Все три брака были вскоре заключены и дали повод для праздников, балов, обедов, которые на несколько месяцев вовлекли старого Клааса в вихрь света. Его старший сын поселился в имении, которым владел около Камбрэ г-н Конинкс, не желавший расставаться со своей дочерью. Г-жа Пьеркен равным образом покинула отцовский дом, чтобы оказать честь построенному Пьеркеном особняку, где он намеревался вести независимое существование, так как контору свою он продал, а дядя его Дэраке незадолго до того умер, оставив ему свои многолетние накопления. Жан уехал в Париж, где должен был закончить свое образование.
Таким образом, только де Солисы остались с отцом, который уступил им задний дом, сам поселившись в третьем этаже переднего. Маргарита продолжала заботиться о материальном благополучии Валтасара, и в этой приятной задаче ей помогал Эммануил. Благородная девушка из рук любви получила самый завидный венок, который сплетает счастье и свежесть которого поддерживается постоянством. Действительно, ни одна чета не могла бы служить лучшим образцом полного блаженства, не прячущегося о г чужих глаз и чистого, блаженства, какое все женщины лелеют в своих мечтах. Союз двух существ, столь мужественных в житейских испытаниях и столь свято любящих друг друга, вызвал в городе почтительное восхищение. Г-н де Солис, уже давно назначенный генеральным инспектором университета, подал теперь в отставку, чтобы полнее насладиться счастьем и оставаться в Дуэ, где все настолько воздавали должное его талантам и характеру, что уже заранее готовы были подать за него голос в избирательной комиссии, когда он достигнет депутатского возраста. Маргарита, проявившая свою силу при неблагоприятных обстоятельствах, в счастье опять стала женщиной мягкой и доброй. Конечно, и весь этот год Клаас был погружен в свои мысли; но, хотя он и произвел несколько опытов, стоивших недорого, на что хватало его доходов, все же в лаборатории он бывал редко. Возобновляя старинные обычаи дома Клаасов, Маргарита каждый месяц давала от имени своего отца семейный праздник, на котором бывали Пьеркены и Конинксы, и собирала высшее городское общество на чашку кофе в свои приемные дни, о которых шла немалая слава. Хотя частенько и рассеянный, Клаас, однако, присутствовал на всех собраниях и так любезно исполнял свои светские обязанности, чтобы угодить старшей дочери, что дети могли подумать, не отказался ли он от разрешения своей проблемы. Так прошли три года.
В 1828 году событие, благоприятное для Эммануила, вызвало его в Испанию. Хотя при наличии в его роду трех разросшихся ветвей, ему нельзя было, казалось, и помышлять о родовых владениях дома де Солисов, но желтая лихорадка, старость, бесплодие, все капризы судьбы соединились, чтобы наследником титулов и большого состояния сделать Эммануила, последнего в роде. По случайности, какие неправдоподобными кажутся только в книге, дом де Солисов получил графство Ноуро. Маргарита не захотела разлучаться с мужем, которого довольно долго должны были задержать в Испании дела, к тому же ей было любопытно посмотреть замок Каса-Реаль, где мать провела детство, и город Гранаду, колыбель де Соли-сов. Она уехала, положившись в управлении домом на преданность Марты, Жозеты и Лемюлькинье, уже привыкших вести хозяйство. Валтасар, которому Маргарита предложила совершить путешествие в Испанию, отказался под предлогом престарелого своего возраста; но истинной причиной его отказа были несколько работ, уже давно задуманных и манивших его возможностью осуществить все его надежды.
Граф и графиня де Солис-и-Ноуро пробыли в Испании дольше, чем собирались: у Маргариты родился ребенок. В половине 1830 года они очутились в Кадисе, где рассчитывали сесть на корабль, чтобы вернуться во Фракцию через Италию; но здесь они получили письмо, в котором Фелиция сообщала сестре печальные новости. За полтора года отец совершенно разорился. Габриэль и Пьеркен принуждены были ежемесячно выдавать Лемюлькинье деньги на домашние расходы. Старый слуга еще раз принес в дар хозяину свое состояние. Валтасар никого не хотел принимать, не пускал к себе даже своих детей. Жозета и Марта умерли. Кучера, повара и остальную прислугу — всех постепенно рассчитали. Лошадей и экипажи продали. Хотя Лемюлькинье хранил в глубочайшей тайне, как жил его хозяин, можно было думать, что тысяча франков, которую каждый месяц выдавали им Габриэль Клаас и Пьеркен, употреблялась на опыты. Судя по скудной провизии, покупаемой на рынке лакеем, оба старика довольствовались лишь самым необходимым. Наконец, чтобы не допустить продажи отцовского дома, Габриэль и Пьеркен вносили проценты за ту сумму, которую старик, без их ведома, занял под закладную на недвижимость. Никто из детей не имел влияния на старика, у которого в семьдесят лет была такая исключительная энергия, что он заставлял исполнять все свои желания, даже самые нелепые. Только, быть может, Маргарите удалось бы вновь взять власть над Валтасаром, и Фелиция умоляла сестру скорее приехать; она боялась, как бы отец не стал подписывать векселя. Габриэль, Конинкс и Пьеркен, испуганные продолжительностью безумия, уже поглотившего безрезультатно почти семь миллионов, решили не платить долгов Клааса. Это письмо побудило Маргариту изменить план путешествия, она кратчайшим путем отправилась в Дуэ. Ее сбережения и новые богатства позволяли ей еще раз вполне погасить все долги отца; но она хотела большего, хотела повиноваться матери и не допустить, чтобы отец сошел в могилу обесчещенным. Конечно, только она могла повлиять а старика и помешать продолжению его разорительных работ в таких летах, когда, при его ослабевших способностях, нельзя было ждать от него никакого плодотворного руда. Но она желала, не подражая детям Софокла, руководить им без трений в том случае, если отец был близок научной цели, ради которой он столько принес в жертву. Господин и госпожа де Солис достигли Фландрии в последних числах сентября 1831 года и прибыли в Дуэ утром. Маргарита велела подъехать к дому на Парижской лице, но оказалось, что дом заперт. Сильно дергали за звонок, никто не отвечал. Какой-то купец покинул порог своей лавки, привлеченный стуком кареты г-на де Солиса и его спутников. Многие смотрели из окон, наслаждаясь зрелищем возвращения супругов, которых любили во всем городе, а также уступая чувству смутного любопытства к событиям, которые должен был вызвать в доме Клаасов приезд Маргариты. Купец сказал лакею графа де Солиса, что старый Клаас уже около часу как ушел из дому. Вероятно, г-н Лемюлькинье повел барина прогуляться на городской вал. Маргарита послала за слесарем, чтобы открыть дверь и таким образом избежать сцены, которая могла бы произойти из-за упрямства отца, если бы он, как предупреждала ее Фелиция, отказался впустить ее к себе. Тем временем Эммануил пошел искать старика, чтобы сообщить ему о приезде дочери, а лакей побежал предупредить Пьеркенов. В одну минуту дверь была открыта. Приказав вносить вещи, Маргарита вошла в залу и вздрогнула от испуга при виде стен, до такой степени голых, точно все было выжжено огнем. Великолепная резьба работы Ван-Гуизия и портрет председателя суда были проданы — по слухам, лорду Спенсеру. Столовая опустела, там стояло только два соломенных стула и грубый стол, на котором с ужасом заметила Маргарита две тарелки, два стакана, два серебряных прибора и на блюде остатки копченой селедки, которую, наверно, только что поделили между собою Клаас и его лакей. В одно мгновение обежала она дом, в каждой комнате которого открывалось нестерпимое зрелище наготы, такой же, как в зале и столовой. Идея Абсолюта прошла повсюду, подобно пожару. В комнате отца только и было мебели, что постель, стул и стол, на котором стоял дрянной медный подсвечник с оставшимся от прошлого вечера огарком свечи самого последнего сорта. Бедность достигла таких размеров, что занавесок уже не оказалось на окнах. Самые незначительные домашние предметы, все, что могло иметь хоть какую-нибудь ценность, было продано, вплоть до кухонной посуды. Движимая любопытством, не покидающим нас даже в несчастье, Маргарита вошла к Лемюлькинье, комната которого была такой же голой, как комната хозяина. В полуоткрытом ящике стола она заметила квитанцию ссудной кассы, удостоверявшую, что лакей несколько дней тому назад заложил свои часы. Она побежала на чердак и увидала, что лаборатория полна научными приборами, как прежде. Она велела открыть свои покои,- там отец ни на что не посягнул.
Убедившись в этом с первого же взгляда, Маргарита залилась слезами и все простила отцу. Значит, среди такого опустошительного неистовства его остановили отеческое чувство и благодарность к дочери! Это доказательство нежности, полученное в тот момент, когда отчаяние Маргариты достигло вершины, вызвало душевную реакцию, против которой бессильны и самые холодные натуры. Она сошла вниз, в залу, и ждала там прихода отца, терзаясь все возраставшими ужасными сомнениями. Каким увидит она его вновь? Вероятно, разбитым, одряхлевшим, измученным, ослабевшим от лишений, которые т претерпевал из-за гордости? А сохранился ли у него разум? При виде разграбленного святилища слезы текли г нее из глаз, но она их не замечала. Картины всей ее жизни, ее усилия, бесполезные меры предосторожности, ее детство, мать, счастливая и несчастная,- все, вплоть до улыбки ее маленького Жозефа при виде опустошения в доме, слагалось для нее в поэму, полную душераздирающей скорби. Но и предвидя несчастья, она все же не ожидала развязки, уготованной для увенчания всей жизни ее отца, жизни, одновременно столь возвышенной и столь жалкой. Положение Клааса ни для кого не являлось тайной. К стыду рода человеческого, в Дуэ не встретилось и двух великодушных сердец, чтобы воздать честь настойчивости гениального ученого. Для всего общества Валтасар был человеком, которого надо отдать под опеку, дурным отцом, проевшим шесть состояний, целые миллионы, искавшим философского камня в девятнадцатом веке, в веке просвещения, в веке неверия, в веке и т. п. … Его поносили, клеймили прозвищем алхимика, бросали ему в лицо слова: «Хочет делать золото!» Пусть не звучит хвала нынешнему веку, предоставляющему, по примеру всех веков, таланту умирать от равнодушия, такого же грубого, то и в те времена, когда умерли Данте, Сервантес, Тассо e tutti quanti [И все им подобные (итал.)]. Народы еще медлительней оценивают создания гения, чем короли.
Мнение о Клаасе понемногу просочилось из высшего общества Дуэ к буржуазии, а от буржуазии к простонародью. Семидесятилетний химик вызывал к себе глубокое чувство жалости у людей образованных, насмешливое любопытство — у народа,- два чувства, заключающих в себе по существу все то же презрение, то же vae victis [Горе побежденным (лат.)], которое бросает великим людям толпа, видя их униженными. Многие приходили к дому Клааса посмотреть на окно того чердака, где пущено дымом столько золота и угля. Когда Валтасар шел, на него показывали пальцем; часто, при виде его, слово насмешки или сострадания срывалось с уст простолюдина или ребенка; но Лемюлькинье старался передать ему эти слова как похвалу и мог обманывать его безнаказанно. Если зрение Валтасара сохранило ту высшую ясность, которою наделяет привычка к великим мыслям, то слух ослабел его. Многие крестьяне, люди грубые и суеверные, считали старика колдуном. Благородный, великий дом Клааса именовался в предместьях и в деревнях домом дьявола. Все, вплоть до лица Лемюлькинье, давало повод к зарождению нелепых росказней о хозяине дома. И вот, когда бедный старый илот шел на рынок за насущной пищей, которую он старался купить подешевле, на него в качестве привеска сыпались ругательства, и он был еще счастлив, если иные суеверные торговки не отказывались продать ему скудные припасы из боязни быть проклятыми за сношения со служителем ада. Итак, весь город был, вообще говоря, враждебно расположен к великому старцу и его товарищу. Этому способствовала и жалкая одежда того и другого: они одевались, как те совестливые бедняки, которые соблюдают внешнюю опрятность и еще не решаются просить милостыню. Рано или поздно старики могли подвергнуться оскорблениям. Пьеркен чувствовал, каким бесчестием для семьи было такое публичное поношение, и всегда во время прогулок тестя посылал двоих-троих слуг, которые на некотором расстоянии окружали его для охраны, ибо Июльская революция не способствовала почтительности народа.
В то утро, по необъяснимой случайности, Клаас и Лемюлькинье, выйдя рано из дому, обманули тайную стражу Пьеркена и очутились одни в городе. Возвращаясь с прогулки, они уселись на солнышке на скамейку площади св. Иакова, где проходили дети, одни — в училище, другие — в коллеж. Заметив издали двух беззащитных стариков, лица которых повеселели на солнце, дети принялись говорить о них. Обычно дети быстро переходят от разговоров к смеху, а от смеха — к дурачеству, жестокость которого они не сознают. Семь или восемь из них, подошедшие первыми, остановились все же в отдалении и принялись рассматривать стариков, еле сдерживая смех, чем привлекли внимание Лемюлькинье.
— Видишь того, у которого голова, как колено?
— Да.
— Вот, это ученый от рождения.
— Папа говорит, что он делает золото,- сказал другой.
— Каким местом — этим или вот этим? — прибавил третий, показывая насмешливо на ту часть тела, которую гак часто показывают друг другу школьники в знак презрения.
Самый маленький из кучки детей, который держал в руке корзиночку, полную провизии, и слизывал масло с хлеба, простодушно подошел к скамейке и сказал Лемюлькинье:
— Правда, что вы делаете жемчуг и алмазы?
— Да, солдатик,- ответил Лемюлькинье, улыбнувшись и потрепав его по щеке,- дадим тебе, когда станешь ученым.
— Ах! и нам! и нам! — воскликнули все.
Дети подлетели, как стая птиц, и окружили обоих химиков. Валтасар, глубоко погруженный в мысли, от которых отвлекли его эти крики, вдруг с таким изумлением посмотрел вокруг, что все рассмеялись.
— Смотрите, шалуны, уважать великого человека! — сказал Лемюлькинье.
— Уважать неряху? — закричали дети.- Вы колдуны… Да, колдуны! Старые колдуны! колдуны! вот вы кто!
Лемюлькинье встал и пригрозил детям палкой, они рассыпались во все стороны, подбирая на бегу комки грязи и камни. Какой-то рабочий, завтракавший в нескольких шагах, увидав, что Лемюлькинье поднял палку; подумал, что он хотел избить детей, и поддержал их страшными словами:
— Долой колдунов!
Дети, чувствуя, что у них есть опора, пустили свои снаряды и попали в обоих стариков, как раз когда граф де Солис показался в конце площади в сопровождении слуг Пьеркена. Не так быстро они подошли, чтобы помешать детям забросать грязью великого старца и его лакея. Удар был нанесен. Валтасар, до тех пор сохранявший се свои способности благодаря чистоте нравов, свойственной ученым, чьи страсти укрощены жаждой открытий, постиг внутренним чутьем разгадку этой сцены; его дряхлое тело не выдержало ужасного удара, нанесенного самым высоким его чувствам, он упал, пораженный параличом, на руки Лемюлькинье, который и отнес его на носилках домой, сопровождаемый обоими зятьями и их слугами. Никакая сила не могла помешать населению Дуэ итти вслед за носилками старика до самых дверей его дома, где находились Фелиция с детьми, Жан, Маргарита и Габриэль, уведомленный сестрой о ее приезде и приехавший с женой из Камбрэ. Ужасным зрелищем было возвращение домой старика, который не так боялся смерти, как того, что дети проникли в тайну его нищеты. Тотчас же поставили ему кровать посреди залы; всяческая помощь была оказана Валтасару, и к концу дня состояние его позволяло надеяться, что он останется в живых. Как ни искусно боролись с параличом, Клаас надолго впал почти в детство. Хотя удалось постепенно ослабить паралич, его действие все же сказывалось на языке, пораженном сильнее всего,- может быть потому, что гнев сосредоточил здесь все силы старика в тот момент, когда он собирался бранить детей.
Эта сцена возбудила в городе всеобщее негодование. По некоему до сих пор неизвестному закону, управляющему чувствами толпы, все горожане вдруг перешли на сторону Клааса. В одно мгновение он сделался великим человеком, вызвал восхищение и приобрел всеобщее сочувствие, в котором ему отказывали накануне. Все восхвалили его терпение, волю, мужество и гений. Власти решили сурово наказать участников этой проделки, но беду уже нельзя было поправить. Семейство Клаасов само просило замять дело. Маргарита приказала обставить залу, голые стены которой вскоре были затянуты шелком. Когда через несколько дней после происшествия способности вернулись к старому отцу и он увидал, что опять его окружает изящная обстановка и все необходимое для счастливой жизни, он знаком дал понять, что догадался о приезде Маргариты,- и в ту же самую минуту она вошла в залу; увидав ее, Валтасар покраснел, и хотя он не заплакал, глаза его увлажнились. Холодными пальцами сжал он руку дочери и вложил в это пожатие все чувства и все мысли, которых не мог уже высказать. То было нечто святое и торжественное,- последнее «прости» ума, еще живого, сердца, еще одушевленного чувством благодарности. Истощив силы на бесплодные попытки, устав от борьбы с гигантской проблемой, впав в отчаяние, обреченный на безвестность в памяти потомства, великий человек должен был вскоре кончить жизнь; все дети окружили его с глубоким почтением, глаза его могли отдохнуть на образах изобилия, богатства, на трогательной картине его прекрасной семьи. Умиленность светилась постоянно в его взглядах, которыми он мог выражать свои чувства; глаза его вдруг приобрели такое разнообразие выражения, как будто получили дар светового, легко понимаемого языка. Маргарита заплатила долги отца и в несколько дней убрала дом Клаасов со всей современной роскошью, устранявшей какие бы то ни было предположения об упадке. Она не покидала изголовья Валтасара, стараясь угадывать все его мысли и исполнять малейшие желания. Несколько месяцев прошло в смене ухудшений и улучшений, свидетельствующих у стариков о борьбе между жизнью и смертью. Каждое утро дети собирались около отца, весь день оставались в зале, обедали у постели больного и уходили, только когда он засыпал. Среди всех развлечений, какие старались ему доставить, больше всего ему нравилось чтение газет, которые, в связи с политическими событиями, сделались очень интересны. Де Солис читал ему вслух, а Клаас внимательно следил за чтением.
В конце 1832 года Валтасар провел ночь чрезвычайно трудную, так что сиделка, испугавшись внезапной перемены в больном, позвала г-на Пьеркена — доктора; действительно, доктор счел нужным не покидать больного, каждую минуту опасаясь, как бы он не скончался от внутреннего кризиса, принявшего характер агонии.
Старик невероятно сильными движениями старался стряхнуть с себя оковы паралича; он желал говорить и шевелил языком, будучи не в состоянии издать ни звука; мысли летели из его пылающих глаз; сведенные черты лица выражали неслыханную боль; в отчаянии двигались пальцы, пот выступал крупными каплями. Утром дети пришли поцеловать отца, чтобы выразить свою любовь, которую каждодневные опасения близкой смерти делали все жарче и живее; но он не проявил удовольствия, какое обычно доставляли ему такие знаки нежности. Пьеркен позвал Эммануила, который поспешил распечатать газету, чтобы попробовать, не внесет ли чтение перемены во внутренний кризис, мучивший Валтасара. Развернув лист, он увидал слова: Открытие Абсолюта, живо его поразившие, и прочел Маргарите заметку, где говорилось о судебном процессе по поводу того, что один знаменитый польский математик продал секрет Абсолюта. Хотя Маргарита просила не читать заметку отцу и Эммануил прочел шопотом это сообщение, все же Валтасар услыхал. Умирающий вдруг приподнялся на обеих руках и бросил на испуганных детей взгляд, как молния поразивший всех; волосы, еще уцелевшие у него на затылке, зашевелились; морщины дрогнули; лицо загорелось внутренним огнем, одушевилось, приняв возвышенное выражение; он поднял сведенную яростью руку и громовым голосом крикнул знаменитое слово Архимеда: «Эврика!» (Я нашел.) А затем его бессильное тело тяжело рухнуло на постель, и с ужасным стоном он умер; но пока врач не закрыл его сведенных конвульсией глаз, в них можно было видеть сожаление о том, что он так и не мог передать науке запоздалую разгадку тайны, с которой сорвала покрывало лишь костлявая рука Смерти.
Отзывы о сказке / рассказе: