– Нет смысла говорить, что ты станешь хорошим, – сказал лорд Генри погружая свои бледные пальцы в медный сосуд с розовой водой. – Ты и так совершенен. Не надо меняться.
Дориан Грей покачал головой.
– Нет, Гарри. Я совершил много ужасных поступков в своей жизни. Но больше этого не случится. Вчера я начал делать добро.
– Где же ты был вчера?
– В деревне, Гарри. Я жил один в маленькой таверне.
– Дорогой друг, – улыбнулся лорд Генри, – в деревне любой может быть праведником. Там же нет никаких соблазнов. Именно поэтому люди, которые живут в деревне, полностью лишены цивилизованности. Цивилизованным быть непросто. Этого состояния можно достичь только двумя способами. Нужно быть или культурным, или испорченным. Крестьяне не имеют ни одной из этих возможностей, поэтому они до сих пор хорошие.
– Культура и испорченность, – повторил за ним Дориан. Я кое-что знаю и о том, и о другом. Мне очень жаль, Гарри, что их невозможно совместить. Ведь у меня теперь новый идеал в жизни, Гарри. Я стану другим человеком. Думаю, я уже немного изменился.
– Ты так и не рассказал мне о своем хорошем поступке. Или ты говорил, что их было уже несколько? – Спросил лорд Генри, положив себе на тарелку клубничную пирамидку и посыпая ее сахарной пудрой.
– Я расскажу тебе, Гарри. Эта история относится к тем, которые я могу рассказать только тебе. Я кое-кого пощадил. Это звучит самовлюбленно, но ты понимаешь, о чем я. Она прекрасна и удивительно похожа на Сибиллу Вейн. Наверное, именно поэтому я обратил на нее внимание. Ты же помнишь Сибиллу Вейн, правда? Кажется, это было так давно! Так вот, Гетти, конечно, не нашего круга девушка. Она простая крестьянка. Но я искренне полюбил ее. Я уверен в этом. В течение этого удивительного мая мы виделись два-три раза в неделю. Вчера мы встретились в маленьком саду. Цвет яблонь все время падал на ее волосы, пока она смеялась. Мы должны были вместе сбежать сегодня на рассвете. Вдруг, я решил оставить ее таким же нетронутым цветком, которым и встретил.
– Думаю, новизна ощущений подарила тебе истинное наслаждение, Дориан, – перебил его лорд Генри. – Но я могу досказать эту прекрасную сказку за тебя. Ты дал ей хороший совет и разбил ее сердце. Это и стало началом твоей внутренней перестройки.
– Гарри, ты невыносим! Не говори таких ужасных вещей. Сердце Гетти не разбилось. Она, конечно, плакала и все такое. Но она избежала бесчестия. Она может жить, как Перлит в саду полном мяты и прекрасных цветов.
– И плакать при мысли о неверном Флоризеле, – засмеялся лорд Генри, откинувшись на спинку стула. – Дорогой Дориан, ты и до сих пор думаешь как мальчишка. Неужели ты считаешь, что теперь она будет счастлива с равным ей по статусу? Скорее всего, ее отдадут замуж за какого-то грубого мужлана. Но то, что она встретила и полюбила тебя, заставит ее презирать своего мужа, и жизнь ее будет испорчена. С точки зрения морали, не могу сказать, что поражен твоей новой жизнью. Этого мало даже для начала. К тому же, разве ты можешь быть уверенным в том, что Гетти не плавает сейчас в каком-то залитом лунным светом пруде, что Офелия, а вокруг нее не цветут водяные лилии?
– Прекрати, Гарри! Ты со всего смеешься, а затем превращаешь в ужасную трагедию. Я уже пожалел, что рассказал тебе. Но мне все равно, что ты скажешь. Я знаю, что поступил правильно. Бедная Гетти! Когда я утром проезжал мимо фермы увидел ее ужасно бледное лицо в окне. Не стоит нам больше об этом говорить, а тебе не стоит пытаться убедить меня в том, что первое мое доброе дело за долгие годы, первое маленькое самопожертвование – на самом деле преступление. Я хочу стать хорошим человеком. Я стану хорошим человеком. Расскажи мне что-то о себе. Что происходит в городе? Я уже так давно не был в клубе.
– Народ все еще обсуждает исчезновения бедняги Бэзила.
– Я думал, эта тема уже должна была надоесть всем, – сказал Дориан несколько нахмурившись, и налил себе вина.
– Дорогой мой, об этом говорят только шесть недель, а Британцы настолько твердолобые, что не умеют менять тему разговора чаще, чем раз в три месяца. Хотя, в последнее время им с этим везет. Они имели возможность обсуждать мой развод и самоубийство Алана Кэмпбелла. Теперь вот загадочное исчезновение известного художника. Скотленд Ярд все еще настаивает, что человек в сером пальто, который уехал в Париж поездом в полночь девятого ноября – бедняга Бэзил. В свою очередь, Французская полиция утверждает, что он так и не прибыл в город. Видимо, скоро мы услышим, что Бэзила видели в Сан-Франциско. Удивительно, но рано или поздно всех, кто исчезает, встречают в Сан-Франциско. Это, пожалуй, замечательный город со всеми прелестями того света.
– А что же ты думаешь случилось с Бэзилом? – спросил Дориан, вглядываясь в бокал бургундского и удивляясь тому спокойствию, с которым он все это обсуждал.
– Не имею малейшего представления. Если Бэзил решил убежать от всех – это его дело. Если же он мертв, то я не хочу думать о нем. Смерть – это единственная вещь, которая меня по-настоящему ужасает. Я ненавижу ее.
– Почему же? – Устало поинтересовался Дориан.
Потому что, – ответил лорд Генри, вдохнув аромат уксуса с позолоченной бутылочки, – человек может пережить все, кроме нее. В наше время люди все еще не могут объяснить две вещи – смерть и пошлость. Давай попьем кофе в комнате с роялем. Ты просто должен сыграть мне Шопена. Мужчина, к которому сбежала моя жена, играл Шопена просто великолепно. Бедная Виктория! Я очень любил ее. Без нее дом стал пуст. Конечно, супружеская жизнь – это лишь привычка, к тому же дурная. Но мы сожалеем, когда теряем даже самые дурные привычки. Видимо, как раз о них сожалеем больше всего. Они – неотъемлемая часть нас самих.
Дориан ничего не ответил, только встал из-за стола, прошел в соседнюю комнату, сел за рояль и забегал пальцами по черным и белым клавишам. Когда в комнату принесли кофе, он перестал играть, посмотрел на лорда Генри и спросил:
– Гарри, тебе никогда не приходило в голову, что Бэзила могли убить?
Лорд Генри зевнул в ответ.
– Бэзил был очень известный и всегда носил дешевые часы. По какой причине его могли убить? Он был не настолько умен, чтобы нажить врагов. Да, у него был большой талант к живописи. Но можно рисовать как Веласкес и при этом оставаться наиболее ограниченным человеком. А Бэзил был довольно ограничен. Он заинтересовал меня лишь однажды, когда много лет назад рассказал мне о своем безудержном увлечение тобой и о том, что ты стал для него мотивом в искусстве.
– Я очень любил Бэзила, – сказал Дориан с грустью в голосе. – А разве не ходят слухи, что его убили?
– Об этом писали в газетах. Но я в это совсем не верю. В Париже есть ужасные места, но Бэзил не из тех людей, которые могут туда попасть. Он был совсем не любознателен. Это был его главный недостаток.
– А что бы ты сказал, Гарри, если бы я признался, что это я убил Бэзила? – Спросил Дориан, не сводя глаз с лорда Генри.
– Я бы сказал, дорогой друг, что ты пытаешься выдать себя за того, кем не являешься на самом деле. Любое преступление пошло в своей сути, а любая пошлость – это уже преступление. Ты не способен на убийство, Дориан. Прости, если я задел твое честолюбие этими словами, но это правда. Преступления – это дело низов общества. Но я их никак не виню. Думаю, для них преступление это то же самое, что для нас искусство – средство вызвать необычные эмоции.
– Средство вызвать эмоции? То есть ты считаешь, что человек, однажды совершивший преступление, способен сделать это снова и снова? Не говори так.
– Что угодно может доставить удовольствие, если делать это слишком часто, – засмеялся лорд Генри. – Это один из главных секретов жизни. Хотя, я считаю, что убийство – это всегда ошибка. Какой смысл делать то, о чем нельзя рассказать за обедом? Давай уже закончим разговор о бедном Бэзиле. Мне хотелось бы поверить в то, что его конец был именно таким романтичным, как ты это описываешь. Но я не могу. Я скорее поверю в то, что он упал с омнибуса в Сену, а водитель сумел скрыть это. Да, именно таким я представляю себе его конец. Я четко вижу перед собой, как он лежит на дне реки, над ним проплывают большие баржи, а в его волосы ввязались водоросли. Кстати, ты знаешь, по-моему, он немного написал хорошего. По крайней мере, за последние десять лет его творчество пошло на спад.
Дориан вздохнул, а лорд Генри прошелся по комнате и начал гладить редкого серого попугая с розовым хохолком и хвостом, который сидел на бамбуковой перекладине. Только почувствовав прикосновение, птица закрыла глаза и начала раскачиваться вперед-назад.
– Именно так, – продолжил лорд Генри, обернувшись и достав из кармана носовой платок, – его творчество угасло. Мне казалось, что он что-то потерял. Потерял свой идеал. В тот же момент когда вы перестали быть близкими друзьями, он перестал быть великим художником. Почему же вы разошлись? Предполагаю, он тебе надоел. А за это, он никогда тебя не простил. Это привычка всех надоедливых людей. Кстати, что произошло с замечательным портретом, который он с тебя написал? Кажется, я не видел его с тех пор, как Бэзил закончил его. Вспомнил. Ты же несколько лет назад говорил мне, что отправил его в Селби, и дорогой его потеряли или украли. Его так и не нашли? Очень жаль! То был настоящий шедевр. Помню, как сильно я хотел купить его. Было бы замечательно, если бы он был у меня сейчас. Он принадлежит к лучшему периоду творчества Бэзила. С тех пор в его картинах появилась та смесь плохой живописи и благих намерений, что отличает британских художников от остальных. Ты подавал объявление о розыске? Надо было.
– Не помню, – ответил Дориан. – Наверное, подавал. Он мне никогда не нравился на самом деле. Я жалею, что позировал для него. Я вспоминаю о нем с ненавистью. Зачем ты о нем вспоминаешь? Он всегда напоминал мне эти строки из какой-то пьесы, из «Гамлета», кажется
«Словно образ печали
Бездушный тот лик».
Именно так. Вот на что он был похож.
Лорд Генри рассмеялся.
– Когда человек смотрит на жизнь сквозь призму искусства, мозг заменяет ему сердце, – сказал он, удобно располагаясь в кресле.
Дориан Грей покачал головой и сыграл несколько аккордов.
– Словно образ печали, – повторил он, – Бездушный тот лик.
Лорд Генри откинулся на спинку кресла и посмотрел на него полузакрытыми глазами.
– Кстати, Дориан, сказал он после короткой паузы, – какая польза человеку с того, что он получил целый мир, но (как там дальше эта цитата?) потерял свою душу?
Музыка утихла. Дориан вздрогнул и посмотрел на лорда Генри.
– Почему ты спрашиваешь меня об этом, Гарри?
– Дорогой друг, – ответил лорд Генри, удивленно вскинув брови, – я спросил, потому что думал, что ты сможешь мне ответить. Вот и все. В минувшее воскресенье я шел парком и вблизи мраморной арки заметил кучку людей в дешевой одежде, которые слушали какого-то вульгарного уличного проповедника. Как раз когда я проходил мимо он прокричал это вопрос к аудитории. Эта сцена показалась мне довольно-таки драматичной. Лондон богат на подобные впечатления. Представь – дождливая погода, невнятная фигура христианина в макинтоше, болезненно бледные люди под дырявой крышей из зонтиков вокруг него, и эта удивительная фраза, которую почти в истерике прокричали сухие губы. Это было по-своему прекрасно. Я хотел сказать пророку, что искусство имеет душу, в отличие от него. Однако, боюсь, он бы меня не понял.
– Не стоит так говорить, Гарри. Душа ужасно реальна. Ее можно купить, продать или обменять. Ее можно отравить или сделать совершенной. Душа есть в каждом из нас. Я знаю.
– Ты уверен в этом, Дориан?
– Вполне уверен.
– Что же, в таком случае – это точно иллюзия. Вещи, в которых мы вполне уверены, никогда не бывают правдой. В этом заключается несчастная судьба веры и тот урок, который мы получаем от любви. Что же ты такой мрачный! Не будь таким серьезным. Разве предрассудки нашего времени касаются нас? Нет, мы больше не верим в душу. Сыграй мне что-то, Дориан. Сыграй мне ноктюрн. А пока будешь играть, тихонько расскажи, как тебе удалось сохранить свою молодость. У тебя должен быть какой-то секрет. Я только на десять лет старше тебя, но уже весь покрыт морщинами, сухой и пожелтевший. Ты просто удивительный, Дориан. Ты никогда не выглядел так волшебно, как сегодня. Глядя на тебя, я вспоминаю тот день, когда мы встретились впервые. Ты был скромный, но несколько дерзкий и вполне неординарный юноша. Ты, конечно, изменился, но не снаружи. Я хотел бы узнать твой секрет. Я готов на все, кроме того, чтобы делать зарядку, просыпаться рано утром, или завоевать уважение общества, чтобы вернуть свою молодость. Молодость! Ничто не может с ней сравниться. Это ерунда – говорить о глупости молодости. Я с уважением отношусь только к точке зрения людей гораздо моложе меня. Они идут впереди. Жизнь открывает им свои новые чудеса. А на счет пожилых людей, то с ними я всегда спорю. Я делаю это принципиально. Спроси их мнения о том, что произошло вчера, и они выложат тебе точку зрения, которая была ведущей в 1820 году, когда мужчины носили длинные чулки, люди абсолютно всему верили и абсолютно ничего не знали. Какую замечательную вещь ты играешь! Пожалуй, Шопен написал ее на Мальорке, слушая, как морские волны ласкают берег вблизи его виллы. Это невероятно романтично. Как же замечательно, что существует хотя бы одно искусство без подражания! Не останавливайся. Сегодня я хочу слушать музыку. Ты будто юный Аполлон, а я – очарованный твоей игрой Марсиас. В моей душе, Дориан, живут сожаления, о которых я не рассказываю даже тебе. Трагедия старости не в том, что стареет тело, а в том, что душа остается молодой. Иногда моя откровенность удивляет меня самого. Дориан, как же тебе повезло! Какая замечательная у тебя жизнь! Ты испил всего сполна. Ты раскусил сладкие ягоды жизни. Ничто от тебя не скрылось. И все это ты воспринял как музыку. Это не испортило тебя. Ты тот же, что и прежде.
– Я уже совсем не тот, Гарри.
– Именно так, тот самый. Мне интересно, как сложится твоя дальнейшая жизнь. Не стоит портить себе ограничениями. Сейчас ты совершенен. Не стоит делать из себя неполноценного человека. Сейчас ты вполне безупречен. Не стоит качать головой, ты знаешь, что так и есть. К тому же, Дориан, не стоит себя обманывать. Жизнью управляют не желания или намерения. Жизнь – это совокупность нервов, струн и клеток, в каждой из которых скрываются желания, страсти и мечты. Ты можешь чувствовать себя в безопасности и считать себя сильным. Но случайный цвет комнаты или утреннего неба, запах, который ты когда-то любил, и который теперь несет за собой воспоминания, строка с забытого стихотворения, на которую ты снова наткнулся, отрывок из музыкального произведения, которое ты уже давно не играл – именно от этих вещей зависит наша жизнь, Дориан. Об этом написано где-то у Браунинга, однако, лучшим доказательством этого являются наши чувства. Бывают моменты, когда запах белой сирени заставляет меня заново пережить самый необычный месяц в моей жизни. Хотел бы я оказаться на твоем месте, Дориан! Нас обоих осуждали люди, но тебя они обожают. Они всегда будут любить тебя. Ты именно тот, кого наше время одновременно искало и боялось найти. Я рад, что ты не вылепил ни единой скульптуры, не написал ни одной картины или не создал что-то вне себя. Твоя жизнь стала произведением твоего искусства. Ты положил себя на музыку. Твои дни – твои сонеты.
Дориан встал из-за рояля и поправил рукой волосы.
– Действительно, у меня была прекрасная жизнь, – сказал он, – но я больше не собираюсь так жить, Гарри. Тебе больше не стоит говорить мне все эти безумные вещи. Ты многого не знаешь обо мне. Думаю, даже ты отвернулся бы от меня, если бы знал. Смеешься. Не смейся.
– Ну почему ты перестал играть, Дориан? Садись и сыграй этот ноктюрн снова. Посмотри на этот величественный месяц медового цвета, который завис в вечерних сумерках. Он ждет, пока ты очаруешь его своей игрой, чтобы подойти еще ближе к земле. Не хочешь? Пойдем тогда в клуб. Сегодня выдался замечательный вечер, и нам стоит волшебно его продолжить. Там есть один парень, который неудержимо стремится познакомиться с тобой – юный лорд Пул, старший сын Бурмаута. Он уже надевает галстуки как у тебя и просто умоляет меня познакомить его с тобой. Он довольно приятный юноша, и чем-то даже напоминает тебя.
– Надеюсь, что нет, – ответил Дориан с грустью в глазах. – Я сегодня слишком устал, Гарри. Я не пойду в клуб. Уже почти одиннадцать, а я хотел лечь спать раньше, чем обычно.
– Останься. Ты еще никогда не играл так вдохновенно, как сегодня. Что-то удивительное было в твоей игре. Она была выразительна, как никогда.
– Это потому что я решил стать хорошим человеком, – ответил он с улыбкой. – Я уже немного изменился.
– Ты никогда не изменишься по отношению ко мне, Дориан, – сказал лорд Генри, – мы навсегда останемся друзьями.
– Но однажды ты отравил меня книгой, Гарри. Я никогда не прощу тебе этого. Пообещай, что больше никому не дашь ее в руки. Она вредна.
– Друг, ты и правда начинаешь читать мне мораль. Если и дальше так пойдет, то скоро ты, как и каждый из новообращенных, будешь ходить и рассказывать людям о вреде грехов, которые тебе самому уже надоели. Ты слишком прекрасен для этого. К тому же, в этом нет никакого смысла. Мы с тобой – те, кем мы есть, и навсегда останемся собой. А об отравлении книгой, так это невозможно. Искусство не оказывает влияния на действия. Напротив, оно убивает желание действовать. Оно удивительно нейтральное. Люди называют аморальными книги, которые указывают им на собственные недостатки. Вот и все. Но не стоит прибегать к обсуждениям литературы. Приходи завтра. Я буду ездить верхом в одиннадцать. Покатаемся вместе, а потом я заберу тебя с собой на обед к леди Бренксом. Она очаровательная женщина, к тому же, она хочет посоветоваться с тобой насчет гобеленов, которые планирует приобрести. Обязательно приходи. Или лучше устроить обед вместе с нашей маленькой герцогиней? Она говорила, что вы почти не видитесь в последнее время. Глэдис надоела тебе? Я так и думал. Ее остроты со временем начинают действовать на нервы. В любом случае, жду тебя в одиннадцать.
– Я действительно должен прийти, Гарри?
– Абсолютно. Парк сейчас просто прекрасен. Последний раз сирень так прекрасно цвела в том году, когда мы познакомились.
– Ну хорошо. Я буду там в одиннадцать, – сказал Дориан. Спокойной ночи, Гарри.
Дойдя до двери, он на мгновение остановился, словно хотел сказать еще что-то. Но он только вздохнул и вышел из комнаты.
Отзывы о сказке / рассказе: