В Новгороде это случилось.
В Новгороде произошло.
В замечательном городе − древнем Новгороде.
Во-первых − не так давно, во-вторых − люди в суете уже позабыли − дело обычное. Позабывать легко, как с горки скатываться.
А началось все с мамы.
Попугаеву Вовке мама подарила на Новый год ныряльные ласты, хоккейную маску, килограмм леденцов и билет на «Елку» в Дом культуры химиков.
Проснулся Вовка − подарки на стуле ленточками перевязанные шелковыми.
Вовка ленточки сдернул. Тут же схрупал горсть леденцов. В ныряльных ластах и в хоккейной маске пошел умываться и завтракать. А на завтрак были оладьи и четыре сорта варенья. Вовка поел сытно. Каждый знает, чтобы оладьями завтракать, хоккейную маску нужно сдвигать на лоб. Отдышался Вовка. Хотел было в Дом культуры химиков на «Елку» идти в ластах и в маске, но мама стала в дверях и воскликнула в сильном волнении:
− Ты меня убиваешь, Вова!
Что она имела в виду, Вовка не понял.
Вовка был упитан, розовощек, лицо имел гладкое, надутое изнутри здоровьем, незатейливым честолюбием, благодушной гордостью и незатруднительной любовью к родителям. Имелась у Вовки в прошлом году морщинка, проложенная печалью о маленьком мамонте Гдетыгдеты, но ее затянули добрые утра и покойные ночи.
Два дня веселился Вовка без устали, на третий день прибыл он со своим замечательным первым «А» классом в городской музей на экскурсию. В новом костюме клетчатом с девятью карманами.
Ну что в том музее − что? Не для веселых каникул дело: топоры каменные, платья старушечьи, шали, полотенца, ложки, плошки, прялки, веретена.
Ходил Вовка, скучал. Крутил в руках малиновый карандаш. Затылок карандашом чесал. Веснушек себе наставил малиновых. И скучая, и зевая, нарисовал Попугаев Вовка на белой мраморной колонне Скверняшку кривобокого с перекошенной рожей и щербатыми треугольными зубами. И ничего не почувствовал он сначала: ни задорного смеха от своего озорства, ни стыда, ни раскаяния. И не заметил он, что белый нежно-задумчивый мрамор зашелушился и сморщился. Не заметил, что все вокруг сделалось вздорным: скульптура − «тяп-ляп». Вышивки − «шаляй-валяй». Росписи − «разлюли-малина». Парча скукожилась. Эмали выцвели. Портреты покрылись синюшными пятнами и бородавками. Вазы стройные сгорбатились. Не заметил ничего этого Вовка Попугаев. И никто из его одноклассников-первоклассников не заметил.
Но какое-то время спустя ощутил Вовка внутри себя лед. Будто он проглотил сосульку и сосулька эта стоит в груди прямо под косточкой и не тает.
Вовка горячего чая попил − не тает.
Какао попил − не тает.
Вскипятил пепси-колу. Попил − не тает.
Уселся Вовка грустный перед маминым большим зеркалом, в сто первый раз примерил ласты и маску. А они к нему и прилипли-приросли. Дернул Вовка левый ласт − больно. Дернул правый ласт − больно. Потянул маску с лица и испугался − а ну как вместе с маской сорвутся и нос, и уши и брызнет на красный ковер синяя кровь пластмассовая.
Закричал Вовка в ужасе.
Прибежала мама. Бросилась помогать Вовке. А Вовка кричит: «Ой, больно, больно, больно!»
Позвала мама для Вовкиного спасения соседей по лестничной площадке: соседа-шофера, соседа-инженера, соседа-портного − Вовкин папа, испытатель парашютов, был в это время в командировке в секретной местности.
Соседи совещались долго. Выпили бидон кваса и решили проконсультироваться на работе у новаторов − у новаторов передовой ум и свежие мысли.
Хотела мама позвонить мужу по особому каналу связи, но не решилась − у мужа шла серия ответственных затяжных прыжков.
Позвала мама слесаря-водопроводчика дядю Васю. Принес дядя Вася ящик инструментов: и ножницы по железу, и напильники, и тиски, и клещи, и зубила. Стал Вовку спасать. Но весь инструмент его сразу испортился − согнулся и затупился.
− Автогеном надо, − сказал дядя Вася.
Автогеном мама не разрешила.
Позвонила она ученым-химикам.
− Кислотой надо, − сказали химики. − Азотной.
Кислотой мама не разрешила.
Позвонила в «Скорую медицинскую помощь».
«Скорая медицинская помощь» тут же приехала, гудя и мигая. И уехала тихо − оказалась бессильной.
Прознали об этой беде Вовкины одноклассники. Пришли и прямо с порога − авторитетно:
− Попугаев, не хнычь. Мы справимся. Силой мысли.
Но оконфузились.
Тогда они съели все леденцы, запили чаем, а девочка Люся взяла у Вовки автограф. Она сидела с Вовкой за одной партой. Иногда, особенно в те дни, когда Вовка не толкал ее локтем в бок и не терзал ее ухо фразами вроде: «Слышь, Люська, дай списать арифметику» или «Ну, Люська, ты у меня получишь за вредность», Люся к Вовке относилась ласково, как сестра, и угощала его вкусными бутербродами.
Но может быть, началась эта сказка еще раньше, в Москве, в тот день, когда один первоклассник, розовый от мороза и сытного завтрака, нацарапал на царь-колоколе слова: «Я тут был. С бабушкой Элеонорой».
А может быть, в Ленинграде, когда другой первоклассник, тоже розовый от здоровья и силы, написал на спине мраморной девы: «Моряком быть лучше».
А может, в Киеве, когда очень веселый ученик первого «В» написал на Золотых воротах − «Вася Пузырь».
А может, в Риге, когда маленькая девочка нарисовала мелом на только что покрашенной стене дома барышню и написала с ошибками: «Прикрасная прынцесса».
Но может быть, еще раньше. Кто знает. Потому и сказка, что начало ее уходит в самую глубь времен.
А той ночью в Новгороде, когда луна стала близкой и теплой, как настольная лампа, в городском музее появилась волшебница Маков Цвет.
Легкой поступью, в козловых полусапожках, в полушубке расшитом, в полушалке ярком прошлась она по паркету.
Остановилась у мраморной колонны, на которой Попугаев Вовка нарисовал Скверняшку косого, кривоносого, кривоногого, четырехпалого, с перекошенной рожей и щербатыми треугольными зубами. Стояла долго. Потом заплакала тихонько. И тут зашуршало вокруг нее что-то, залопотало, томясь и жалуясь, − это обезображенная Вовкиным пустомыслием красота стала осыпаться пылью с полотенец древних, скатертей старинных, с набивных шалей, вышитых рубах, златотканой парчи, с расписных блюд и ложек, с изразцов и финифти. Все осыпалось и свилось в клубки, как обычно сваливается и свивается пыль. Окружили эти клубки волшебницу Маков Цвет. Вот они уже поднялись ей по пояс. Колышутся. Стонут.
Сняла волшебница Маков Цвет пушистые белые рукавички, сказала заклинание да в ладошки легонько хлопнула − и поплыли туманы цветные: и синие, и зеленые, и фиолетовые − всякого оттенка. От этих туманов клубки пыли как бы засветились изнутри и вдруг обернулись ландышами, танцующими девушками, лошадками, козами, сороками, петухами…
Плачут:
− Как Вовка-то Попугаев по волшебному столбу малиновым карандашом черкал − так по нам словно острым ножом… Отпусти ты нас, Маков Цвет, в пределы, в которых мы зародились.
− Отпущу, − сказала волшебница. − Ступайте. Летите. − Хлопнула она еще раз в ладошки. Полыхнула молния. Завинтился вихрь. Засвистало печальным свистом.
Луна за окном стала еще желтей.
Попугаев Вовка в этот момент проснулся, ноги в ныряльных ластах свесил с кровати. Приснилось Вовке, будто все, что было в нем хорошего, веселого, доброго, выпрыгнуло из него в виде птиц, лошадок, цветов, петухов, леопардов, построилось тесными парами, как детсадовцы в дождь, и ушло. Вовка даже их грустные разговоры слышал, мол, как же теперь Вовка будет жить − нет у него ничего святого. Мол, кому красоты не жаль − тому ничего не жаль.
− Мама… − прошептал Вовка.
Мама прибежала − мамы шепот детей хорошо слышат. Поставила Вовке градусник − градусник покрылся инеем. Обложила мама Вовку грелками, напоила горячим чаем с малиной, земляникой, черникой и клюквой. Отошел Вовка, порозовел. Лесные ягоды ему цвет дали, в лесных ягодах все есть, чего нет в садовых.
Весь Вовкин класс, первый «А», в эту ночь проснулся. Всем стало холодно и тоскливо. Всем захотелось поплакать.
Волшебница Маков Цвет в музее сидела на сундуке, который только что был изукрашен розами, и ревела. Потом слезы рукавичкой промакнула и сказала в нос:
− Вовка Попугаев, прибудь.
Раздалось шипенье, хрипенье, словно в водопроводе кончилась вода, и Попугаев Вовка явился − прибыл. Как есть: в ночной рубашке, в ластах, в маске. Заспанный.
− Хорош, − сказала волшебница Маков Цвет. − Переслащенный, перевитаминенный, пересметаненный. − Приблизила она ухо к Вовкиной груди. Послушала. − Сердце у тебя, Вовка, не бьется.
− Не бьется, − согласился Вовка. − Оно стучит, как пламенный мотор.
Волшебница Маков Цвет провела по колонне ладошкой. Скверняшка свалился на пол. Стоит на кривых ногах перед Вовкой, зубы скалит.
− Вот так, − говорит волшебница Маков Цвет. − Избыток жиров, белков и углеводов, витаминов, шоколадов и мармеладов мы сейчас из тебя, Вовка, в Скверняшку перенесем. Будут два Вовки. Одному не справиться − очень трудное дело.
Защипало у Вовки во всех местах, защекотало и зачесалось. А когда унялось − глядит Вовка, а перед ним он. Только голый. И глаза скорбные.
Подобрала волшебница Маков Цвет новому Вовке одежонку по росту из музейных выцветших экспонатов. Заклинание сказала…
В колонне будто дверь отворилась в лето. Очень далекое, давнее. Вовка это сердцем почувствовал. Сердце у него уже не стучало, как пламенный мотор, а билось негромко, и даже щемила его тоска, − может, от раздвоения.
− Ну, всего тебе, Попугай, − сказал второй Вовка. − Жди от меня вестей. Не трясись, я постараюсь самостоятельно справиться.
− А зовут тебя теперь как?
− Так и зовут − Полувовка. − Полувовка улыбнулся и ушел туда − в то далекое.
В залах музея свистнуло сильно. Мигнули дежурные лампочки. Коты и кошки на крышах стали чернильного цвета. Желтая луна в небе − оранжевой.
Вовка Попугаев снова оказался в своей кровати. Сидит, ноги свесил, но чувство у него такое, что он идет. И одиноко ему и страшно. А идти надо.
«Может, не он Полувовка, а я, − Вовка подумал. − Может, ему волшебница Маков Цвет все самое лучшее отвалила. А я, может, теперь совсем никто».
И заплакал Вовка Попугаев от жалости к самому себе громкими горько-солеными слезами.
Первый «А» − двадцать девять человек (с Попугаевым их было тридцать) − на следующий день пришел в школу. Сказал первый «А» нянечке тете Леле: «Нам песню разучивать», расселся за парты и некоторое время молчал.
Все видели в эту ночь странные сны. Синих лошадей с электрическими глазами. Красных жестяных козерогов. Желтых раков. Все эти сомнительные животные странно подмигивали и говорили: «Мы, только мы. Наш, только наш…»
Но наверное, самый странный сон видела Люся. Снилось ей целое поле ломаных игрушечных автомобильчиков. По этому полю идет Попугаев Вовка один-одинешенек, худой-прехудой, совсем малокровный, в ластах и в маске. Жутко воет и на глазах ржавеет.
− Надо ему обязательно помочь. Если не мы, то кто же? − сказала Люся.
Тут поднялся шум: мол, кто же спорит − один за всех и все за одного! Посыпались предложения. А именно: сводить Попугаева в баню − в парилку, потом окунуть в прорубь… Напоить постным маслом, чтобы насквозь промаслился… Устроить ему вибрацию…
Староста Петя Ковалев прекратил это слововерчение и приказал отнестись к вопросу серьезно.
Первоклассники, это же всем известно, ребята толковые − самые замечательные мужики. Они уже многое знают, но еще не накопили самодовольства, чванства и самомнения. Это не пятиклассники, которые только и думают, что они силачи и верзилы.
Первый «А» быстро и собранно выделил из своей среды «мозговой трест» в составе трех человек. Сам помчался на улицу кататься кубарем с ледяной горы. В «мозговой трест» вошли отличники Петя Ковалев, Даля Напускнайте и устойчивый троечник − лодырь Яшка Кошкин. Яшку взяли для сумасшедших идей и оригинальных мыслей.
Кошкин предложил вывезти Вовку в Париж и там демонстрировать как достижение научной мысли, мол, у нас − вот, а у вас нету.
Отклонили с негодованием.
Кошкин предложил раскормить Вовку пончиками − от пончиков все лопнет: и одежда, и маска, и ласты.
Отклонили из человеколюбия.
Яшка предложил подключиться к какой-нибудь летающей тарелке и переключить груз решения проблемы на плечи инопланетников.
Отклонили за неимением тарелки.
Тогда Яшка предложил подключить Попугаева Вовку либо к шаровой молнии, либо к Далиному японскому телевизору.
− Как шарахнет!.. − уверял Яшка.
Отклонили по многим причинам.
Сами отличники не могли придумать ничего, кроме вазелина. Тогда обидевшийся на них, но отходчивый Яшка Кошкин предложил разделить класс на две группы, по интересам. У кого интерес к науке, пусть выводят специальную породу муравьев, которые пластмассу и резину жрут, но кожу тела не трогают. У кого интересы к спорту, пусть разрабатывают правила игры под названием ватерхоккей. Этот спорт специально для Вовки, поскольку он первый на земле человек-хокфибия. С него все начнется. Сначала Попугаев Вовка будет гениальным голкипером, потом заслуженным мастером спорта, чемпионом мира и олимпийских игр и, наконец, памятником из бронзы. К памятнику съедутся толпы болельщиков и почитателей со всех континентов.
− А мы, его друзья и товарищи, будем рассказывать, каким замечательным и образцовым был Попугаев в детские годы…
Задумался «мозговой трест».
− У меня дядя, мамин брат, спортивный начальник. Возглавляет приток молодых. Его ватерхоккей взволнует, − это Яшка Кошкин сказал.
− У меня мама генетик − спрошу насчет муравьев, − это Петя сказал.
− Везет лоботрясам, − это Даля сказала. − Скоро о нашем Вовке узнает весь мир. Пошли кататься с горы.
Последнее предложение «мозговому тресту» пришлось по душе.
С шумом и гиканьем помчались они кататься с ледяной горы, где визжал, пыхтел и летел куда-то первый «А» класс.
А Попугаев Вовка сидел дома. Сильно переживал. Какая у него была перспектива? А никакой.
Брюки не надеть − ласты мешают.
Лежит Попугаев на диване, и слезы бегут по его бледным впалым щекам под хоккейной маской. «Я больше не буду», − говорит он мысленно. Знает, что провинился, только не знает − в чем. И волшебницу Маков Цвет, и волшебную мраморную колонну, и Полувовку грустного не помнит − заспал. Первоклассники все заспать могут. Особенно если сон приятный приснился − летний. Кажется Вовке, будто идет по теплой траве. Пчелы гудят. А он все в гору, все в гору…
Полувовка шагал по холмам и лощинкам, по березовым рощицам и лесам липовым.
Куда идти − он знал, как знают направление птицы, улетающие на юг. Зачем идет − тоже знал: чтобы спасти рукотворную красоту и Попугаева Вовку. Хоть и засахаренный этот Попугаев, но в душе у него, в самом укромном местечке, теплится искорка.
Идет Полувовка по теплой траве. Только сил у него немного.
Разделила волшебница Маков Цвет силы Попугаева пополам. А Попугаеву и так на одного − только в цирк сходить да в кино сбегать. От пастилы, от витаминов, от шоколадов-мармеладов, от оладушек да котлеточек, от бульончиков и компотиков какая у первоклассника мощь? Нулевая!
Мощь бывает от заботы. От беззаботности − легкая резвость.
Вот и идет Полувовка на одном упрямстве. Березы, липы, рябины дышат на него свежестью. Дубы и сосны подбадривают: «Уже близко», «Уже рядом. Держись».
Вот Полувовка в низинку спустился болотную, кочковатую, темную. Злые травы ноги ему оплетают, хлещут по рукам, по лицу. Черные грибы лопаются шумно. Выдувают Полувовке в глаза горький дым. Дурман-болиголов сбивает его с пути − кружит…
И уже упал Полувовка в крапиву. Ползет на коленях. Совсем мочи нет…
И все же поднялся он на ноги и позвал: «Помоги, Попугай!»
А Вовка-то Попугаев стоял у окна, смотрел, как на той стороне улицы скачут девчонки, у каждой в руке блокнот и ручка − автографистки. За автографами пришли. Фотокорреспонденты снимают Вовкины окна как на фотоохоте. И другие люди тоже толпятся. Глазеют бесцельно − зеваки.
А случилось следующее.
Сосед-шофер всем своим товарищам-таксистам рассказал в таксопарке о Вовкином горе-злосчастье. Все шоферы такси поделились со своими пассажирами, мол, есть еще в природе невероятное.
Сосед-инженер тоже поделился мыслями насчет Вовкиной телесной модернизации. Его друзья-инженеры и техники поделились со своими женами и детьми.
Сосед-портной в беседах с клиентами сокрушался, мол, как теперь мальчику одеваться-обуваться? И куда пойдет мода, если еще такие мальчики образуются? Какие нужны башмаки при ластах и какой ширины брюки? А шапки − какие шапки, если вместо лица хоккейная маска?
Химики устроили в своем Доме культуры конференцию, где решали Вовкину судьбу с точки зрения химии − науки наук, потому что даже современная арифметика заверчена, говорят, на химии, а уж все таинственное − не без нее. А непознанное − только в ней! Это химики официально назвали Вовку «Хокфибия» − человек будущего. И заявили об этом по радио.
Ну и медицина, конечно!
В своем Доме культуры медицина устроила симпозиум. Сенсация была. Решили, что Вовка мутант и в дальнейшем мутанты будут бесспорно. Нужно быть готовым к атаке хоккейно-плавательных мутаций. Медицина закрепила за Вовкой наименование «Хокфибия».
В добровольном спортивном обществе «Струги красные» была создана детская секция ватерхоккея.
А дядя Вася водопроводчик!
Он, конечно, рассказал всем своим друзьям-сантехникам, и всем жильцам, у кого кран течет, и всем любителям пива в микрорайоне, и всем старухам. Верил дядя Вася в старух. Говорил: «Если они с бородавками управляются, то и эту гадость сведут».
И вот пришел дядя Вася к Вовкиной маме, а Вовкина мама уже никого в дом не пускала: специальные корреспонденты и кандидаты наук все ковры истоптали и несколько раз пережгли пробки. Дал дядя Вася предварительный сигнал − по трубе отопления разводным ключом. Пришел и сказал, что отыскалась в Новгороде знахарка из Старой Руссы по имени Лукоморьевна. Большой силы дама.
Дальше дядя Вася сказал:
− Придет. Не сомневайся. Ты ей армянского вина поднеси. Не сомневайся. Мне старухи шепнули. Не сомневайся. Жди…
Так вот, стоял Попугаев Вовка у окна, смотрел на автографисток и фотокорреспондентов, показывал им язык, они этого, правда, не видели: во-первых − маска, во-вторых − далеко все же. И еще смотрел Вовка на машину, которая сгребала снег. Что-то в ней было знакомое − все гребет и гребет, все себе и себе…
То ли монотонные движения ее загребателей, то ли тоска по родному первому «А» повлияли на Вовку, только услышал Вовка далекий крик: «Помоги, Попугай!» И как будто голос знакомый. «Может, мама?» − подумал Вовка. Бросился в кухню.
Мама на кухне какую-то старуху за стол усаживает. Старуха веселая. Рот большой.
− Меня, милая, Лукоморьевной называют. Передали мне твою печаль, передали…
При виде Вовки рот у старухи еще шире сделался.
− Это и есть твой отрок? Их сейчас, кажется, самородками называют… − Старуха оглядела Вовку. Бицепсы ему пощупала. По шее легонько стукнула. − Жидковат… − Нацедила в стакан воды из-под крана, фукнула на нее, и вода стала красная. Велела Лукоморьевна Вовке выпить эту красную воду. − Для храбрости…
А вода-то, как ядреный квас.
− Бородавки, бородавки, − забормотала она, − перескочьте на собаку, а с собаки на ворону, а с вороны на сороку. А с сороки перескочьте на болотную лягушку. А с лягушки на корягу, а с коряги на пиявку. На пиявке и сидите.
− У меня нет бородавок, − прошептал Вовка.
− Теперь нет, а надысь были. На совести… Теперь иди, отрок…
И тут Вовка снова услышал: «Помоги, Попугай!» Кто-то звал его голосом последней надежды.
Вовка бросился в свою комнату. И упал… в густую крапиву. Над ним лес черный. Ядовитый пар поднимался из болота. Грибы-поганки светятся − каждая величиной с таз. И со всех сторон пауки идут, боком-боком, на длинных мохнатых ногах.
Встал Вовка с колен. Поднял с земли палку. Разогнал пауков. И пошел сквозь крапиву. Сбивает ластами поганки, хоть и большие они, но ломкие. Злые травы и злые кусты хлещут Вовку по лицу. Но ему не больно − на лице у него прочная маска. Прорубает Вовка дорогу палкой и идет вперед и кверху. За ним, положив на его плечо руку, Полувовка идет. И такое у Вовки от Полувовкиной руки по всему телу тепло.
«Молодец», − шепчут ему подземные воды. «Растешь», − шепчут высокие сосны. «Уже близко», − говорят березы. И весь светлый лес, тот, что вверху над волчьим лыком и папоротниками, зовет его и дышит ему в лицо теплом и медом.
А Вовкина мама на кухне с Лукоморьевной пьют чай. Кажется Вовкиной маме, что Лукоморьевна хоть и старая, но красивая.
− Твой-то пишет ли? − спрашивает Лукоморьевна.
− Телеграмму прислал. Целует. Рекомендует «Висти».
− Это насчет чего? − заинтересовалась Лукоморьевна.
− Лыжная мазь. От нуля и выше…
− Лыжи мажь. А насчет того, чтобы отрока смазывать − в голову не бери. Слушай, пусть твой-то, как есть, с парашютами прыгает, ты ему события не описывай. А то еще не с той высоты прыгнет… Печаль твоя крутенька. Бывали такие явления и раньше. Только все больше с рогами бывали, да с копытами, да с хвостами. С ластами не было… Заговоры я знаю. И настои. И отвары. Бабушка моя колдунья была, и прабабушка − все новгородские ведьмы. Славились они на всю Русь. Это они царю Грозному Ивану предсказали смерть после бани. Мол, придешь, царь, в пятницу из бани, чару вина выпьешь и протянешься… Налей-ка мне чайку, да покрепче. И варенья положи в три розетки. Я разное варенье люблю… Значит так: пришел Грозный-царь из бани в палаты красные, напарившись, выпил чарку вина генуэзского, засмеялся и говорит своим боярам: «Побегите-ка на подворье, отходите этих ведьм новгородских кнутом − пусть не врут на меня. Вот он я, Грозный-царь − живой…» Тут захрипел он и протянулся… Посмотри-ка, голубица, в окно. Какие видишь дома? Серые ты видишь дома, до крайности скучные, без кондибобера.
− Зачем же домам кондибобер, бабушка? − спросила мама.
− Кондибобер − он больше для кондибобера.
Лукоморьевна выпила стопочку армянского дорогого вина, прокашлялась и зашептала таинственно:
− В музее есть столп волшебный. По-нынешнему − колонна. Этот столп в давние времена из Ильмень-озера к Новгороду сам приплыл. Если столп сей опоганит кто − супостаты не в счет, − пропадет в Новгороде рукотворная красота. И в сегодняшнем дне, и в прошлом, и на будущие века. И понятие о ней пропадет. И память о ней истребится.
− Что вы, бабушка, − сказала мама. − Извините, я о своем сыне Вове страдаю.
− Графинчик у тебя есть?
− Есть.
Старуха перелила дорогое армянское вино в графинчик хрустальный, а в бутылку налила воды из-под крана. Фукнула на нее − вода стала изумрудно-зеленой.
− Это для твоего самородка. При волдырях, при ожогах. Прыскай. И при упадке сил… Значит, что я тебе говорила? Ага! Кто-то столб волшебный обезобразил. Может быть, твой?
Мама из-за стола вскочила нервно.
− Что вы, бабушка! Мой Вова мальчик интеллигентный.
− Значит, его друзья. У меня этот первый «А» на примете.
− Может быть, − согласилась мама и покраснела.
Тут раздался громкий вздох, словно кто-то свалил со своих плеч тяжелую ношу и вздохнул с облегчением.
− Мальчики так не вздыхают, − сказала мама. Побледнела и бросилась к Вовке в комнату. И Лукоморьевна вслед за ней.
А Вовка лежит на полу. Руки, ноги, плечи − все в волдырях.
Мама заголосила, запричитала. К телефону метнулась. А Лукоморьевна и говорит:
− Крапива.
− Какая крапива? Какая крапива? Что вы, бабушка, насмехаетесь?
− Крапива обыкновенная. Волдыри от нее и зуд. А что зуд, что? Тут, голубица, надобно жизнь отдать.
− Я отдам, − прошептала мама.
− Тебе нельзя. Мать не считается. Мать, она − мать. Художник нужен, большой силы мастер. Твой самородок-то не рисует?
− Нет! − воскликнула мама. − Я и краски все выброшу.
Лукоморьевна положила Вовке на лоб руку.
Вовка сел, почесался.
− Крапива! Как сто собак! И пауки. Но мы прошли… Я столб испортил − малиновым карандашом. А вам Предельная Старуха посылает большой приветик.
− Теперь мне пора, − сказала Лукоморьевна. − Засиделась я, голубица, у тебя за чайком да за разговорами. − И, надевая шубейку и укутывая голову платком, все говорила: − Нынче в Новгороде-то старики помирать примутся − старые мастера. Рукотворная красота ушла − что мастерам в жизни делать? В жизни у них одно было − красота. Возьмись, голубица, пироги печь − а без красоты нельзя. Едево получится, а не пирог. Вот оно как обернулось. Из-за одного самородка сколько старых-то мастеров помрет, сколько новых не родится… − Лукоморьевна поцеловала маму в лоб, свистнула круговым свистом и пропала.
А место, где она только что стояла, светилось еще несколько мгновений.
Когда Попугаев и Полувовка, выйдя из болотной душной низины, прошли сквозь урочище цветочно-земляничное, то вступили в древний-предревний бор. Мох под ногами белый, чуть в желтоватую зеленцу. Сосны широко стоят, вольно.
Посреди бора поляна. На поляне дуб. Под дубом избушка на курьей ноге. Цепью к дубу прикованная. И приплясывает та избушка − потому на цепи.
− Мне сюда, − сказал Полувовка. − Чувствую. А ты домой ступай.
− А кто мне покажет, где из этого лета в нашу зиму дорога? − спросил Вовка.
Избушка скакать перестала. На дубу черны вороны сидели, так они все на ребят уставились.
Дверь избушки открылась с ветром и стоном. На крылечко старуха вышла − страхоты непроглядной.
− А-а… − говорит. − Самородки! Вот я вас! − Рука у нее вытянулась телескопическая, схватила Попугаева за ухо − и в избушку его. За Попугаевым и Полувовка прибыл.
Сидят на скамье.
Старуха в воспоминания ушла:
− Отроков, − говорит, − кушала. Отроковиц − кушала. И купцов, и купчих, и простых людей. Самородков − не доводилось. Может, отрыжные вы? Ядовитые? − Тут она спохватилась. − Ох! − говорит. − Что ж это я? Заказано мне строжайше. Пугать, говорю, вас заказано. Особенно вот его. − Старуха ткнула страшным, как ястребиный клюв, пальцем в Полувовку. − Путь тебе будет тяжелый. Я Предельная Старуха. На такое имечко отзываюсь. Ты готов?
− Готов, − Полувовка кивнул.
А Попугаев сразу замерз.
− Не трясись. − Предельная Старуха ему погрозила. − Тяжесть пути будет и от тебя зависеть. От твоего терпения и от твоей готовности.
− А вы бабушку Лукоморьевну знаете? − спросил Вовка.
− Как не знать, если она мне младшая сестра. А волшебница Маков Цвет нам племянница. Они обе там, а я тут. Горемычная я − живу на границе сущего. Мим меня туда-сюда путь идет.
− Куда именно?
− Во все стороны.
Полувовка, тот сидел задумчивый, старуху ни о чем не расспрашивал. Сосредоточенный.
− На-ка на дорожку хлебни кваску верескового.
Пока Полувовка пил, избушка и повернулась.
Старуха дверь открыла.
А за дверью зной − море синее, небо высокое, каменистый берег и белый город на отвесной скале.
− Всего, Попугай, − Полувовка сошел со скамьи.
− Позови, − сказал ему Попугаев.
Полувовка прыгнул прямо в пену прибоя.
Дверь захлопнулась. Избушка опять повернулась.
− Теперь и ты ступай, − сказала старуха. − Лукоморьевне от меня передай приветик. Сладко живет − с телевизором, с зубной пастой, с душистым мылом… Ну ступай, ступай. Что-то меня сон гнет.
Вовка Попугаев открыл дверь и вывалился в свою комнату.
Теперь он у телефона стоял.
Когда старуха Лукоморьевна исчезла, когда мама, наплакавшись, убежала в аптеку за успокоительными каплями и на рынок за ягодами для киселей, Вовка подошел к телефону. Набрал номер старосты и отличника Ковалева Пети.
− Это ты, Петя? Это я, Вова. Стой − не падай… − И все Пете по телефону рассказал. Про волшебницу Маков Цвет, про волшебный мраморный столб, про Скверняшку, который сделался теперь Полувовкой. Про старуху Лукоморьевну − без сомнения, колдунью…
− Она ее тетка! − кричал Вовка в трубку.
− Кому?
− Кому-кому! Маков Цвет им племянница.
− Кому?
− Да Лукоморьевне и Предельной Старухе. В Красном беломховом бору живет, на краю всего сущего. Сосны − во! До неба! Одна к одной.
Вовка сообщил Пете и о том, что по всему Новгороду и его окрестностям старые мастера начнут болеть и даже, может быть, помирать.
− Ну, Попугай! − воскликнул Петя. − Мой дедушка Гена в кресле сидит, ни крошки в рот не берет, и глаза у него, словно лампочки перегорелые. Вот это дела… Жди. Мы будем мозгами ворочать. Как что придумаем − позвоним. Ты тоже мозгами ворочай.
А у Вовки в голове ни одной мысли не зарождается − стоят перед глазами море синее и Полувовка в пене прибоя. И никого вокруг, только белый город высоко на утесе.
Ворочал Вовка мозгами, ворочал − вспоминал свою непутевую жизнь: бесконечное катание на велосипеде, сидение у телевизора, похвальбу и заносчивость. Все-то он, Вовка, знает, все-то он, Вовка, умеет. А ничего-то еще не умеет. Возьмется рисовать − нарисует грязь. Возьмется сочинять − сочинит вранье. Возьмется делать клюшку, а зачем ее делать-то − ее купить можно в «Спорттоварах».
Когда раздался телефонный звонок, Вовка трубку схватил, как голодный щенок сосиску. Звонил Яшка Кошкин.
− Попугай, одевайся.
− Как я оденусь? − закричал Вовка. − У меня ласты.
− Остриги, − велел Кошкин.
− С ума сошел − больно. Они теперь у меня как пальцы.
Когда первый «А» вломился в Вовкину квартиру, Вовка был уже в зимнем пальто, в ушанке и в ластах на босу ногу.
− Почему не готов? − заорал Яшка Кошкин. Похоже, он взял командование на себя.
− А почему вы все такие бледные и нездоровые? − спросил Вовка.
Оказалось, что у первого «А» класса (вот ведь какой исключительный класс) все старшее поколение − мастера. У кого дедушка кузнец, у кого токарь, у кого бабушка ткачиха, у кого прядильщица, но все, как один, художники в своем деле. Даже прабабушки и прадедушки − кто по фарфору, кто по золотому шитью.
− Я тебе валенки притащил прадедушкины. Прадедушку на «скорой помощи» увезли… Надевай! − скомандовал Яшка Кошкин и заплакал. Вот какие дела − Яшка Кошкин заплакал!
Яшка оказался очень предусмотрительным, можно сказать, хитроумным: голенища прадедушкиных валенок он отрезал − целые были бы Вовке по пояс. Носы валенок отпилил ножовкой, чтобы ласты не сминались, но высовывались наружу.
Вот какие дела − «высовывались наружу и шевелились, как лягушачьи лапы…».
− Пойдем на прорыв, − сказал Яшка Кошкин, имея в виду специальных корреспондентов, автографисток, кандидатов наук и просто зевак.
Даля ему возразила:
− Завернем в ковер и вынесем, как будто в химчистку. За углом мой брат Альгис. У него мотоцикл с коляской.
Когда Вовкина мама пришла с успокоительными пилюлями, Вовки дома не было. На кухне на столе лежала записка:
«Мамочка, не беспокойся, пожалуйста. Пошел прогуляться. Скоро вернусь. Целую. Вова».
Мама качнулась. Ухватилась за стол, чтобы не упасть. Удивилась она так сильно не столько Вовкиной прогулке в ластах на босу ногу, сколько вежливости. Бывает вежливость сногсшибательная.
− Ну и ну, − прошептала она и заплакала.
В сказках вообще много плачут. Да ведь при таких делах и не хочешь − заплачешь.
«Выпью-ка я колдовской воды, − подумала мама. − Может, мне легче станет». А вода зеленая из бутылки не выливается. Булькает, плещется и не выливается.
И тут заметила мама, что нет в коридоре ковра − такой неширокий лежал на полу.
Мама сделалась бледная, но спокойная. Положила она бутылку с колдовской водой в сумочку, выпила сердечных капель, оделась потеплее и пошла в отделение милиции к Вовкиному знакомому, можно даже сказать, другу − милиционеру товарищу Марусину.
Первый «А» класс мчался к музею. В карманах у первого «А» были губки, мочалки, мыло хозяйственное, мыло душистое, наждачная бумага и полировальная паста. Первоклассники шли волшебную колонну, испорченную Вовкой, полировать. Решение простое и ясное. И определенно удачное: испортил − исправь.
У входа в музей уже стоял мотоцикл с коляской, а в коляске в ковре Попугаев Вовка. Взял первый «А» Вовку и понес в музей.
Говорят привратнице:
− Мумия. В дар.
Яшка Кошкин в этом деле дошел до точки.
− Князь Рюрик в молодости, − сказал он. − Сушеный.
Дежурной привратнице, старенькой женщине-пенсионерке, было все равно − что Рюрик, что Святополк Окаянный. Она то ли дремала, то ли готовилась упасть в обморок. Бледные губы ее шептали:
− У Маши сердечный приступ… У Даши сердечный приступ… У Клаши сердечный приступ… А Василиса Петровна! Какая была кружевница…
− Мой прадедушка тоже слесарь-лекальщик.
− А что с ним?
− Сердце − черная меланхолия. − Так Яшка Кошкин сказал и побежал догонять свой класс.
Первый «А» стоял у волшебной колонны.
− Где? − спрашивает первый «А» Попугаева Вовку.
Попугаев был бледен, растерян, и чем-то еще отличался он от вчерашнего Вовки, чем-то для первого «А» класса пока непонятным.
− Тут я Скверняшку нарисовал. Вот. Видите: мрамор сморщился. Пузырьками пошел. Даже трещинки… Видите…
Первый «А» достал губки, мочалки, наждачную бумагу, мыло хозяйственное, мыло душистое, полировальную пасту, голубую жидкость для чистки зеркал. Принялся первый «А» мыть, тереть, шлифовать и полировать.
От такого старания колонна волшебная раскалилась. Первый «А» отбежал, заслонился от жара. Глядь − колонна снова холодная. Ослонясь о нее спиной, стоит молодая женщина, можно сказать, − звезда экрана, в козловых полусапожках, в полушубке мягком, в полушалочке ярком.
− Так, − говорит. − Все в сборе… Ну-ка, подойди поближе. − Это она Попугаеву Вовке. − Прошли волдыри?
− Нет еще, − сказал Вовка. − Но я готов.
− К чему?
− Жизнь отдать.
− За что?
− За красоту.
− Ты же с ней незнаком, не знаешь, какая она и что в ней.
− Я вам верю. − Показалось Вовке, что женщина в полушалке, хоть и молодая на вид, и сапожки у нее модные на каблуке высоком, но родилась давно − на заре человечества. Показалось Вовке, что похожа она чем-то на Лукоморьевну и Предельную Старуху. И вдруг сообразил он, что это и есть волшебница Маков Цвет. А сообразив, вспомнил, что стоял перед ней ночью и трясся. А она плакала и Скверняшку кривобокого, косопузого с колонны сняла и превратила в мальчишку с задумчивыми глазами, который ушел в такую дальнюю даль, в такую синюю синь… Вспомнил все это Вовка ярко и сильно, как никогда ничего наяву не видел. Вспомнил и заявил:
− Готов я, готов. Правда-правда. − Пальто расстегнул. Шапку снял. − Товарищ волшебница Маков Цвет, наказывайте меня. Превращайте меня в козла − слезы не уроню!
− Не стесняйтесь, − поддержал Вовку побледневший первый «А» класс. − Если одного Попугаева мало, мы все готовы. Что за жизнь, когда красоты нет.
В этот момент каждый учащийся первого «А» класса подумал, кто о своей бабушке, кто о своем дедушке, а Люся еще и о своем маленьком брате Павлике и веселом котенке Вьюнке.
Волшебница Маков Цвет улыбнулась грустно и спросила:
− Да вы хоть понимаете о чем говорите? − Наверное, с первоклассниками дел иметь ей пока не приходилось. − Нет, вы не понимаете. Вы ведь не видите. Но я вам все покажу. Будь что будет! Даже если вы все заболеете свинкой − вы должны видеть. − Сняла она полушалок, встряхнула, разгладила, прижав к груди…
Цветы маковые как живые, а между ними будто капли дождя или слезы, а дальше-то, в глубине, травы буйные, ветры светлые, зори ясные…
− Видите?
− Видим, − прошептал первый «А».
Волшебница Маков Цвет обвела рукой зал музея:
− А вот что вы с Новгородом сотворили.
И первый «А» увидел.
Все серое, все голое, все присыпано пылью как в дровяном сарае после зимы.
И такой ужас охватил первоклассников, что бросились они из музея вон, позабыв там и губки, и мочалки, и мыло, и голубую жидкость для чистки зеркал. Вовка валенками громадными, из которых еще и ласты торчат, за все задевает − падает. Колени и локти оббил. Подбородок рассадил. Нос расквасил.
А по всему Новгороду печально кричали сирены «скорой помощи» − старых мастеров увозили в больницы и санатории, где им ставили горчичники и капельницы, делали искусственное дыхание, уколы и кардиограммы.
По улицам шли бледные взрослые люди потерянного вида. Казалось, они позабыли куда идут.
Первый «А» вдруг все это увидел.
Но и весельчаки на улицах тоже были. Много. Всех возрастов. Опасно бодрые и деловые.
Молодые парни неумытого свойства и девушки, с глазами юркими, блестящими, торговали мешками. Подходили со спины и говорили приглушенно:
− Мешок. Вот именно. Где ваш мешок? Сейчас все дело в мешке. Чтобы класть.
На мешках были изображены заграничные певцы − кумиры Гиго Ас и Лайза Туго. Но больше всего было мешков с изображением мальчика в ныряльных ластах и хоккейной маске. «Супермальчик», «Хокфибия», «Человек будущего» было написано по-русски и по-заграничному.
Все Вовка, Вовка…
Первый «А» класс почувствовал себя плохо: вроде предали они своего товарища. Потому что такие же, как он, − каждый из них мог бы на волшебной колонне нарисовать Скверняшку, даже отличник Петя Ковалев, даже тихая Люся. Сгрудились они у витрины кондитерского магазина − на витрине дворец из ирисок − и засопели печально.
Неподалеку от них, у другой витрины, где дворец был из карамели, остановилась толпа волнующихся автографисток. Шумят: «Отловим! Схватим! Чемпионов мира хватали!» И вдруг одна из них − щечки-пончики, носик-пуговка − глаза выпучила, помигала да как завопит:
− Хватайте! Вот он!
Мальчишки из первого «А» самые плечистые во главе с Яшкой Кошкиным остались биться. Петя Ковалев и девочки подхватили Вовку Попугаева и потащили за угол. Через проходной двор, зигзагами. А где ползком…
Наконец привели они Вовку к своему старому знакомому, можно сказать, другу − милиционеру товарищу Марусину.
А то куда же?
Да, да, в жизни первоклассников очень большую роль играют собаки, сказки и милиционеры.
Милиционер товарищ Марусин сидел в своем кабинете, строго смотрел на бутылку с зеленой водой, которая и плескалась, и приятно булькала, но не выливалась из бутылки и ничем не пахла. Знал почему-то милиционер товарищ Марусин − отдай он ее на анализ химикам, они, может быть, откачают из бутылки немножко электронасосом и, поболтав в своих колбах, и, испарив на электроспирали, скажут, что она есть чистая водопроводная вода. Знал милиционер товарищ Марусин старуху Лукоморьевну из Старой Руссы − она ему в детстве не раз драла уши на озорстве, потому что Марусин сам по рождению был старорусский. Но не замечал он за ней ничего волшебного, разве что пела она очень красиво, хоть и была старая. Ну а чтобы исчезать с протяжным круговым свистом, да еще оставлять после себя сияние…
И тут распахнулась дверь.
В кабинет запихался первый «А» класс − впереди Попугаев Вовка.
И говорит Вовка:
− Я преступник. Арестуйте меня…
Первый «А», перебивая друг друга, рассказал милиционеру товарищу Марусину о волшебнице Маков Цвет − обо всем, что им на сердце легло.
Опять возникает вопрос: почему милиционеру, а не профессору? И опять ответ тот же − дети полностью верят только собакам, сказкам и милиционерам.
Правда, милиционеры не должны верить сказкам − это главное в их профессии. Но милиционер товарищ Марусин − дело особое, поскольку он старший инспектор по работе с ребятами и стариками. А эту работу кроме как сказочной не назовешь.
− Похоже, вы напали на след, − сказал милиционер товарищ Марусин. − Похоже, эта Лукоморьевна − старуха затаенная. Она мне в детстве уши драла − до сих пор горят. Но не в этом дело… − Он взболтнул зеленую воду, перевернул бутылку и, под удивленное аханье первого «А», спросил: − Где ковер?
− В музее забыли, − сознался первый «А» класс. − Мы когда все это безобразие увидели, испугались шибко. Вам бы увидеть − и вы бы не устояли.
− Да, − вздохнул милиционер товарищ Марусин. − Не устоять, если и вправду ушла красота из Новгорода.
В отделении милиции было пусто. Тихо. Все на ногах. Еще бы − эпидемия, подкосившая старых мастеров, неведомая доселе болезнь! Медицина определила ее, как глубокую сердечную печаль с тоскливыми галлюцинациями.
А тут еще этих молодых людей и девиц в Новгород понабилось волосато-лохматой наружности. Торгуют они разрисованными мешками и шепчут скороговоркой: «Вы мешок взяли? Мешок − лекарство от сердечной печали и суеты чувств. Купите и набивайте».
А тут туристы прикатили − сорок автобусов. Цыганский хор. Молодежная группа. Двадцать два силача. Театр марионеток. Три знаменитых поэта и «Мюзик-холл».
Дежурные у телефонов нервничали. Резервное подразделение сидело в машине с мигалкой.
А милиционер товарищ Марусин слушал ребят.
Первый «А» доложил ему о плане выведения муравьев, питающихся исключительно резиной и пластмассой. О внедрении в спорт новой игры под названием ватерхоккей, чтобы Вовка Попугаев, на худой конец, мог стать чемпионом и памятником. О специальных корреспондентах, кандидатах наук, автографистках, осаждающих Вовкин дом. И о том, что Вовка теперь изображен на мешках, ставших модными.
Милиционер товарищ Марусин сказал:
− Насчет муравьев вы того… И насчет хоккея − не знаю…
Первый «А» класс уже и сам понял некоторую преждевременность своих идей. Насчет муравьев! Вероятно, они всякую резину примутся пожирать − автомобильные покрышки в первую очередь. А пластмассу… Замыкание всех электроцепей! Остановка заводов! Подумать страшно.
Насчет ватерхоккея!
− Дышать в масках трудно. Много захлебываний, − доложил Яшка Кошкин. − Клюшки мешают плавать. Решили попробовать ватерполо в ластах.
− Лукоморьевну бы нам разыскать, − сказал милиционер товарищ Марусин. − Она бы нам помогла на волшебницу Маков Цвет выйти. Думаю, не так вы Вовку спасаете. Думаю, о красоте думать надо, а Вовка тогда сам собой выровняется… С этим Вовкой у меня старые счеты и недоговоренности…
А Вовка Попугаев вдруг опять услышал голос последней надежды: «Помоги, Попугай!.. Помоги!»
− Иду! − закричал Вовка на всю милицию. И исчез. Как был в валенках, в зимнем пальто на вате, в шапке-ушанке и в варежках.
Когда милиционер товарищ Марусин пришел к Вовке домой, Вовка Попугаев лежал в своей комнате на полу. Пальто его тлело. Валенки тлели. Рукавицы прогорели.
Мама Вовкина стояла над Вовкой на коленях и плакала молча.
И вдруг словно летний дождик полил, фиалкой лесной запахло. Земляникой и ландышем. Это товарищ Марусин на Вовку зеленой водой из бутылки брызнул.
Открыл Вовка глаза, сел и сказал хвастливо:
− Сквозь огонь шли. Сквозь дым и пламя.
Маска хоккейная на его лице почернела − оплавилась, ласты ныряльные обгорели. Вовка хотел сказать еще что-то хвастливое, но плечи его сгорбились, шея напряглась, и он сказал:
− Страх-то какой. Ужас… А спасать надо…
Милиционер товарищ Марусин снова брызнул на него изумрудной водой. Запах от воды можжевеловый, с грибной нотой.
− Вот бы ему понюхать… − прошептал Вовка.
Мама всхлипнула. А милиционер товарищ Марусин сказал ей:
− Ковер вам сейчас принесут. За ковром уже побежали.
Пошел милиционер товарищ Марусин в музей. Все думает, как бы ему повстречать волшебницу Маков Цвет (это милиционер-то!), порасспросить у нее насчет красоты. Если красота ушла из глаз всех жителей города Новгорода, как же ее увидишь, как же ее вернешь? И что с Попугаевым Вовкой творится?
Пришел милиционер товарищ Марусин в музей. В музее все на своих местах.
Вот витрины. В витринах предметы быта и народного мастерства.
Вот рамы. В рамах картины: пейзажи и прочее.
Нашел милиционер товарищ Марусин мраморный столб, погладил его рукой. И ощутил живое, словно он коня гладит. Мальчишкой мечтал товарищ Марусин быть цирковым наездником-вольтижером. Но не получилось у него по разным веским причинам. А лошадей он любил.
Гладит милиционер товарищ Марусин столб и шепчет задумчиво:
− Что же с Вовкой-то произошло?
И вдруг словно занавес перед ним раздвинулся, состоящий из многочисленных слоев тьмы.
Видит он небо в огне, и горы в огне, и город в огне. Даже море в огне. И двое мальчишек − один-то определенно Вовка во всей амуниции: в зимнем пальто и шапке-ушанке, другой − похожий на Вовку летнего, вылезшего из речки, − вместо трусиков − полотенце − вытаскивают из разрушенного дома старика в тунике. Тот Вовка, который летний, изранен весь, весь в саже и волдырях, и сил у него нет. Падает он.
Положили мальчишки старика под раскидистую сосну у ручья. И старик тот очнулся и рвется обратно в разрушенный дом. Мальчишки его не пускают. Дом разрушенный начинает изнутри дымиться. Старик закрыл лицо руками − заплакал. Тогда летний Вовка на сожженных ногах рванулся к дому, но зимний Вовка его оттолкнул и сам в дом проник. Обрушилась крыша у дома. Взметнулся кверху столб искр, как рой розовых ос на фоне багрового пламени…
Многочисленные слои тьмы сомкнулись, превратились в холодный мрамор.
− На столб глядишь? Гляди, гляди… − услышал милиционер товарищ Марусин позади себя. Обернулся − старуха Лукоморьевна из Старой Руссы.
− Здравствуйте, бабушка Лукоморьевна, − сказал милиционер товарищ Марусин.
− Здравствуй и ты. Ишь ты, какой форменный! При погонах. А мальчонкой-то был − одни ноги.
Хотел милиционер товарищ Марусин у старухи Лукоморьевны про волшебницу Маков Цвет расспросить. А старухи и нет − стоит возле него девица цыганского вида, наполовину постриженная, наполовину лохматая. С сережкой в одном ухе. Один чулок полосатый, другой чулок белый. И мешок ему предлагает:
− Битте-дритте. Купите мешок, капитан, − модно. Сори-пори…
А на мешке Вовка Попугаев в ластах и в маске.
− Человек будущего. Грядущий беби, − говорит девица. − Спортивно-земноводный. Может развиваться без бабушки и даже без мамы…
− А если я вас немедленно арестую?
− За что, капитан? Этот мешок я сама шила, сама рисовала. Я художник-мешкист. Новое направление. А что − не хуже, чем эти картины в золотых рамах.
Глядит товарищ Марусин и правда − не хуже. Он и понял − логически, что, действительно, красота ушла, если мешок смотрится вровень с музейной картиной.
А девица берет его под руку.
− Ай лав ю, − говорит. − Шерами.
Вбежал тут в музей первый «А» всей гурьбой. Кричит:
− Где ковер?
− Я не трогала, − сказала девица.
Первый «А» посмотрел на нее сурово. Сказал:
− Руки прочь!
Она фыркнула, взвизгнула, прошептала и все этак гневно:
− А вам-то какое дело, букашки? − И ушла.
Вбежал Вовка в горящий дом. Все колышется. Гул идет из-под земли. И слитный вопль многих сотен людей.
Балка перед ним упала. Это он хорошо помнит. Искры ему в лицо, дым. И глаза не вытрешь − маска. Вовка балку ногой в валенке отпихнул. Вошел в мастерскую. Все горит. Амфоры, гидрии, кратеры, пифосы (по-Вовкиному − горшки) один красивее другого − лопаются. Вовка хватает то один горшок, то другой. Они разваливаются у него в руках… И тут он увидел тот черный пифос, о котором ему Полувовка сказал: «Первый на земле черный сосуд с красным рисунком». Схватил его Вовка, бросился в коридор. И как раз крыша рухнула. Перегородила дорогу.
Вовка табуретку поставил на стол. С нее на глинобитную стену залез. Стена колышется, оползает. «Только бы не рухнула внутрь дома, в огонь…»
Но Вовка все же успел со стены спрыгнуть.
Старик − Полувовкин учитель − руки ему целовал. Называл каким-то красивым словом, похожим на «диоскур».
«Он всю жизнь искал секрет черной гончарной массы. И эту форму он создал первым. Форму трудно создать, чтобы как часть природы, как будто она всегда была. Спасибо тебе…» − Так говорил Полувовка, а у самого не только тело и лицо в волдырях − на губах волдыри и волос нету.
А город горел, и огонь подвигался к ручью, у которого они лежали. Встали они с трудом. Помогли подняться старому мастеру. И пошли по горячей воде. А в воду с неба падали камушки.
− Вовочка, − сказала мама. − Проснись, Вовочка… Нам папа телеграмму прислал. Вот послушай: «Начинайте день с какао!» Может, начнем? − спросила она и всхлипнула.
Заболел Вовка.
Лежит на диване − спит. И бредит. Произносит слова, которых знать не может. Говорит: «Подай мне, брат, кельту». А кельтой у древних греков называлось бронзовое долото.
Кандидаты наук перед Вовкиной мамой на коленях елозят, чтобы разрешила им Вовкин бред послушать.
А медицина была бессильна. Прописала медицина Вовке капли Кватера, поскольку очень Вовкиной маме сочувствовала.
Первый «А» класс маме в помощь организовал у Вовкиного дивана круглосуточное дежурство. Дежурные давали Вовке попить и записывали его высказывания.
Один раз Вовка сказал: «Красота − цветок с черной каймой. Кто эту кайму видит, тот и красоту понимает». В другой раз Вовка сказал на чистом древнегреческом: «Спасите красоту, и красота спасет мир». Эти слова сам Петя Ковалев принял и записал безошибочно. Недаром он был отличником по всем предметам.
А Вовка Попугаев, когда они после пожара и землетрясения отвели гончара к его дочери в соседний город Аполлонию, спросил:
− Ты теперь куда, брат?
− Куда дверь откроется.
− А мне с тобой можно?
− Не знаю, − сказал Полувовка. − Но я спрошу. Хорошо бы. А то одному одиноко.
Наверно, волшебница Маков Цвет разрешение дала, потому что дома, побрызганный изумрудной водой, Вовка глаза закрыл − спать, а когда открыл, то увидел…
Город с многоколонными храмами. Улицы, выстланные каменными плитами. Чисто. Солнце палит. Ветер с моря обдувает обгоревшие плечи.
Полувовка, загорелый до черноты, и он, Попугаев, без ластов и без маски, бронзовыми долотьями-кельтами высекают из мрамора белую птицу. А старый мастер, седой и грузный, объясняет, под каким углом ставить долото. С какой силой ударять молотком. Что птица эта белая не просто сама по себе, но знать нужно, где она будет поставлена и какой свет будет на нее падать. И не первый уже день они в этом городе. И Полувовка и Вовка называют друг друга − брат.
Там, в старинных далеких городах, может, год проходил, а здесь, в Новгороде, только одна ночь.
Иногда проснется Вовка, попросит пить, а сам весь в рубцах − это их с братом Полувовкой розгами драли или плетью.
Учились они в древнем городе Синдие.
В древнем городе Крите.
В древнем Коринфе.
И Кофру.
Легко учились, уж больно чуток был Полувовка на красоту. Едва отвернется мастер, он поправляет Вовке узор и объясняет шепотом, почему это нужно поправить. А по вечерам, чаще-то на голодное брюхо, при свете луны учил Полувовка Вовку рисовать. Прямо тут, на песке. После порки или другой выволочки говорил: «Нужно, брат, чтобы художник изведал печаль. Чтобы душа его к красоте как из плена рвалась». И откуда у него такие мысли являлись? Сколько он на Руси побыл? А говорил с тоской: «Вот вернемся на нашу землю… Солнце у нас не такое жаркое… Зелень на нашей земле не такая яркая − нежная. Цветы не такие большие, но уж больно затейливые… Лад красоте дает родная земля. Без родной земли красоты нет − только мимолетная прелесть…»
Все тяготы переносили они вдвоем стойко. Но случилась такая тяжелая ночь − такая тяжелая, что пришлось и Попугаеву Вовке прибегнуть к зову последней надежды.
И не драли их. И голодом не наказывали.
А было это в древнем городе Фивы. Учились они у скульптора. Делал скульптор сфинкс для одного вельможи. Вельможа хотел подарить сфинкс самому фараону. Уже вырублено было и отполировано мощное тело льва. Было оно покойным, но как бы уже трубила в его крови утренняя заря. Полувовка и Вовка полировали гранит до зеркального блеска истолченным в порошок кремнем, замешанным на гусином сале и другими более тонкими пастами, которые втайне от всех приготовлял скульптор.
Но не было у сфинкса лица.
И все рисовал скульптор его лицо. Рисовал на песке, чтобы тут же стереть. Чтобы никто не видел. Хотел вельможа, чтобы скульптор высек лицо фараоново. А скульптор все рисовал, все рисовал − искал лицо другое. Позволял смотреть только Полувовке да Вовке. Он говорил, вы, мол, дети, в сердце у вас еще нет зависти, нет жадности. Есть только одно − желание знать. Ну так знайте. Кто такой сфинкс − тайна. Потому тайна, что это − Амон, сам бог солнца. Тело льва − потому что нет силы сильнее солнца. Лицо человека − потому что лишь человек понимает: нет мудрости выше мудрости солнца. Все происходит от солнца: и радость, и горе. Прекрасно лицо сфинкса, но ни сострадания, ни улыбки нет на его лице. Вот в чем тайна: бог Амон − слепой бог. И рисовал скульптор неподвижное лицо бога с прекрасными, но слепыми глазами. И Полувовка рисовал, и Вовка. Скульптор поправлял их рисунки, объясняя, что к чему, и все четче и четче становилось неподвижно-мудрое, прекрасное слепое лицо.
И однажды приехал вельможа. Спросил скульптора, когда же он будет высекать лицо сфинксу.
− В полнолуние, − ответил скульптор.
− Надеюсь, ты хорошо знаешь лицо фараона, да будет он жив, невредим, здоров.
− Я знаю лицо бога солнца Амона, − сказал скульптор. − Именно его я и вырублю в полнолуние. Луна − сестра солнца, она придаст моей руке твердость.
Вельможа попросил показать ему это лицо. Скульптор сделал рисунок на куске папируса. Вельможа посмотрел и бросил его. А скульптору велел подать чашу вина; причем на глазах у всех бросил вельможа в то густое золотое вино яд, поскольку скульптора в Древнем Египте ударить нельзя было ни плетью воловьей, ни палкой, и сказал:
− Пей. Пусть тебе поможет Амон.
Бездыханного скульптора положили на лапы сфинкса.
Ночью той полнолуние было…
А наутро все увидели сфинкса с лицом, которое было скульптором нарисовано на папирусе.
Все попадали на колени. Вельможу разбил удар.
Сам фараон пожаловал посмотреть на чудо.
Посмотрел. Велел загримировать себя под бога Амона.
Именно тогда написали жрецы на камне:
«Когда люди узнают, что движет звездами, сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет».
Вырубил лицо сфинксу Полувовка. Ночью. Вовка держал его на плечах. Хотя и окреп он и возмужал, но никогда доселе такой тяжести на плечах он не чувствовал. Как будто тяжесть работы, которую выполнял Полувовка, так же легла на Вовкины плечи. С каждым часом работа становилась все сложнее, все тяжелее. Почувствовал Вовка − ну не хватит у него силы, чтобы продержаться до рассвета.
Когда же полировал Полувовка сфинксу его божественно-слепые глаза, ноги у Вовки подкосились. Тогда и закричал Вовка голосом последней надежды: «Помоги, первый «А», помоги…»
Всему первому «А» приснилось перед рассветом такое: держат они на своих плечах великую работу, за которую мастер уже отдал свою жизнь. А тяжесть все наливается, потому что работа к концу идет. И не работа это уже, а слияние двух пределов − мертвого камня и живого таланта.
И выстоял первый «А».
Правда, всех было утром не добудиться. Все ворочались и стонали − даже лягались. И, разбуженные, поползли умываться на четвереньках. А Яшка Кошкин в коридоре уснул на собачьем коврике. И Яшкин пудель Барбос, собака ласковая и тишайшая, зарычал, когда мама нацелилась Яшке уши надрать.
Вовкина мама утром вошла в Вовкину комнату − Вовка спит. Мама уже к этому привыкла, что он спит сутками. Лукоморьевна − она еще раз приходила − не велела Вовку будить. «Пусть спит, − сказала. − Когда в норму войдет, проснется. Дети во сне растут».
Смотрит мама, а Вовка загорел, плечи у него развернулись, руки огрубели. Но уж больно худ. И щеки ввалились. Под глазами круги. На плечах синяки шириной с ладонь. К рубцам и ссадинам неожиданным мама привыкла, а тут синяки такие, словно обрушилась вдруг на Вовку непомерная тяжесть.
Хрипел Вовка и бормотал: «Держитесь, ребята. Держитесь. Еще немного. Сейчас рассвет…» А на столе лежал лист бумаги странный. На нем было нарисовано лицо сфинкса.
Вспомнила мама вопрос Лукоморьевны: «Твой-то самородок не рисует?» Все рисовальное она тогда выбросила. И защемило у нее сердце: неужели же ее Вовочке драгоценному за свое легкомыслие, можно сказать, безобидное озорство − шалость, придется теперь жизнь отдать?
Хотела мама звонить в поликлинику, мол, приезжайте немедленно − Вовочке худо. Но подумала, взяла себя в руки и позвонила милиционеру товарищу Марусину.
Милиционер товарищ Марусин прибыл незамедлительно.
Оглядел он Вовку − круги под глазами, синяки на плечах, из волос Вовкиных гранитные крошки на подушку просыпались. Послушал Вовкино бредовое бормотание: «Держитесь, ребята, держитесь. Скоро рассвет…», взял со стола бутылку с зеленой водой − Лукоморьевна велела маме бутылку всегда возле Вовки держать, − побрызгал на Вовку. И опять запахло прогретыми солнцем можжевеловыми полянами, фиалками и грибами. Но не проснулся Вовка, лишь перестал метаться, хрипеть и всхлипывать − успокоился и задышал ровно, как дышат дети, когда хорошо спят.
Вовкина мама подвинула милиционеру товарищу Марусину бумагу странную, с нарисованным на ней лицом сфинкса. Она, как и все в Новгороде, не могла в тот момент отличить красивого от некрасивого. Не могла понять, что разноцветное уступило место пестрому и всякий цвет стал с оттенком «грязно»: грязно-синий, грязно-зеленый. Соразмерность представлялась Вовкиной маме безвкусицей. Но от этого рисунка исходил жар, порождавший мысль о бесконечных песках и глубокую скорбь. И мама сказала: «Лучше бы я девочку родила. Мальчики − это опасно».
Милиционер товарищ Марусин тоже смотрел на рисунок. «Что-то здесь не так, − думал он. − Не мог Вовка нарисовать это. Он бы матросов нарисовал с гранатами или парашютистов. Может, картинку зеленой водой побрызгать?
Зеленая вода хоть и плескалась в бутылке и приятно булькала, но не выливалась − пахло от нее жаждой.
Тогда собрал милиционер товарищ Марусин свою специальную хорошо натренированную силу воли в кулак. Известно, что специальная милиционерская хорошо натренированная сила воли пересиливает всякую ворожбу, волшбу и всякое колдовство.
Сошла с глаз товарища Марусина волшебная пелена, и увидел он, что рисунок прекрасен, и понял он руку гения.
Защипало у него в носу. Захотелось ему показать лицо сфинкса старым мастерам, тоскующим в больницах и санаториях.
− Пусть он поспит, − сказал милиционер товарищ Марусин, кивнув на Вовку. − Не будите его. Наверное, ему туго пришлось. Картинку я, с вашего разрешения, возьму на время…
…А старые мастера в Новгороде смерти ждут − совсем иссохли. Их, сердечных, из всех больниц в один санаторий перевели − имени Марфы Посадницы.
Борются за их жизни врачи, медицинские сестры и санитарки. Обставили стариков телевизорами, обложили газетами, чтобы они читали, смотрели и слушали международные новости и про футбол. Даже пиво дают на обед и на ужин. Старухам тоже телевизоры выдали, чтобы фигурное катание смотреть и многосерийные кинофильмы. Дают старухам мороженое, пирожное, пастилу, потому что старухи большие сластены и лакомки.
Но не едят ничего мастера и телевидением не увлекаются. Молчат.
Тихо так в санатории Марфы Посадницы.
И вдруг однажды самый старый мастер Федор Андреевич шепчет:
− Слышите? Сердце мое бьет, будто колокол. Так оно только единожды билось − тогда я молодым парнем был и впервые увидел старуху свою − она тогда тоже была молодой девушкой.
− Наверно, «курносая» за нами пришла, − сказал другой мастер. − Пора бы ей.
А тут входит в палату милиционер товарищ Марусин.
− Здравствуйте, − говорит. − Извините за беспокойство. У меня к вам вопрос. Думаю, только вы на него мне сможете ответить.
Достал милиционер товарищ Марусин из своей милицейской сумки бумагу странную с нарисованной головой сфинкса.
− Кто бы это мог нарисовать? − спрашивает. − И когда?
И подает рисунок самому старому мастеру Федору Андреевичу.
Федор Андреевич долго на рисунок смотрел.
− Вот, − говорит, − почему у меня сердце-то колотилось. Я ее издалека почувствовал. Пробилась к нам, значит. Кто-то нам, значит, ее посылает, чтобы «курносую» отогнать. Откуда-то издревле. Кто-то за нее, значит, жизнь отдал…
− Кого вы имеете в виду? − спросил милиционер товарищ Марусин.
− Красоту рукотворного мастерства, − ответил Федор Андреевич. − Сейчас я очки найду. Хочу на нее пристально посмотреть.
Сначала он на кровати сел. Потом на пол встал. Потом очки в тумбочке нашел и к окну подошел.
− Рисовал это большого таланта гений. Рисовал тогда, когда в сфинксов верили. Потому что без полной веры так нарисовать даже гению невозможно.
Федор Андреевич передал рисунок другим мастерам. И каждый из них, посмотрев на сфинкса, принимался очки искать, пить от волнения клюквенный морс и пиво. Один старый мастер, еще недавно совсем бездыханный, даже песню запел дребезжащим тенором.
Пошел милиционер товарищ Марусин по всем палатам. Везде то же целебное действие, те же слова. А уж как к нему этот рисунок попал, милиционер товарищ Марусин не рассказывает, мол, это большая милиционерская тайна.
Когда товарищ Марусин пришел к Попугаеву Вовке, чтобы возвратить драгоценный рисунок и попросить Вовкину маму беречь его как зеницу ока, случилось вот что.
Входит он, а мама Вовкина вся в слезах. Слова сказать не может, но все же чаю ему предложила.
И протягивает Вовкина мама милиционеру товарищу Марусину телеграмму от мужа. «СО СВЕЖИМИ СИЛАМИ ЗА УЧЕБНИКИ ТЧК ЦЕЛУЮ ЗАВТРА ПРИЕДУ ТЧК»
− Поздравляю, − сказал милиционер товарищ Марусин, возвращая Вовкиной маме и телеграмму и драгоценный рисунок. − Это хорошо.
− Чего же хорошего? − сказала Вовкина мама, заплакав. − Нету Вовы. Нет моего сыночка ненаглядного. Умницы моего. Золотка. Он исчез.
Проводила Вовкина мама милиционера товарища Марусина в Вовкину комнату.
− Я тут ничего не трогала. Ждала вас. Я же знаю из литературы, что на месте происшествия ни к чему прикасаться нельзя.
Милиционер товарищ Марусин подошел к дивану. На подушке, где осталась ямка от Вовкиной головы, лежит оплавленная огнем закопченная хоккейная маска. Товарищ Марусин одеяло отбросил − в изножии кровати лежат тоже обгорелые ныряльные ласты. «Это они в тот раз обгорели, − подумал товарищ Марусин, − когда я у волшебной колонны стоял…»
И одежда Вовкина на месте, и валенки, что Яшка Кошкин Вовке принес.
Сел милиционер товарищ Марусин к столу. Задумался.
На столе бутылка стоит с зеленой водой.
Вдруг почувствовал милиционер товарищ Марусин − запахло солнечными можжевеловыми полянами, белыми боровыми грибами, земляникой и ландышем.
− Эх, Маков Цвет, Маков Цвет, − тихо сказал товарищ Марусин, − хоть вы и волшебница и как бы даже не существуете, но могли бы прийти рассказать нам о своих методах, опытом поделиться и вообще помочь. Устаем мы − не знаем многого. Я имею в виду инспекторов милиции по работе с детьми и гражданами старческого возраста.
И так захотелось милиционеру товарищу Марусину туда, где сказочные холмы, где таинственная и премудрая царевна-лягушка, где Кащей Бессмертный и царь Горох. Туда, где волшебное обыкновенно, как в Новгороде телефон.
Взял милиционер товарищ Марусин бутылку с зеленой водой, вспомнил о первом «А» классе, полном решимости и надежды, и пошел, пообещав Вовкиной маме, что в конце концов все устроится.
А Вовка снова был там, под палящим солнцем пустыни в старинном городе Фивы. У подножия неподвижного сфинкса.
Нет, не услышал он зова последней надежды. Просто сердце его толкнулось туда, где остался его Полувовка. Защемило Вовкино сердце в предчувствии беды. Возникла, как возникает отвага, забота помочь Полувовке. Сейчас же. Сей миг.
И вот сидит уже Вовка на лапе сфинкса.
Под сфинксом, завернутый в белый лен, покоится скульптор. Они с Полувовкой в тот же вечер, перед новолунием, прокопали под сфинксом траншею и уложили туда художника. На грудь ему положили дощечку с надписью: «Пал смертью храбрых». Засыпали песком и следы заровняли.
И вот сидит Вовка на лапе у сфинкса, а Полувовки нет. А тревога растет.
И вот появилась колесница, запряженная четверкой белых лошадей. Колеса с золочеными спицами, ступицы и ободья колес пурпурные. И двое воинов фараона в золоченых нагрудниках и золоченых шлемах.
Сняли воины с колесницы мальчика, он тоже в белом. Глаза у него завязаны белым льняным бинтом.
Полувовка!
Подвели воины мальчика к сфинксу (Вовка-то спрятался). И, поклонившись, ушли.
Когда ускакали белые лошади − унеслась колесница, Вовка вышел из-за надгробья и прошептал:
− Брат, это я…
Полувовка улыбнулся. И улыбка уже не сходила с его лица, пересиливая боль и страдания.
− Я знал, что ты придешь… Сними с меня бинт.
Вовке стало страшно. Снова заныло Вовкино сердце.
− Может, не надо…
− Сними. Пусть пообдует ветром.
Вовка развязал тугой узел. Снял бинт. И отступил на шаг. Чуть не бросился наутек. Вместо глаз живых в глазницах у Полувовки горели синим огнем драгоценные камни.
Случилось так.
Когда первый «А», выстояв до рассвета, упал от усталости и уснул, Полувовка остался один у сфинкса. И еще день он прожил один. И вдруг приехали за ним на колеснице от фараона.
Помыли его, одели в белые чистые одежды, чтобы он предстал перед богоравным Хашсупотепом.
Привели Полувовку. И фараон сказал:
− Ты − чужестранец.
− Да, − сказал Полувовка. − Моя земля далеко.
И фараон спросил:
− Ты помогал магу? (Так он назвал скульптора.)
− Да, − сказал Полувовка.
И фараон спросил:
− Он видел лицо бога?
− Да, − сказал Полувовка, имея в виду гений.
− И ты, мальчик, скажи нам, тоже видел лицо бога?
− Да, − сказал Полувовка, имея в виду скульптора.
И повелел фараон Хашсупотеп извлечь Полувовкины глаза из глазниц и, уложив их в золотой ларец, спрятать в царской сокровищнице.
− Глаза, видевшие лицо бога, должны принадлежать фараону, − сказал Хашсупотеп.
«И повелел царь, да будет он жив, здоров, невредим, вложить мальчику-чужестранцу, ученику мага, драгоценные каменные зеницы…»
Вовка-то Попугаев плакал, ясное дело.
А Полувовка ему говорил:
− Не плачь, брат. Мне бы только дойти до родной земли. На родной земле я прозрею… Маков Цвет − не цветок мака, а красота земли нашей. Она всесильна.
− Так пойдем, − Вовка вскочил. − Я тебя поведу.
− Что ты, брат. Идти-то не день и не два. Лет десять идти. А может быть, двадцать…
− Тогда не мешкай, − сказал Вовка. − Пойдем. Давай руку…
Как только Вовка взял Полувовкину руку в свою, то почувствовал, что не стало ни его, ни Полувовки − только земля зеленая, с елками и березами, озерами и ручьями. Запах прогретых полян ощутил, земляничных и можжевеловых. И понял вдруг: что это он, что все в нем. Даже волшебница Маков Цвет…
Прибежали милиционер товарищ Марусин и первый «А» класс в музей. Столпились вокруг волшебной колонны. И дышать им всем трудно, как в ожидании грозы.
Колонна волшебная стоит чистая, светлая, мрамор розовым стал, словно в нем жизнь дремлет.
А вокруг красота: полотенца расшитые, душегрейки парчовые, кокошники в жемчугах, расписная посуда, финифть, изразцы, филигрань…
Вдруг закипело внутри колонны, и каждый увидел: кто речку, кто васильки во ржи, кто ландыш лесной, кто тучку в небе. Милиционеру товарищу Марусину кони привиделись гривастые, крепкогрудые. Но он не это хотел увидеть.
Тогда собрал он свою хорошо натренированную милиционерскую силу воли. Кипение прекратилось. И все увидели ее − волшебницу Маков Цвет.
Улыбнулась она. Рукой помахала.
− А Вовка-то? − спросил первый «А».
− Вот же он…
И погасла колонна.
А по лестнице, по ковровой дорожке поднимался Попугаев Вовка. Волосы выгорели − стали как белый лен. Одежда на плечах ветхая. И ноги босые.
− Что это вы на меня так смотрите? − спросил Вовка. − Может, у вас тут и босиком нельзя?
И что-то в Вовке было такое − покойное и печальное. И глаза его были иные − раньше-то светлые, а теперь синь-пересинь с черной каемочкой.
«Наверно, русское слово «глаза» произошло от − «глазурь», потому что в старинном − «очи» недоставало цвета», − так подумал Ковалев Петя, а он за первое полугодие не получил ни одной четверки, только пять и пять с плюсом.
Отзывы о сказке / рассказе: