Однажды, месяц спустя, Дориан Грей сидел в роскошном кресле в маленькой библиотеке дома лорда Генри в Майфери. Это была по-своему волшебная комната, обитая дубовыми панелями, с кремовыми бордюрами и лепниной на потолке. Персидские коврики, разбросанные на красном сукне, довершали образ комнаты. На столике из красного дерева стояла статуэтка Клодиона, а рядом лежал экземпляр «Les Cent Nouvelles», переплетенный для Маргариты Валуа Кловис Ев. На книге красовались маргаритки – эмблема королевы. На каминной полке стояли голубые фарфоровые вазы с тюльпанами, а через витражное окно пробивалось абрикосовое сияние лондонского дня.
Лорд Генри еще не пришел. Он всегда опаздывал из принципа. Принцип этот заключался в том, что пунктуальность – это кража времени. Поэтому юноша был довольно мрачным, он лениво листал страницы изысканно проиллюстрированного издания «Манон Леско», которое он нашел на одной из полок. Его раздражали монотонные «тик-так», которые звучали из часов работы Луи Кваторза. Несколько раз он даже задумался над тем, чтобы уйти.
Наконец он услышал шаги, и дверь открылась.
– Что же ты так опоздал, Гарри, – сказал он.
– Боюсь, это не Гарри, мистер Грей, – ответил резкий голос.
Он быстро оглянулся и вскочил на ноги.
– Прошу прощения, я думал…
– Вы думали, это мой муж. А это всего лишь его жена. Позвольте представиться. Тем более, что я уже Вас хорошо знаю по Вашим фотографиям. Я думаю, их где-то семнадцать у моего мужа.
– Не может быть, леди Генри.
– Значит восемнадцать. Кроме того, я однажды видела Вас с ним в опере. – Она нервно смеялась во время разговора и не сводила с него своих голубых, будто незабудки, глаз. Это была интересная женщина, чей наряд всегда выглядел так, будто его шили в гневе, а одевали во время бури. Она все время была влюблена, но, поскольку никогда не встречала взаимности, жила иллюзиями. Она стремилась выглядеть неотразимо, но удавалось ей только выглядеть неопрятно. Ее звали Виктория и ее болезненно тянуло в церковь.
– Кажется, это был «Лоэнгрин».
– Именно так, прекрасный «Лоэнгрин». Вагнер – мой любимый композитор. Его музыка такая громкая, что можно спокойно разговаривать без страха, что кто-то подслушает. Это огромное преимущество, Вы согласны, мистер Грей?
С ее уст сорвался тот же смех, и она начала крутить в руках длинный канцелярский нож.
Дориан улыбнулся и покачал головой.
– Боюсь, я должен с Вами не согласиться, леди Генри. Я никогда не говорю, когда звучит музыка, по крайней мере, хорошая. Если же кто-то слышит плохую музыку, то он просто обязан заглушить ее разговором.
– О! Но это же слова Гарри, правда, мистер Грей? Я всегда слышу как друзья Гарри говорят его словами. Именно так я о них узнаю. Но я не хочу, чтобы Вы подумали, что я не люблю хорошую музыку. Я ее обожаю и одновременно боюсь. Она делает меня слишком романтичной. Я просто обожаю пианистов, Гарри говорит, что иногда даже по два за раз. Я даже не знаю, что в них такого. Может это потому, что они иностранцы? Они же все иностранцы, не так ли? Даже те, что родились в Англии, со временем становятся иностранцами, правда? Это так разумно с их стороны и так прекрасно для искусства. Оно становится всемирным, правда? Вы же никогда не бывали на моих вечеринках, не так ли, мистер Грей? Вам обязательно следует прийти. Я не могу позволить себе орхидеи, однако у меня достаточно иностранцев. Они так украшают дом. А вот и Гарри! Гарри, я зашла, чтобы что-то у тебя спросить, уже и не помню что, и наткнулась на мистера Грея. Мы здесь премило обсуждаем музыку. Наши взгляды довольно таки совпадают. Хотя нет, думаю, как раз наоборот. Но с ним очень приятно общаться. Я так рада, что познакомилась с ним.
– Я рад, дорогая, очень рад, – сказал лорд Генри, подняв свои темные брови-полумесяцы и взглянув на них с удовлетворенной улыбкой. – Прости за опоздание, Дориан. – Я заглянул на Вардор Стрит, чтобы приобрести кусочек парчи, и мне пришлось целый час за нее торговаться. В наше время люди знают стоимость всего, но ничему не знают цены.
– Боюсь, я должен идти, – сказала леди Генри, оборвав неловкое молчание своим внезапным бессмысленным смехом. – Я пообещала графине составить ей компанию. Всего хорошего, мистер Грей. Всего хорошего, Гарри. Я так понимаю, ты идешь куда-то на обед? Я тоже. Возможно, увидимся у леди Торнбери.
– Так и будет, дорогая, – сказал лорд Генри, закрыв дверь после того как она, будто райская птичка, попавшая под страшный ливень, выпорхнула из комнаты, оставив за собой легкий аромат жасмина. Затем он закурил сигарету и присел на софу.
– Никогда не женись на блондинке, Дориан, – сказал он после нескольких затяжек.
– Почему, Гарри?
– Потому что они очень сентиментальны.
– Но я люблю сентиментальных людей.
– Вообще, никогда не женись, Дориан. Мужчины женятся от усталости, женщины – из любопытства. В результате – оба разочарованы.
– Не думаю, что мне придется жениться, Гарри. Я слишком влюблен для этого. Это один из твоих афоризмов. Я воплощаю его в жизнь, как и все, что ты говоришь.
– В кого ты влюблен? – Спросил лорд Генри после короткой паузы.
– В актрису, – сказал Дориан Грей и начал краснеть.
Лорд Генри пожал плечами:
– Вполне типичный предмет первой любви.
– Если бы ты ее увидел, то не говорил бы так.
– Кто же она?
– Ее зовут Сибилла Вейн.
– Ничего не слышал о ней.
– И никто не слышал. Но однажды обязательно услышат. Она – настоящий гений.
– Мальчик мой, среди женщин нет гениев. Женщины – это декоративный пол. Им всегда нечего сказать, и они очаровательно об этом говорят. Женщины олицетворяют триумф тела над разумом, так же как мужчины олицетворяют триумф разума над моралью.
– Гарри, как ты можешь?
– Но это правда, дорогой Дориан. Я сейчас анализирую женщин, поэтому кому, как не мне, знать. Предмет не такой непонятный, как мне казалось. Я понял, что, в целом, существует только два типа женщин – серые и яркие. Серые женщины очень полезны. Если нужно заработать репутацию уважаемого человека, достаточно просто пригласить их на ужин. Вторая категория – это крайне очаровательные женщины. Однако, они совершают одну ошибку. Они добавляют себе красок, чтобы выглядеть молодыми. Наши бабушки добавляли себе красок чтобы удачно поддерживать разговор. Румяна и красноречие шли в комплекте. Сейчас этого уже нет. Женщина довольна, пока она может выглядеть на десять лет моложе собственной дочери. А на счет бесед, на весь Лондон только пять женщин, с которыми интересно разговаривать, двух из них невозможно представить в приличном обществе. Тем не менее, расскажи мне лучше о своем гении. Вы уже давно знакомы?
– Боже! Гарри, твои взгляды пугают меня.
– Не обращай внимания. Вы уже давно знакомы?
– Около трех недель.
– И где же вы встретились впервые?
– Я расскажу тебе, Гарри, но не надо так скептически к этому относиться. В конце концов, этого не случилось бы, если бы я не познакомился с тобой. Ты наполнил меня безудержной жаждой узнать все о жизни. После нашей встречи нечто будто запульсировало в моих жилах. Когда я отдыхал в парке или прогуливался вниз по Пикадилли, я рассматривал всех прохожих, мне было очень интересно, что у них за жизнь. Некоторые из них меня захватывали, другие исполняли меня ужасом. Воздух был наполнен несравненным ароматом. Я страстно желал новых ощущений… Так однажды вечером, около семи часов, я решил отправиться на поиски приключений. Я чувствовал, что Лондон, это чудовище с его бесконечными толпами людей, с его упорными грешниками и роскошными грехами, как ты когда-то говорил, припас кое-что для меня. Множество вещей захватывали меня. Даже опасность стала для меня удовольствием. Я вспоминал, как в тот прекрасный день, когда мы впервые ужинали вместе, ты говорил, что поиск красоты это истинная тайна жизни. Не знаю, чего я ожидал, но я побрел на восток и очень скоро заблудился в лабиринте мрачных улиц и темных переулков, покрытых брусчаткой. Около половины девятого я набрел на бессмысленный маленький театр с отвратительной афишей, напечатанной отталкивающим шрифтом. Отвратительный еврей в самом удивительном жакете, который я когда-либо видел, стоял перед входом и курил сигару. Когда он увидел меня, то сказал: «Хотите приобрести билет в ложу, милорд?» – и удивительно услужливо снял передо мной шляпу. Гарри, в нем было что-то такое, что меня поразило. Это было такое чудовище. Знаю, тебе это покажется смешным, но я действительно пошел туда и заплатил целую гинею за ложу перед сценой. Я до сих пор не могу понять, почему я это сделал, однако, если бы все было иначе, дорогой Гарри, если бы все было иначе, я не встретил бы любовь всей своей жизни. Я вижу, ты смеешься. Это ужасно с твоей стороны!
– Я не смеюсь, Дориан, по крайней мере, я не смеюсь над тобой. Но не стоит называть это любовью всей твоей жизни. Лучше называй это первой любовью в твоей жизни. Тебя всегда будут любить, а ты будешь влюблен в любовь. Пламенная страсть – это прерогатива тех, кому больше нечем заняться. Это единственное применение для высших слоев населения. Не стоит бояться. Тебя ждут удивительные вещи. Это всего лишь начало.
– Ты думаешь я настолько поверхностно вижу мир? – Злобно спросил Дориан Грей.
– Нет я считаю, что ты настолько глубокая натура.
– Что ты имеешь в виду?
– Мальчик мой, те, кто влюбляются лишь раз, поверхностно смотрят на мир. То, что они называют преданностью и верностью, я называю летаргией привычки или просто нехваткой воображения. Верность это то же для эмоциональной жизни, что постоянство для интеллектуальной – признание собственной неудачи. Верность! Мне следует когда-то ее проанализировать. В ней есть жажда обладать. Мы могли бы выбросить так много вещей, если бы не страх, что их подберет кто-то другой. Но я не хотел тебя перебивать. Продолжай, пожалуйста.
– Что ж, я оказался в неприлично крохотной частной ложе, а прямо перед моими глазами висели неуклюже раскрашенные кулисы. Я отодвинул ширму, чтобы осмотреть зал – он был наполнен отвратительными купидонами и рогами изобилия, как бездарно сделанный свадебный торт. Галерея и задние ряды были полностью заполнены, а вот потрепанные кресла впереди пустовали. Н а тех местах, которые они называли балконом, вообще никого не было. Между рядами ходили продавцы апельсинов и имбирного пива, и абсолютно все ели орехи.
– Это, наверное, напоминало золотой век британской драматургии.
– Думаю, именно так, но в то же время это было крайне уныло. Я начал думать, что же делать, когда посмотрел на билет. Как ты думаешь, Гарри, что это был за спектакль?
– Скорее всего, что-то вроде «Дурацкий мальчик», или «Невинный дурак». Думаю, нашим родителям нравились подобные произведения. Чем дольше я живу, Дориан, тем острее чувствую, что то, что подходило нашим родителям, совсем не подходит нам. В искусстве, как и в политике, старики всегда не правы.
– Этот спектакль нам подходит, Гарри. Это был «Ромео и Джульетта». Должен признать, меня привела в ярость мысль о том, что придется смотреть Шекспира в такой Богом забытой дыре. Однако, во мне жил своего рода интерес. В конце концов, я решил посмотреть хотя бы первый акт. Ужасный оркестр во главе с юным евреем за сломанным роялем почти прогнал меня оттуда, и вот, наконец поднялся занавес, и началось, собственно, представление. Ромео играл крепкий пожилой мужчина с подведенными бровями, трагическим голосом и фигурой, что у пивной бочки. Меркуцио был так же ужасен. Его играл дешевый комедиант, который вставлял собственные неудачные шутки в реплики, однако наладил дружеские отношения с задними рядами. Оба они выглядели так же бессмысленно, как и декорации, которые будто бы достали из сельской каморки. Но Джульетта! Гарри, представь себе девушку, которой едва исполнилось семнадцать, с маленьким, прекрасным будто цветок, личиком, греческого типа головой, на которой красовались заплетенные пряди темно-русых волос, и губами, которые больше напоминают лепестки розы. Она – самое прекрасное создание, которое я когда-либо видел. Ты когда-то говорил мне, что пафос оставляет тебя равнодушным, однако эта красота, красота в чистом виде, даже твои глаза наполнила бы слезами. Говорю тебе, Гарри я и сам едва мог разглядеть ее сквозь слезы, что покрыли мои глаза пеленой. А ее голос – такого голоса я еще не слышал никогда. Сначала он был легким и мягким, лился будто песня. Со временем он стал громче и уже раздавался будто флейта или гобой вдали. Во время сцены в саду, в нем звучало все то трепетное восхищение, которое несет в себе пение соловья на рассвете. Позже, он иногда нес в себе безудержную страсть скрипки. Ты же знаешь, на какие удивительные вещи способен голос. Голос Сибиллы Вейн и твой – это те две вещи, которые я никогда не смогу забыть. Я слышу их каждый раз, когда закрываю глаза, и каждый из них говорит мне разные вещи. Я не знаю, который из них слушать. Почему же мне не следует любить ее? Гарри, я действительно люблю ее. Она стала для меня всем. Я каждый вечер прихожу, чтобы увидеть ее игру. В один вечер она Розалина, а на следующий – уже Имоген. Я видел, как она умирает в мрачной итальянской могиле, выпив яд с губ любимого. Я видел, как она бродит лесами Арденна, выдавая себя за прекрасного мальчика, одетого в камзол, панталоны и шляпу. Она впадала в неистовство, приходила к злому королю и давала ему выпить яд с горькими травами. Она была невинной Дездемоной, чью лебединую шею безжалостно сжимали черные руки ревнивца. Я видел ее в любом возрасте и каждом образе. Обычные женщины никогда не будоражат воображение. Они прикованы к своему веку. Ни одно платье не превращает их. Их мнения видно так же хорошо, как и их шляпы. Их всегда можно найти. Ни в одной из них нет тайны. Утром они катаются верхом в парке, а вечером сплетничают за чашкой чая. У них стандартные улыбки и изысканные манеры. Все в них очевидно. Но актрисы! С актрисами все иначе! Гарри, почему же ты никогда не говорил мне, что, если и стоит любить, то только актрис?
– Потому что я любил очень многих актрис, Дориан.
– А конечно, ужасный народ с окрашенными волосами и разрисованными лицами.
– Не своди все к окрашенным волосам и разрисованным лицам. Иногда они бывают очень обаятельными.
– Лучше бы я не рассказывал тебе о Сибилле Вейн.
– Ты не мог удержаться, чтобы не рассказать мне. Ты всю жизнь будешь мне рассказывать обо всем, что делаешь.
– Да, Гарри, думаю, это правда. Я не могу удержаться, чтобы не рассказывать тебе обо всем. Ты интересным образом влияешь на меня. Если бы я когда-то совершил преступление, то пошел бы и признался тебе. Ты бы меня понял.
– Такие люди как ты, волевые и жизнерадостные, не совершают преступлений, Дориан. Но все равно, я очень благодарен за комплимент. А теперь скажи мне, будь добр, подай мне спички, спасибо, в каких отношениях с Сибиллой Вейн ты находишься сейчас?
Дориан Грей вскочил на ноги, его щеки покраснели, а в глазах вспыхнул огонь.
– Гарри! Сибилла Вейн священна для меня!
– Только к священным вещам и стоит касаться, Дориан, – сказал лорд Генри с необычной ноткой пафоса в голосе. – Но что тебя так раздражает? Предполагаю, что однажды она станет твоей. Влюбленные всегда начинают обманывать самих себя, а в результате они обманывают всех остальных. Именно это и называют любовью. В любом случае, я так понимаю, вы знакомы, правда?
– Конечно мы знакомы. В первую же ночь когда я был в театре, ужасный старый еврей зашел в ложу по завершению представления и предложил провести меня за кулисы и познакомить с ней. Это взбесило меня. Я сказал ему, что Джульетта уже сотни лет лежит в могиле в Вероне. С его пораженного взгляда я понял, что у него сложилось впечатление, будто я выпил слишком много шампанского.
– Оно и не удивительно.
– Потом он спросил, пишу ли я в газеты, на что я ответил, что даже не читаю их. Похоже, он был этим крайне разочарован, он признался мне, что все театральные критики сговорились против него, и все они – продажные идиоты.
– Я не удивлюсь, если он прав. Но с другой стороны, судя по их виду, большинство из них продаются почти даром.
– Что же, казалось, что он считал, что ему они не по карману, – засмеялся Дориан. – В конце концов, к тому времени в театре уже погас весь свет, и я был вынужден уйти. Он настойчиво угощал меня сигарами, очень хорошими по его словам. Но я отказался. На следующий вечер я, конечно же, снова прибыл в театр. Увидев меня, он низко поклонился мне и заверил, что я щедрый покровитель искусств. Крайне отталкивающий тип, однако, он просто выдающийся поклонник Шекспира. Однажды он рассказал мне, что пять раз оставался ни с чем только потому, что упорно ставил «Барда». Кажется, он считал это своей отличительной чертой.
– Так оно и есть, дорогой Дориан – в этом его огромное отличие от других. Большинство людей остаются ни с чем, потому вкладывают огромные средства в прозу жизни. Потерять все из-за поэзии – это честь. Но когда ты впервые поговорил с Сибиллой Вейн?
– На третий вечер. Она играла Розалину. Я просто не мог сдержаться. Я бросил на сцену цветы, а она посмотрела на меня, по крайней мере, я очень хотел, чтобы было именно так. Старый еврей был настойчив. Было похоже на то, что он твердо решил отвести меня за кулисы, и я сдался. Это было странно с моей стороны – не хоте видеть ее, правда?
– Нет, я так не считаю.
– Почему, дорогой Гарри?
– Я расскажу об этом в другой раз. А теперь расскажи мне о девушке.
– О Сибилле? Ах, она такая нежная и скромная. Есть в ней что-то детское. Она смотрела на меня широко открытыми, полными искреннего удивления глазами, когда я рассказывал, что я думаю о ее игре. Казалось, она не осознавала свой потенциал. Старый еврей скалился на пороге грязной гримерки и произносил хитроумные речи о нас обоих, пока мы стояли и смотрели друг на друга, будто дети. Он настойчиво называл меня «милорд», поэтому мне пришлось убеждать Сибиллу, что никакой я не милорд на самом деле. Она сказала мне прямо – Ты больше похож на принца, я буду называть тебя прекрасным принцем.
– Честное слово, Дориан мисс Сибилла знает толк в комплиментах.
– Ты ее не понимаешь, Гарри. Я для нее просто персонаж из пьесы. Она ничего не знает о жизни. Она живет со своей угасшей уставшей мамой, которая играла леди Капулетти в первый вечер. Выглядит она так, будто ее лучшие времена уже прошли.
– Мне знаком этот вид. Он нагоняет на меня тоску, – заметил лорд Генри, разглядывая свои кольца.
– Еврей хотел рассказать мне о ней, но я сказал, что мне это не интересно.
– И правильно сделал. В трагедиях других людей всегда есть что-то чрезвычайно низкое.
– Сибилла – это единственное, что имеет для меня значение. Какая мне разница, откуда она? Она абсолютно удивительная с головы до пят. Каждый вечер я смотрю, как она играет, и каждый вечер она делает это все более блестяще.
– Я так понимаю, именно по этой причине ты не ужинаешь сейчас со мной. Я предполагал, что ты в плену какого-то странного увлечения. Так и есть, но это не совсем то, чего я ожидал.
– Но дорогой Гарри, мы ежедневно вместе обедаем или ужинаем, и я несколько раз ходил с тобой в оперу, – сказал Дориан с круглыми от удивления глазами.
– Ты всегда приходишь очень поздно.
– Но я не могу не пойти посмотреть на игру Сибиллы, – ответил Дориан, – хотя бы в одном действии. Мне ее все время не хватает, а когда я думаю о чудесной душе, которая кроется в ее прекрасном теле, то исполняюсь благоговением.
– Ты можешь поужинать со мной сегодня, Дориан?
Он покачал головой:
– Сегодня она Имоген, – ответил он, – а завтра она будет Джульеттой.
– А когда же она Сибилла Вейн?
– Никогда.
– Прими мои поздравления.
– Как же ты невыносим! Она олицетворяет собой всех великих героинь мира. Она больше чем личность. Можешь смеяться, но говорю тебе, она – гений. Я люблю ее и должен заставить ее полюбить меня. Ты же знаешь все тайны жизни, так расскажи мне, как завоевать сердце Сибиллы Вейн. Я хочу, чтобы мне завидовал сам Ромео. Я хочу, чтобы все влюбленные, которые уже умерли, мрачно слушали звонкий смех нашего счастья. Я хочу, чтобы дыхание нашей страсти пробудил их прах к боли. Господи, Гарри, как же я ее обожаю!
Он неустанно топтался по комнате, пока говорил. По его щекам выступили красные пятна. Он был очень возбужден.
Лорд Генри наблюдал за ним с тихой радостью. Как же он был сейчас непохож на скромного напуганного мальчика, которого он встретил в мастерской Бэзила Голуорда! Его личность раскрывалась, как цветок, и расцветала ярко красным пламенем. Его душа выглянула из своего укрытия и желание стремительно неслось ей навстречу.
– И что ты предлагаешь сделать? – В конце концов, спросил лорд Генри.
– Я хочу, чтобы вы с Бэзилом как-то пошли вместе со мной и увидели ее игру. Я точно знаю, что будет дальше. Вы без сомнения согласитесь, что она – настоящий гений. Затем мы должны вырвать ее из лап еврея. Она обязана проработать у него три года, по крайней мере, два года и восемь месяцев, если считать с сегодняшнего дня. Конечно, придется ему заплатить. Когда все образуется, я устрою ее в один из театров в Вест Энде. Она поразит весь мир так же, как она поразила меня.
– Боюсь, это невозможно, мой дорогой мальчик.
– Поразит, поразит. Она не просто несет в себе искусство, совершенное и инстинктивное, она личность, а ты часто говоришь мне, что это личности, а не принципы меняют эпохи.
– Что ж, когда мы пойдем?
– Дай подумаю. Сегодня вторник. Давай договоримся на завтра. Завтра она играет Джульетту.
– Хорошо. В восемь в Бристоле, я возьму с собой Бэзила.
– Пожалуйста, Гарри, не в восемь. В половине седьмого. Мы должны быть на месте до того, как поднимется занавес. Вы должны увидеть, как она встречает Ромео в первом действии.
– Пол седьмого! Ну что это за время такое! Это же все равно, что читать английский роман. Только в семь, ни один порядочный джентльмен не ужинает раньше, чем в семь. Ты увидишь Бэзила к тому времени, или мне стоит написать ему?
– Добряк Бэзил! Я уже целую неделю его не видел. Это крайне некрасиво с моей стороны, ведь он прислал мне портрет в изысканной раме, которую он сам и сделал для меня. Кроме того, хотя я и завидую немного портрету за то, что он на целый месяц моложе меня, должен признать, что он мне очень нравится. Пожалуй, лучше напиши ему. Не хочу общаться с ним наедине. Он раздражает меня своими разговорами. Он дает мне добрые советы.
Лорд Генри улыбнулся.
– Люди любят раздавать то, в чем сами нуждаются больше всего. Именно это я называю глубокой щедростью.
– Эх, Бэзил замечательный друг, но он кажется мне неким обывателем. Я заметил это, когда познакомился с тобой, Гарри.
– Мальчик мой, Бэзил вкладывает все волшебное, что есть в нем, в свою работу. Как следствие, у него не остается ничего чтобы жить, кроме его предубеждений, принципов и здравого смысла. Все приятные как личности художники, которых я знаю – плохие художники. Хорошие художники существуют лишь в том, что они делают, поэтому они совершенно не интересны в том, чем они есть. Великий поэт, действительно великий поэт, это наименее поэтичное создание из всех. Но неуклюжие поэты это просто захватывающие люди. Чем хуже у них рифма, тем лучше они выглядят. Сам только факт того, что он издал сборник второсортных стишков, делает мужчину неотразимым. Он живет поэзией, которую не в состоянии написать. Другие же пишут стихи, которые сами не решаются понять.
– Даже не знаю, действительно ли это так, Гарри, – сказал Дориан, нанося на свой носовой платок несколько капель духов с большой бутылки, стоявшей на столе. – Раз ты так говоришь, это должно быть правдой. А сейчас мне пора уходить. Меня ждет Имоген. Не забывай о завтра. Пока.
Когда он вышел из комнаты, лорд Генри закрыл глаза и задумался. Мало кто интересовал его больше Дориана Грея, и все же юношеская увлеченность кем-то другим не вызывала в нем ни капли раздражения или ревности. Она радовала его. Это добавляло интереса к изучению юноши. Его захватывали методы естественных наук, однако сам предмет этих наук казался ему обыденным и незначительным. Поэтому он начал заниматься вивисекцией самого себя, а потом стал заниматься вивисекцией других. Он считал, что только человеческая жизнь стоит того, чтобы ее исследовали. Все остальное не имело значения по сравнению с ней. Действительно, увидев жизнь во всем ее многообразии удовольствий и боли, никто не мог продолжать носить стеклянную маску безразличия на своем лице, чтобы уберечься от ужасных фантазий или обманчивых мечтаний. В жизни есть настолько неуловимые яды, что нужно самому пострадать от них, чтобы понять их действие. Есть такие странные болезни, что только оправившись от них, можно понять их природу. И все же, огромная награда ждет того, кто пройдет этот путь. Каким же чудесным становится для него мир! Какая же это радость, заметить странную логику страсти и эмоциональную окрашенность интеллекта, наблюдать, как они объединяются в единое целое, чтобы снова разойтись своими дорогами, замечать моменты, когда они в гармонии, и когда диссонируют друг с другом! Какая разница, какой ценой. Любое ощущение – бесценно.
Он понимал, и это понимание придавало радостного блеска его карим агатовым глазам, что это он, музыкой своих слов заставил душу Дориана Грея поклониться в обожествлении перед этой девушкой. Во многом, парень стал его творением. Он быстро открыл юноше тайны жизни. Это многое значит. Обычные люди ждут, пока жизнь сама откроет им эти секреты, но перед немногими избранными занавес поднимается раньше. Иногда это происходит благодаря искусству, в основном, благодаря литературе, которая имеет дело непосредственно с умом и страстями. И время от времени сформировавшаяся личность берет на себя функцию искусства и становится своеобразным его произведением. Жизнь, так же как и литература, живопись или скульптура, имеет собственные шедевры.
Да, парень быстро повзрослел. Он собрал свой урожай еще весной. Он все еще чувствовал пульс и страсть молодости, однако уже осознавал себя. За ним было приятно наблюдать. Его прекрасные тело и душа делали из него настоящее чудо. Не имело значения, как это все закончится или как должно закончиться. Он был будто участник карнавала или персонаж спектакля, чьи радости кажутся нам далекими, но чьи страдания пробуждают в нас чувство прекрасного, ведь их раны похожи на розы.
Душа и тело, тело и душа, как же они загадочны! Есть что-то животное в душе, а тело также несет в себе долю духовности. Ощущения могут со временем стать более изощренными, а разум – угаснуть. Можно ли с уверенностью сказать, когда именно голос души начинает звучать громче, чем голос тела? Определения психологов слишком расплывчатые! Да и к тому же различные школы трактуют одни и те же вещи по-разному. Неужели душа действительно только тень в царстве греха? Или, как говорил Джордано Бруно, тело содержится в душе? Разделение тела и духа это такая же тайна, как и их объединение.
Ему стало интересно, сможет ли психология когда-либо стать абсолютной наукой, которая объяснит нам каждую мельчайшую частичку жизни. На данный момент мы все еще слишком часто не понимаем самих себя и окружающих. Опыт не имеет никакой моральной значимости. Это только название, которое люди дали своим ошибкам. Как правило, моралисты считают его своеобразным предостережением, полезным для формирования характера, превозносят его как учителя, который подсказывает, каким путем лучше пойти. Однако, опыт не может мотивировать. В нем, как и в сознании в общем, нет движущей силы. Единственное, на что он указывает, это то, что наше будущее повторит наше прошлое, и мы снова совершим свой грех, из-за которого испытывали ужас, но уже с радостью.
Для него было очевидно, что научно проанализировать страсти можно только с помощью эксперимента. Дориан Грей стал для него удобным и перспективным объектом исследования. Его неожиданные безумные чувства к Сибилле Вейн представляли собой весьма интересный психологический феномен. Несомненно, большую роль в этом сыграл интерес, любопытство и жажда новых ощущений, однако это была не простая, а весьма разносторонняя страсть. То, что было рождено чувственными юношескими инстинктами, самому парню кажется чем-то далеко не чувственным, а потому оно крайне опасно. Именно страсти, о природе которых мы обманываем сами себя, имеют наибольшую власть над нами. Слабее же всего на нас влияют вполне понятные нам мотивы. Часто случается так, что мы проводим эксперименты над самими собой, думая, что экспериментируем над другими.
Пока лорд Генри сидел и размышлял обо всем этом, раздался стук в дверь, в комнату вошел дворецкий и напомнил ему, что пора собираться на ужин. Закат покрыл окна дома напротив золотом. Панели сияли будто горячий металл. Небо было цвета увядшей розы. Он размышлял об огненной юности своего друга, и ему было интересно, к чему она приведет.
Вернувшись домой около половины первого он заметил на столе в гостиной телеграмму от Дориана Грея. Он открыл ее и прочитал, что Дориан помолвлен с Сибиллой Вейн.
Отзывы о сказке / рассказе: