуту мы услышали неистовые, но приглушенные вопли. Они неслись, казалось, из соседней пристройки и слабо отдавались в саду.
— Что это? Как будто голос господина Тайфера? — воскликнул я.
Мы насторожились, прислушались и действительно различили ужасные стоны. Жена банкира подбежала к нам и закрыла окно.
— Боюсь истерик! — сказала она.- Если мадмуазель Тайфер услышит голос отца, с ней может случиться нервный припадок.
Банкир вернулся в гостиную, разыскал Викторину и что-то сказал ей вполголоса. Девушка вскрикнула, кинулась к двери и исчезла. Происшествие это вызвало переполох. Игроки бросили карты. Каждый расспрашивал соседа. Гул разговоров усилился. Гости собирались кучками.
— Неужели господин Тайфер…- заговорил я.
— Покончил с собой! — подхватила моя насмешливая соседка.—Мне думается, вы с легким сердцем перенесете эту утрату.
— Да что же с ним случилось?
— Он страдает необыкновенной болезнью,- ответила хозяйка дома.- Все не могу запомнить, как она называется, хотя господин Бруссон не раз мне ее называл. И вот сейчас у него, бедненького, был приступ.
— И какого рода эта болезнь? — спросил вдруг один из гостей, судебный следователь.
— Ах, это ужасная болезнь! — ответила хозяйка.- Врачи не знают никаких средств против нее. И страдания, очевидно, жестокие. Однажды, когда этот несчастный Тайфер гостил у нас в поместье, у него случился приступ, и я не могла выдержать, уехала к нашей соседке, только чтоб не слышать его криков. Он испускал страшные вопли, хотел наложить на себя руки. Дочери пришлось привязать его к кровати и надеть на него смирительную рубашку. Бедняга кричал, что какие-то животные проникли к нему в голову, грызут его мозг, что у него вытягивают по одному все нервы, дергают их, перепиливают пилой. У него бывают такие нестерпимые головные боли, что однажды попробовали применить прижигания кожи, чтобы заглушить эти муки другой болью, а он даже не почувствовал ее. Но доктор Бруссон, его домашний врач, отменил прижигания, сказав, что у господина Тайфера нервная болезнь, воспаление нервов, что надо ставить пиявки на шею и делать примочки из опиума на голову. И действительно, припадки стали реже — один-два раза в год, в конце осени. Оправившись, Тайфер все твердит, что скорее согласен, чтоб его колесовали, чем переносить такие мучения.
— Ну, значит, это действительно сильные мучения,- сказал биржевой маклер, салонный остряк.
— Да,- подтвердила хозяйка дома.- И прошлом году он едва не погиб. Он поехал один к себе в поместье по какому-то спешному делу и там двадцать два часа пролежал без чувств, закоченев, как покойник. Иго спасли только горячими ваннами.
— Так что же это? Нечто вроде столбняка? — спросил маклер. |
— Не знаю,- ответила хозяйка.- Эта болезнь у него уже лет тридцать,- с тех пор как он был в армии. По его словам, ему впилась в голову острая щепка, когда он упал однажды в лодку. Но Бруссон надеется его вылечить. Говорят, англичане нашли способ безопасно применять синильную кислоту для излечения этой болезни.
И это мгновенье раздался крик, еще пронзительнее, чем прежде, и мы все похолодели от ужаса.
— Слышите? Вот именно так он кричал тогда у нас в поместье,- сказала жена банкира.- Я вся вздрагивала, до того эти вопли действовали мне на нервы. Но, представьте, удивительное дело: у злополучного Тайфера просто неслыханные, невыносимые боли, однако эти припадки совершенно безопасны для жизни. Когда нестерпимая пытка дает ему несколько часов передышки, он ест и пьет, как обычно. Удивительна натура человеческая! Какой-то немецкий врач сказал, что эта болезнь — нечто вроде подагры головы, и его мнение, таким образом, сходится с мнением Бруссона.
Я отошел от гостей, столпившихся вокруг хозяйки дома, и последовал за мадмуазель Тайфер, которую вызвал лакей.
— Ах, боже мой! — воскликнула она, плача.- Чем батюшка прогневил небо! За что он так мучается? Он такой добрый!..
Я спустился вместе с нею по лестнице, помог ей сесть в карету и тут увидел ее отца, согнувшегося в три погибели. Мадмуазель Тайфер пыталась заглушить стоны своего батюшки, закрывая ему рот платком. К несчастью, он заметил меня. Лицо его еще больше исказилось, он бросил на меня дикий взгляд, в воздухе пронесся его неистовый крик, и карета тронулась.
Этот обед и этот вечер оказали жестокое влияние на мою жизнь и на мои чувства. Я полюбил мадмуазель Тайфер, быть может, именно потому, что чувство чести и порядочность запрещали мне сближаться с убийцей, каким бы ни был он хорошим отцом и хорошим мужем. Что-то неодолимое и роковое влекло меня в те дома, где я мог увидеть Викторину. Нередко, дав себе честное слово не искать больше встречи с нею, я в тог же вечер оказывался близ нее. И я был беспредельно счастлив. Моя любовь, вполне законная, исполненная, однако, химерических угрызений совести, принимала оттенок преступной страсти. Я презирал себя за то, что кланяюсь Тайферу, когда он изредка появлялся в обществе вместе с дочерью, но все же я кланялся ему! Наконец, к несчастью, Викторина не только красивая девушка, но сверх того девушка образованная, одаренная талантами, и она так мила,- ни малейшего педантства и хотя бы тени кривлянья. Говорит она сдержанно, а ее характер поражает какой-то меланхолической прелестью, против которой никто не в силах устоять. Она любит меня, во всяком случае позволяет мне думать так,- ведь она дарит меня иной улыбкой, чем других, а когда говорит со мною, голос ее приобретает особую мягкость. О, она любит меня! Но ведь она обожает отца, постоянно превозносит его доброту, кротость, высокие достоинства. Похвалы эти для меня — нож в сердце. Однажды я едва не стал сообщником преступления, на котором зиждется богатство всего семейства Тайферов: я едва не попросил руки Викторины. И вот тогда я бежал от нее, отправился путешествовать, побывал в Германии, в Андернахе. Но ведь я вернулся. Я вновь увидел Викторину. Она была бледна, худа. Останься она такой же, как прежде, цветущей, веселой, я быт бы спасен. И тут страсть моя разгорелась с необычайной силой. Боясь, как бы моя щепетильность не превратилась в манию, я решил созвать синедрион чистых душ, чтобы пролить хоть луч света на эту проблему высокой морали и философии. Вопрос еще больше усложнился после моего возвращения. И вот третьего дня я собрал у себя кое-кого из друзей — тех, в ком я более чем в других вижу честности, деликатности чувств и порядочности. Я пригласил двух англичан — секретаря посольства и некоего пуританина; затем, бывшего министра, вооруженного зрелым умом политического деятеля; нескольких молодых людей, еще подвластных чарам невинности; одного старика священника; бывшего моего опекуна, простодушного человека, представившего мне наидобросовестнейший отчет об опеке, что явилось достопамятным событием в Опекунском совете; одного адвоката, одного нотариуса — словом, самых разнообразных представителей общественного мнения и житейских добродетелей. Сначала мы вкусно пообедали, поболтали, поспорили, потом, за десертом, я чистосердечно поведал свою историю и попросил, чтобы мне дали разумный совет, но, конечно, предмета моей любви по имени не назвал.
— Посоветуйте, друзья, как мне быть,- сказал я в заключение.- Обсудите вопрос со всех сторон — так, словно речь идет о каком-нибудь законопроекте. Вам принесут урну и бильярдные шары, и пусть каждый подаст голос за или против моего брака, с соблюдением всех требований тайного голосования.
Сразу воцарилась глубокая тишина. Нотариус объявил самоотвод.
— Ведь тут в дело замешался брачный контракт,- заметил он.
Бывший мой опекун после всех возлияний лишился дара речи; он сам теперь нуждался в опеке, чтоб благополучно добраться домой.
— Понимаю! — воскликнул я.- Не высказать своего мнения — это самый энергичный способ указать мне, как я должен поступить.
Гости мои зашевелились.
Один домовладелец, пожертвовавший по подписному листу в пользу детей генерала Фуа [Фуа (1775-1825) — наполеоновский генерал, во время Реставрации депутат парламента от либеральной партии] и на памятник ему, воскликнул:
— Как добродетели, бывают преступленья
Различных степеней!
— Болтун,- пробормотал министр, подтолкнув меня локтем.
— И чем тут затруднение? — спросил герцог ***, богатые поместья которого составились из земель, некогда конфискованных у непокорных гугенотов после отмены Нантского эдикта…
Встал адвокат.
— В юрисдикции,- сказал он,- случай, подвергнутый нашему рассмотрению, не представлял бы никакого затруднения. Герцог прав! — воскликнул этот глашатай закона.- Разве нет постановления о сроках давности? Что сталось бы с нашим обществом, если бы мы вздумали доискиваться происхождения всякого богатства? Это дело совести. Если уж вам так хочется обсудить данный казус, обратитесь в духовную консисторию.
Тут адвокат, воплощенный кодекс законов, умолк, сел на свое место и осушил бокал шампанского. Тогда поднялся добрый пастырь, призванный толковать евангелие.
— Бог создал нас слабыми,- сказал он убежденно.- Если вы любите наследницу преступника, то женитесь на ней, но удовольствуйтесь приданым, которое достанется ей от матери, а наследство отца раздайте бедным.
— Позвольте,- сказал один из тех безжалостных спорщиков, какие частенько встречаются в свете,- может быть, отец ее выгодно женился только потому, что разбогател. Разве любая его удача не была все же плодом преступления?
— Самый этот спор уже является решением! Есть вещи, о которых порядочные люди не спорят,- воскликнул бывший мой опекун, желая, видимо, просветить собравшихся своей пьяной мудростью.
— Да! — протянул секретарь посольства.
— Да! — воскликнул священник.
Эти два человека не понимали друг друга.
Поднялся доктринер, которому для избрания в палату не хватало только ста пятидесяти голосов при ста пятидесяти пяти избирателях.
— Господа, этот феноменальный случай принадлежит к сфере интеллектуальной и выходит за рамки явлений, характерных для нормального состояния нашего общества. Следовательно, решение, каковое предстоит нам принять, должно быть выражено всеми согласно велениям совести путем внезапного суждения и явиться поучительным отражением душевных переживаний, довольно схожих с теми озарениями, в коих выражаются чувства и склонности. Приступим к голосованию.
— Приступим! — воскликнули гости.
Я велел дать каждому два шара: один белый, другой — красный. Белый, символ девственной чистоты, означал запрещение этого брака, а красный — одобрение. Из деликатности сам я воздержался от голосования. Друзей собралось ко мне семнадцать человек, следовательно, для абсолютного большинства нужно было не менее девяти голосов. Каждый подходил и опускал свой шар в плетеную корзинку с узким верхом — ту, из которой перед партией в бильярд вытаскивают нумерованные шары, определяя таким образом очередь в игре; все мы испытывали довольно сильное волнение, так как решать путем голосования вопрос чисто моральный — это, конечно, способ необычный.
При подсчете голосов обнаружено было девять белых шаров. Этот итог нисколько не удивил меня, но мне вздумалось сосчитать, сколько молодых людей моего возраста имеется среди избранных мною судей. Таких казуистов оказалось девять человек, и, несомненно, все они были единомышленниками.
«Ох, ох!- думал я.- Два тайных и единодушных решения: одно — в пользу моей женитьбы, другое — против! Как выйти из столь затруднительного положения?»
— И где живет твой будущий тесть? — опрометчиво спросил один из моих школьных товарищей, менее скрытный, чем другие.
— Тестя больше не существует! — воскликнул я.- Еще недавно моя совесть говорила так громко, что ваше решение было бы излишне. Но теперь голос ее приутих, а вот и причина моего малодушия: весьма искушающее письмо, которое я получил два месяца тому назад.
И, вынув из бумажника это послание, я показал его всем.
«Господину *** Милостивый государь!
Просим вас принять участие в похоронах г-на Жана-Фредерика Тайфера, главы фирмы Тайфер и К-, бывшего провиантмейстера, кавалера ордена Почетного легиона и ордена Золотой шпоры, капитана первой гренадерской роты Второго легиона Парижской национальной гвардии, скончавшегося 1 мая с. г.
Вынос тела из дома покойного (улица Жубер).
Отпевание состоится… и т. д. От имени… и т. д.».
— Что же мне делать? — продолжал я.- Я хочу поставить вопрос очень широко. Разумеется, в поместьях мадмуазель Тайфер стоит целая лужа крови, и наследство ее батюшки настоящее Хацельдама [Хацельдама — «Поле крови» (библ.) — так называли поле, которое Иуда согласно библейской легенде купил за 30 сребреников, полученные им за предательство Иисуса Христа]. Я это знаю. Но Проспер Маньян не оставил потомства. Мне не удалось разыскать и родных фабриканта булавок, убитого в Андернахе. Кому вернуть состояние? Имею ли я право разгласить раскрытую мною тайну, прибавить еще одну отсеченную голову к приданому ни в чем не повинной девушки, добиться, чтобы она видела тяжелые сны и лишилась прекрасной иллюзии, убить ее отца вторично, сказав ей: «Каждое экю в наследстве вашем запачкано кровью». Я взял у одного престарелого духовника «Толковый словарь различных вопросов совести», но не нашел в нем ответа на свои сомнения. Отдать деньги в церковь на помин души Проспера Маньяна, Вальгенфера и Тайфера? Но ведь мы живем в девятнадцатом веке! Построить приют, учредить премию за добродетель? Премию за добродетель присудят жуликам. И большинство наших приютов, как мне кажется, стало нынче рассадниками пороков. И разве искупишь это преступление, употребив преступное богатство на цели более или менее лестные для тщеславия? Да и почему я обязан все это делать? Ведь я люблю, люблю страстно. Моя любовь — это моя жизнь. Если я без объяснения причин предложу девушке, избалованной роскошью, привыкшей к жизни, богатой утехами искусства, девушке, которой так нравится слушать в томной позе музыку Россини в Итальянском театре, если я предложу ей отказаться от ста пятидесяти тысяч франков ежегодного дохода, отдав их в пользу отупевших стариков или бездомных шелудивых оборвышей, она со смехом повернется ко мне спиною, а ее компаньонка сочтет меня злым шутником. Если в любовном экстазе я стану восхвалять ей прелести скромной жизни и мой домик на берегу Луары, буду молить ее пожертвовать столичными удовольствиями во имя нашей любви,- это будет, во-первых, добродетельной ложью, а во-вторых, пожалуй, окажется весьма печальным опытом: я потеряю сердце юной особы, которая обожает балы, наряды, да пока что и меня самого. Ее похитит у меня стройный щеголеватый офицер с закрученными усами — салонный пианист, почитатель лорда Байрона и превосходный наездник. Что же делать? Скорее, господа, дайте мне совет!
Честный человек пуританского склада, довольно похожий на отца Дженни Динс [Дженни Динc — героиня романа Вальтера Скотта «Эдинбургская темница»],- тот самый, о котором я уже упоминал,- за весь вечер не промолвивший ни единого слова, пожал плечами и сказал мне:
— Дурак! Зачем было спрашивать, не уроженец ли он города Бове?
Отзывы о сказке / рассказе: