— Что до меня касается, — заявил провенский Амадис, — то они докучают моей матери, изводят жену, а отец мой не выносил мадемуазель Сильвию еще тридцать лет тому назад, когда ее поместили к нему ученицей.
— У меня большое желание, — сказала прелестная председательша, поставив свою хорошенькую ножку на решетку камина, — дать этим людям понять, что моя гостиная отнюдь не трактир.
Жюльяр возвел глаза к небу, как бы желая сказать:
«Боже мой! Как остроумно, сколько тонкости!»
— Я хочу видеть у себя избранное общество; если же принимать каких-то Рогронов, оно, конечно, избранным не будет.
— У них ни ума, ни сердца, ни умения держать себя, — сказал председатель суда. — Ежели, проторговав двадцать лет нитками, как моя сестра, например…
— Друг мой, ваша сестра была бы на месте в любом салоне, — вставила г-жа Тифен.
—..имеют глупость и дальше оставаться галантерейщиками, — продолжал председатель суда, — если не стараются избавиться от своего грубого невежества и думают, что высокородные графы Шампанские — это графы счетов на высокосортное шампанское, как нынче вечером случилось с Рогронами, — тогда нужно сидеть у себя дома!
— Они — бахвалы, — сказал Жюльяр. — Точно в Провене имеется один только их дом! Они хотят затмить нас своей роскошью. А на деле у них едва хватает, чтобы свести концы с концами.
— Если бы речь шла об одном лишь брате, — продолжала г-жа Тифен, — куда ни шло, его еще можно было бы вынести, он не слишком обременителен. Сунуть ему китайскую головоломку, и он спокойно просидит весь вечер в уголке гостиной. Чтобы найти решение, ему ведь потребуется целая зима. Но мадемуазель Сильвия… Голос — как у простуженной гиены, руки — словно клешни у омара… Нет, нет, Жюльяр, не возражайте…
Когда Жюльяр ушел, г-жа Тифен сказала мужу:
— Друг мой, хватит с меня туземцев, которых я вынуждена принимать; а уж эти двое меня совсем доконают. Если позволишь, мы обойдемся как-нибудь без них.
— Ты хозяйка в своем доме, — сказал председатель суда, — но только смотри, не нажить бы нам врагов. Рогроны перейдут в оппозицию, которая до сих пор никакого значения в Провене не имела. Рогрон и так уж зачастил к барону Гуро и стряпчему Винэ.
— Ну, тебе это будет лишь на руку, — улыбаясь, сказала Мелани. — Где нет врагов, нет и победы. Какой-нибудь заговор либералов, противозаконное сообщество, какая-нибудь борьба только выдвинут тебя.
Председатель суда с каким-то опасливым восхищением посмотрел на свою молодую супругу.
Назавтра у г-жи Гарслан все на ухо передавали друг другу, что Рогроны не имели успеха у г-жи Тифен, а ее острое словцо насчет трактира вызвало общий восторг. Г-жа Тифен только через месяц собралась с ответным визитом к мадемуазель Сильвии. Такое оскорбительное высокомерие не может остаться в провинции незамеченным. За бостоном у г-жи Тифен Сильвия устроила почтенной г-же Жюльяр-старшей пренеприятную сцену по поводу превосходного мизера, который ее бывшая хозяйка, якобы назло и умышленно, заставила ее потерять. Сильвия, любившая сыграть злую шутку с другими, никак не могла допустить, что и ей могут отплатить той же монетой. Г-жа Тифен подала пример, подбирая партнеров для карточной игры до прихода Рогронов, так что Сильвии оставалось только блуждать от столика к столику и смотреть, как играют другие, поглядывавшие на нее со скрытой насмешкой. А у г-жи Жюльяр-старшей сели за вист, в который Сильвия играть не умела. Старая дева поняла наконец, что она объявлена вне закона, не поняв только, почему она решила, что все ей завидуют. Вскоре никто уже больше не приглашал Рогронов. Но они упорствовали в своем желании проводить вечера в гостях. Остроумцы осторожно, исподтишка вышучивали их, сводя разговор на «овальные» украшения в их доме, на пресловутый поставец для ликеров, равного которому якобы не было в Провене, и Рогроны несли несуразнейший вздор. Дом Рогронов тем временем был закончен. Они задали, конечно, несколько великолепных обедов — для того, чтобы отдать долг вежливости, и для того, чтобы похвастать роскошью, К ним пришли только из любопытства. Первый обед был дан для виднейших особ в городе: для супругов Тифен, у которых, кстати сказать, сами Рогроны ни разу не обедали; для Жюльяров — родителей, сына и невестки; для г-на Лесура, для священника, для г-на и г-жи Галардон. Это был один из тех провинциальных обедов, когда за столом просиживают с пяти до девяти часов вечера. Г-жа Тифен ввела в Провене парижский светский обычай, разрешающий благовоспитанным людям ускользнуть после поданного в гостиную кофе. В этот вечер она ждала к себе гостей и хотела незаметно скрыться; но Рогроны шли за супружеской четой до самой улицы, уговаривая остаться, и, когда вернулись, ошеломленные тем, что им не удалось удержать господина председателя суда и его супругу, прочие гости, в подтверждение того, что г-жа Тифен поступила согласно хорошему тону, последовали ее примеру с жестокой для провинции поспешностью.
— Они не увидят, как красива наша гостиная при вечернем освещении! — сказала Сильвия.
Рогроны приготовили сюрприз своим гостям: никто еще не видел этого прославленного дома до того, как он был закончен. И завсегдатаи салона г-жи Тифен с нетерпением ждали, какой приговор она вынесет чудесам рогроновского дворца.
— Итак, — сказала ей молодая г-жа Мартене, — вы лицезрели Лувр, расскажите же нам обо всем подробно.
— Да ничего особенного, как и сам обед.
— Но каково все это, однако, с виду?
— Ну вот, входная дверь — со знакомым уже вам позолоченным чугунным переплетом, — нас, конечно, заставили полюбоваться им, — начала г-жа Тифен. — Дальше идет большой коридор, он делит дом на две далеко не равные части, так как с правой стороны — одно окно на улицу, а с левой — два. В конце коридора застекленная дверь; она выходит на крыльцо, с которого спускаются в сад, а там, на лужайке, красуется на высоком цоколе гипсовая фигура Спартака «под бронзу». За кухней, под лестницей, подрядчик устроил небольшой чулан для припасов, который, разумеется, тоже пришлось осмотреть. В лестничной клетке, разделанной под черный мрамор с желтыми жилками, — витая лестница наподобие тех, что в кофейнях ведут с нижнего этажа в кабинеты на антресолях. Это нелепое, опасное для жизни сооружение из орехового дерева, с перилами, украшенными медью, было представлено нам как одно из семи новейших чудес света. Под лестницей еще дверь в погреб. По другую сторону коридора — столовая, окнами на улицу, двустворчатая дверь ведет из нее в гостиную такого же размера, но окнами в сад.
— А прихожей разве нет? — спросила г-жа Офре.
— Прихожую заменяет, как видно, этот длинный коридор с вечными сквозняками, — отвечала г-жа Тифен. — Рогроны возымели глубоко национальную, либеральную, конституционную и патриотическую мысль ограничиться в своем доме лишь французской древесиной, — продолжала она. — А посему в столовой — ореховый паркет в елочку. Буфеты, стол и стулья — тоже ореховые. На окнах — белые коленкоровые занавесы с красной каймой, с безвкуснейшими подхватами из толстых красных шнуров; шнуры наброшены на позолоченные матовые розетки, которые торчат, как грибы. Эти великолепные занавесы повешены на палках с вычурными пальметтами по концам, и каждая складка прихвачена вверху штампованной медной львиной лапой. Над буфетом — часы наподобие ресторанных; висят они на чем-то вроде салфетки из позолоченной бронзы — одна из затей, особенно милых сердцу Рогронов. Они предложили мне полюбоваться этим чудом искусства, и я сказала им, не придумав ничего лучшего, что уж если где-либо следует повязывать часы салфеткой, то, несомненно, в столовой. На буфете водружены две большие лампы, вроде тех, что украшают собою стойки модных ресторанов. А над другим буфетом — богато разукрашенный барометр, который занимает, видимо, немалое место в их жизни: Рогрон поглядывает на него, как на свою суженую. Между двух окон художественный гений подрядчика втиснул в роскошную до ужаса нишу белую изразцовую печь. На стенах сверкают красные с золотом обои, тоже как в ресторане, где ими, вероятно, с первого же взгляда пленился когда-то Рогрон. Обед нам подали на белом с золотом фарфоровом сервизе, а десерт — на васильково-синем в зеленых цветочках; но, открыв для нас дверцы буфета, нам показали еще и фаянсовый сервиз, для будней. Против каждого из буфетов — шкаф с бельем. Все чистенькое, новое, сверкающее глянцем и невероятно кричащих тонов. Со столовой, впрочем, я кое-как бы еще примирилась: в ней все же есть какое-то своеобразие, довольно неприятное, однако в точности отражающее характер хозяев; но эти черные гравюры невыносимы (министерству внутренних дел следовало бы их запретить специальным приказом): тут и Понятовский, прыгающий в Эльстер, и оборона заставы Клиши, и Наполеон, собственноручно наводящий пушку, и двое Мазеп — все это в пошлейших золоченых рамах, вполне под стать самим гравюрам, которые так приелись, что могут внушить отвращение к широкому успеху. О, насколько же мне милей те пастели, что висят в столовой госпожи Жюльяр, чудесные пастели времен Людовика Пятнадцатого с изображением плодов, так гармонирующие с деревянной обшивкой стен, чуть тронутой червоточиной, с тяжелым фамильным серебром, старинным фарфором и всем нашим провинциальным бытом. Провинция должна оставаться провинцией, и она смешна, когда, обезьянничая, подражает Парижу. Вы скажете мне, быть может: «Всяк купец свой товар хвалит». Но великолепию их гостиной я предпочитаю вот эту старую гостиную господина Тифена-отца — шторы из плотного китайского шелка в зеленую и белую полоску, камин в стиле Людовика Пятнадцатого, трюмо на изогнутых ножках и старинные зеркала, окаймленные стеклянным «горошком», почтенные ломберные столики и мои синие вазы старого севрского фарфора в старой оправе из меди, часы с не правдоподобными цветами, люстру рококо и обитую ручной вышивкой мебель.
— А какова все же эта гостиная? — спросил г-н Мартене, чрезвычайно польщенный похвалой, которую прекрасная парижанка так ловко расточала провинции.
— Гостиная? Великолепного багрового цвета, — цвета лица мадемуазель Сильвии, когда она сердится, проиграв мизер.
— Сильво-багровый цвет, — сказал председатель суда, и это острое словцо так и осталось в словаре Провена.
— Портьеры на окнах?.. Красные. Обивка мебели?.. Красная. Камин — красного мрамора с жилками. Канделябры и часы — красного мрамора с жилками, на аляповатых, безвкуснейших бронзовых подставках римского стиля с гирляндами и листьями стиля греческого. С каминных часов глядит на вас с таким же глупым видом, как и у самих Рогронов, добродушный толстый лев, так называемый декоративный, который еще долго будет подрывать престиж львов настоящих. Он держит лапу на большом шаре — таков уж обычай декоративных львов: точно депутаты левой, они всю жизнь держат наготове черный шар. Кто знает, может статься, это и впрямь образ из какого-нибудь мифа о конституции? Циферблат часов нелепо разукрашен. Зеркало над камином — в гипсовой раме, вульгарной и пошлой, хотя и модной. Обойщик показал всю свою гениальную изобретательность, затянув каминный экран красной тканью, — складки ее веерообразно расходятся от центральной розетки и образуют целую романтическую поэму, как бы специально созданную для Рогронов, так что те не в силах сдержать восторг и всем показывают свой экран. С потолка спускается люстра, ее тщательно обернули зеленым коленкоровым чехлом, и хорошо сделали — так по крайней мере не видно всей этой отвратительной безвкусицы: яркая бронза украшена безобразнейшими полосками полированного золота. Под люстрой — круглый чайный столик с неизбежной мраморной доской в желтых прожилках, а на нем — металлический поднос в каких-то разводах, отражающий расписные — но какие! — чашки, расставленные вокруг хрустальной сахарницы, такой необычайной, что даже наши внучки удивленно раскроют глаза, любуясь и позолоченными медными ободочками, и боками, граненными наподобие прорезного средневекового рукава, и щипцами для сахара, которые вряд ли когда-нибудь понадобятся. Бумажные обои в гостиной — под красный бархат, в виде панно, заключенных в рамки из медного багета с гигантскими пальметтами по углам. Сверх того, на каждом панно привлекает взоры еще и цветная литография в золоченой раме, отягощенной лепными фестонами, — подделка под нашу прелестную резьбу по дереву. Мебель из корневища вяза обита сукном и состоит, как полагается, из двух диванов, двух бержерок, полдюжины кресел и полдюжины стульев. На консоле гордо высится под стеклянным колпаком алебастровая ваза, якобы в стиле Медичи, рядом с пресловутым поставцом для ликеров. Рогроны нам прожужжали уши, что подобного ему нет во всем Провене! В амбразуре каждого окна с великолепными красными шелковыми портьерами и тюлевыми занавесами — карточный столик. Ковер — обюссоновский. Как же было Рогронам не ухватиться обеими руками за этот ковер с розетками из цветов на красном фоне — самый избитый и пошлейший из рисунков! У гостиной нежилой вид: в ней не найти ни книг, ни гравюр, ни безделушек, загромождающих обычно наши столы, — сказала г-жа Тифен, глядя на свой стол с массой модных пустячков, альбомов и преподнесенных ей красивых вещиц. — Там нет ни цветов, ни всяких новинок, постоянно сменяющих друг друга. Все сухо и холодно, как сама мадемуазель Сильвия. Бюффон прав; «Стиль — это человек», а у каждой гостиной, несомненно, есть свой стиль.
Прекрасная г-жа Тифен продолжала свое насмешливое описание. Уже по его началу можно составить себе понятие об убранстве первого этажа, который брат и сестра показали гостям; но трудно даже вообразить себе, какими нелепыми затеями соблазнил Рогронов ловкий подрядчик: тут были и двери с вычурной отделкой, и внутренние ставни с резьбой, и лепные карнизы, и веселенькая роспись на стенах, золоченые медные скобы, всевозможные звонки, бездымные камины, приспособления, предохраняющие от сырости, раскрашенные под мозаику стены коридора, какие-то необычайные оконные стекла и замки — словом, здесь были представлены в расточительном изобилии все те безвкусные и нелепые выдумки, которые так удорожают постройку и пленяют буржуа.
Никто не желал бывать на вечерах у Рогронов, все их старания оказались тщетными. За отговорками дело не стало: каждый день обещан был либо г-же Гарслан, либо г-же Галардон, либо дамам Жюльяр, либо г-же Тифен, либо супрефекту и т, п. Рогроны думали, что достаточно давать обеды — и можно составить себе общество; но их посещали лишь насмешливые юнцы и любители пообедать на чужой счет, которые найдутся в любом уголке земного шара, а влиятельные люди — к ним ни ногой. В ужасе от того, что сорок тысяч франков, потраченные на перестройку дома — нашего дорогого дома, как говорила Сильвия, — были брошены на ветер и оказались чистым убытком, она задумала наверстать их строгой экономией. Поэтому она вскоре отказалась от званых обедов, обходившихся в тридцать — сорок франков каждый, не считая вина, и не оправдавших ее надежды создать себе общество, что в провинции ничуть не легче, чем в Париже. Сильвия рассчитала кухарку и взяла для черной работы деревенскую девушку. Готовила же она сама, «из любви к искусству».
Через четырнадцать месяцев после переезда брата и сестры в Провен для них наступила одинокая и ничем не заполненная жизнь. Изгнание из салонов зажгло в сердце Сильвии бешеную злобу против Тифенов, Жюльяров, Офре, Гарсланов — словом, против всего общества Провена, которое она уже называла «шайкой» и с которым была в крайне натянутых отношениях. Ей хотелось в противовес ему создать другой кружок; но мелкая буржуазия состояла исключительно из лавочников, свободных лишь по воскресным и праздничным дням; а кроме них, были только такие люди с подмоченной репутацией, как, например, стряпчий Винэ и врач Неро, или же такие неприемлемые бонапартисты, как полковник барон Гуро, с которым, впрочем, Рогрон очень неосмотрительно сошелся вопреки предостережениям крупной буржуазии Провена. Брату и сестре ничего иного не оставалось, как сидеть по вечерам у камелька в столовой и предаваться воспоминаниям о своей лавке, о лицах покупателей и прочих столь же приятных предметах. К концу второй зимы ими овладела гнетущая скука Они совершенно не знали, как убить время в течение дня. Отправляясь спать, они говорили; «Вот и еще один день прошел!» Утром им не хотелось вставать, они долго валялись в постели, медленно одевались. Рогрон сам ежедневно брился, рассматривая в зеркале свою физиономию, в которой ему постоянно чудились болезненные изменения, он обсуждал их с сестрою; бранил служанку за то, что вода для умывания была недостаточно горяча; потом шел в сад взглянуть, распустились ли цветы; доходил до самого берега, где выстроил беседку; смотрел, не рассохлись ли двери и окна, не осел ли дом, не потрескалась ли стенная живопись, не выцвела ли краска. Вернувшись, делился с Сильвией тревогами по поводу заболевшей курицы или же упорных пятен на отсыревшей стене, а сестра создавала себе занятие, хлопотливо накрывая на стол или распекая служанку. Барометр оказался самой полезной частью обстановки: Рогрон без всякой надобности постоянно справлялся по нему о погоде, дружески похлопывая его и заявляя: «Дрянная погода!» — на что сестра отвечала: «Что ж, погода по сезону!» Всем, кто приходил к Рогрону, он расхваливал качества этого прекрасного прибора.
Часть дня занимал еще завтрак. С какой медлительностью братец и сестра пережевывали каждый кусочек! Пищеварение у них было поэтому отличное, и им не приходилось опасаться рака желудка. Кое-как они дотягивали до полудня, читая «Улей» и «Конститюсьонель». На парижскую газету они подписывались вскладчину со стряпчим Винэ и полковником. Рогрон сам относил газету полковнику, квартировавшему на площади в доме г-на Мартене, и с огромным наслаждением слушал его разглагольствования. Он все не мог взять в толк, какую же опасность представляет собой полковник Гуро. По глупости он рассказал ему об остракизме, которому «тифеновская шайка» подвергала Гуро, и передал ему все, что о нем говорили. Полковник, отменно владевший как пистолетами, так и шпагой и никого не боявшийся, бог весть как отделал «Тифеншу с ее Жюльяром», всех этих сторонников правительства, людишек из верхнего города, которые продались иноземным государствам, готовы на все ради теплого местечка, произвольно подменяют фамилии кандидатов при подсчете голосов после выборов и т, д. Около двух часов дня Рогрон отправлялся на прогулку. Он бывал счастлив, если какой-нибудь торговец окликал его с порога своей лавки: «Как дела, папаша Рогрон?» Он пускался в разговоры, расспрашивал о городских новостях, выслушивал сплетни и россказни, ходившие по Провену, и разносил их дальше. Подымался в верхний город, шел по размытой дождями дороге. Встречал порою стариков, вышедших, как и он, на прогулку. Такие встречи были для него счастливым событием. В Провене попадались люди, разочаровавшиеся в парижской жизни, скромные ученые, живущие среди своих книг. Не трудно представить себе, с каким видом Рогрон слушал заместителя судьи Дефондриля, скорее археолога, нежели юриста, когда тот говорил, обращаясь к г-ну Мартене-отцу, человеку ученому, указывая ему на долину: «Объясните мне, почему все бездельники Европы ездят в Спа, а не в Провен, хотя французской медициной установлено, что провенские воды выше качеством, богаче железом и что их лечебная сила так же несомненна, как целительные свойства наших роз?»
Отзывы о сказке / рассказе: