Глава III. Смерть
Год за годом уходили в вечность; великие перевороты и взрывы народного возмущения переживали большие города, там, на равнине; кровавые бунты вспыхивали то тут, то там и подавлялись кровавой расправой; битвы и сражения склоняли победу то на ту, то на другую сторону; терпеливые астрономы на своих высоких башнях в обсерваториях высматривали новые светила и наделяли их причудливыми названиями; драмы, трагедии и комедии исполнялись на сценах ярко освещенных театров; людей на носилках тащили в больницы и госпитали, и все шло своим обычным чередом беспрерывной суеты и волнений человеческой жизни в больших, густонаселенных центрах. Только там, наверху, в горной долине Билля, один ветер и смена времен года вносили свое разнообразие; рыбы по-прежнему стояли неподвижно в быстро бегущей реке, птицы кружились над головой, и верхушки сосен шумели под звездным небом, а вершины высоких гор, казалось, господствовали надо всем. И Билль по-прежнему хлопотал, ходил взад и вперед по своей гостинице, заботился о приезжающих посетителях до того времени, пока голова его не убелилась сединами. Но сердце его по-прежнему оставалось юным и сильным; и если пульс его бился не всегда спокойным темпом, все же он бился сильно и равномерно, как у здорового и бодрого человека. Щеки его были еще украшены густым пятном румянца, напоминающим румяное, спелое яблоко. Правда, он несколько согнулся, так что казался чуточку сутуловатым, но походка его была по-прежнему твердая и уверенная, а жилистые руки его протягивались радушно к каждому человеку для дружелюбного рукопожатия. Лицо его было испещрено мелкими морщинками, как это обыкновенно случается с людьми, много живущими на открытом воздухе, и которые, в сущности, являются следствием постоянного пребывания на солнце. Такого рода мелкие морщины подчеркивают глупое выражение глупой физиономии, но такому лицу, как лицо Билля, с его умными, ясными глазами и доброй улыбкой, они придавали еще большую прелесть, свидетельствуя о простой, скромной и спокойной жизни. Разговор его был полон умных изречений, метких сравнений и характерных или справедливых поговорок; Билль питал симпатию к людям, и люди питали симпатию к нему. И когда долина переполнялась туристами в разгар сезона, в беседке при гостинице Билля хозяин и гости проводили не одну приятную и веселую ночь. Его взгляды и мнения, часто казавшиеся вздорными его односельчанам и соседям, нередко возбуждали удивление и приводили в восторг высокообразованных людей из больших городов и ученых мужей из университетов и колледжей. Можно было сказать по справедливости, что Билль дожил до почтенной старости; он всеми был уважаем и любим и с каждым днем приобретал все большую известность; слава о нем дошла до многолюдных больших городов на равнине. Молодые люди, путешествовавшие летом в этих горах, встречаясь в городских кафе, вспоминали Билля с мельницы и его простую, но здравую философию. Много, много приглашений, могу вас уверить, получал старый Билль от своих посетителей, но ничто не могло прельстить его и заставить его покинуть хоть на время его горную долину. На все такие увещевания и уговоры он неизменно отрицательно качал головой и, многозначительно усмехаясь, не вынимая изо рта трубки, отвечал: «Вы опоздали, друг мой, я теперь, можно сказать, мертвый человек, моя жизнь прожита! Я жил и умер, давно уже умер! Лет пятьдесят тому назад при ваших словах у меня сердце выскочило бы из груди от радости, а теперь это даже не прельщает меня; таковы результаты долгой жизни, что в конце концов людям надоедает жить». Или же: «Я знаю только одну разницу между долголетней жизнью и хорошим обедом: за обедом сладкое подают под конец, в жизни же наоборот». Или же отвечал так: «Когда я был еще ребенком и юношей, я всегда тщетно ломал себе голову над вопросом: я ли или свет интересен, любопытен и достоин изучения? А теперь я прекрасно знаю, что это я сам, а отнюдь не свет! И я давно уже упорно держусь этого мнения».
Несмотря на преклонный возраст, Билль никогда не обнаруживал никаких признаков физической слабости или немощи, а оставался крепким, бодрым и здоровым до конца. Говорят, что под конец он стал менее разговорчив и менее словоохотлив, но зато он целыми часами готов был слушать других с величайшим вниманием и видимым удовольствием, а когда он говорил, то говорил особенно веско, и в его речи чувствовался разум, умудренный долголетним опытом. Он охотно выпивал бутылку вина, особенно во время заката, на вершине любимого пригорка за мельницей, откуда открывался вид на равнину, или же поздно ночью под звездным небом в беседке. Он говорил, что вид чего-нибудь особенно прекрасного и недостижимого усугубляет его наслаждение предметами доступными, и при этом утверждал, что он достаточно долго прожил, чтобы научиться любоваться огоньком свечи, особенно если он имел возможность сравнивать его с планетой.
Однажды ночью, когда ему было уже семьдесят два года, он вдруг пробудился в столь тревожном состоянии духа, что не мог оставаться в постели. Он встал, оделся и вышел в беседку, чтобы предаться размышлениям, как это было его обыкновением всегда, когда ему было не по себе. Ночь была темная, ни зги не видать, на небе ни единой звездочки; река сильно вздулась, а насыщенные влагой леса и луга наполняли воздух благоуханием. Днем была сильная гроза, и назавтра надо было тоже ожидать грозы. То была темная, мрачная, леденящая ночь для старика семидесяти двух лет! Погода ли или окружающий мрак были тому причиной, или бессонница, или же лихорадочное состояние и небольшой жар в крови, но на Билля нахлынули бурные, жгучие воспоминания, болезненно яркие, теснившиеся и толпившиеся в его мозгу в непривычном беспорядке. Он видел себя мальчиком, затем юношей, беседующим в этой самой беседке с молодым толстяком, вспоминал, как наяву, смерть своих приемных родителей; чудные летние дни, проведенные здесь с Марджери, и много-много таких мелких пустячных, в сущности, обстоятельств, которые кажутся совершенно вздорными и ничего не значащими для других, а между тем представляют собою самую суть всей жизни человека для того, кто их пережил. Нечто когда-то виденное, слова, некогда произнесенные и запечатлевшиеся в памяти, взгляды, случайно уловленные,— все когда-то им виденное и слышанное или перечувствованное, вдруг почему-то разом поднялось со дна души, выползло из забытых уголков и овладело всеми его мыслями и чувствами. Даже сами умершие, некогда близкие и дорогие, как будто были здесь с ним, в эту ночь, не только как бледные тени в ряду воспоминаний, проходящие перед его мысленным взором, а как живые люди, присутствующие здесь, видимые, чуть не осязаемые, как это иногда бывает во сне. Молодой толстяк, например, клал локти на стол, сидя против него у стола, Марджери шла по саду с полным передником только что срезанных цветов; он видел, как она ходила между садом и беседкой, он слышал, как старик-пастор выколачивал золу из трубки и как он шумно сморкался. Сознание его все время то затуманивалось, то прояснялось, словно в нем происходил прилив и отлив; временами он как будто впадал в полудремоту и совершенно тонул в своих воспоминаниях прошедшего, а временами он приходил в себя, возвращаясь к сознанию действительности, и не мог надивиться тому, что с ним происходит. Но среди ночи он очнулся, испуганный пробудившим его к действительности голосом старика-мельника. Билль явственно услышал, как старик звал его из окна дома, как он обыкновенно делал, когда приезжали посетители. Галлюцинация была до того сильна, что Билль невольно вскочил с места и стал прислушиваться, ожидая, что мельник позовет его опять. Но в то время, как он стоял и прислушивался, он услышал другой звук, кроме шума реки у мельницы и лихорадочного звона у него в ушах,— это был как бы конский топот и стук экипажа, который как бы разом остановился на дороге; у ворот гостиницы.
В такое время ночью на этом крутом и опасном подъеме предположение о подъехавшем экипаже было положительно нелепо, и Билль поспешил отогнать его и снова сел на свое прежнее место на скамье в беседке, но едва он сел, как сон одолел его, как одолевают тонущего смыкающиеся над ним волны. Затем он снова пробудился, разбуженный вторично голосом покойного старого мельника, но на этот раз голос звучал как-то тоньше и призрачнее, чем в первый раз, и опять раздался стук несущегося по дороге экипажа, разом оетановившегося у ворот. И все это повторилось три или четыре раза, был ли то сон или галлюцинация наяву, трудно сказать, но под конец Билль встал и, подсмеиваясь сам над собой, как подсмеиваются над ребенком, боящимся чего-то несуществующего, пошел к воротам, чтобы проверить свои сомнения, удостовериться, что все это ему только померещилось, и успокоиться на этом.
Расстояние от беседки до ворот было не особенно большое, но тем не менее Биллю потребовалось довольно много времени для того, чтобы пройти его; казалось, что умершие столпились вокруг него во дворе и мешал ему пройти, пересекая ему на каждом шагу дорогу. Во-первых, его поразил сильный, одуряющий аромат гелиотропов, невыразимо сладкий и чарующий, как будто весь сад его из конца в конец был засажен этими цветами, и теплая, влажная ночь высасывала из них всю силу их аромата своим влажным дыханием. А гелиотропы были любимейшими цветами Марджери, и со времени ее смерти Билль не сажал больше ни одного гелиотропа в своем саду.
— Я, должно быть, с ума схожу! — подумал он.— Что это мне сегодня все такое чудится — бедная, милая Марджери и ее любимые гелиотропы! Мир ей и им!
И, говоря эти слова, он взглянул на то окно, которое некогда было окном занимаемой ею комнаты. И если до того он был смущен и удивлен, то теперь он был положительно поражен. Там, в комнате, был свет; окно казалось продолговатым оранжево-красным пятном на фоне окружающего мрака темной ночи, как тогда, много-много лет тому назад, и угол занавески приподнялся и снова опустился, как в ту ночь, когда он взывал к звездному небу. И этот обман воображения, эта поразительная иллюзия длилась всего один момент, а затем все исчезло, но она точно подкосила его силы и унесла бодрость его духа. Он стоял какой-то растерянный и, протирая глаза, впивался взглядом в темный силуэт знакомых очертаний дома, на фоне почти столь же темного ночного неба. И в то время, как он стоял и смотрел на свой дом, он вдруг опять услышал шум колес экипажа и стук конских копыт на каменистой дороге, и в тот момент, как он обернулся лицом к воротам, он увидел незнакомца, шедшего по двору прямо к нему навстречу. А там дальше, за спиной незнакомца, на большой дороге у раскрытых настежь ворот, виднелись смутные очертания большого парадного экипажа, позади которого стройные черные верхушки молодых сосен ближайшего перелеска казались тонкими черными султанами.
— Мастер Билль? — коротко, по-военному, обратился к хозяину приезжий.
— Он самый,— отозвался Билль,— чем могу вам служить, сударь?
— Я много, очень много слышал о вас, мастер Билль, — сказал приезжий, — и все только одно хорошее… Да! И хотя у меня дел невпроворот, как говорится, рук не хватает на все, тем не менее я желаю распить с вами бутылочку вашего доброго вина там, в вашей беседке; перед отъездом я отрекомендуюсь вам по всем правилам, а пока я еще сохраню на время свое инкогнито.
Билль повел незнакомца к беседке, зажег там лампу и откупорил бутылочку вина. Он, можно сказать, давно уже привык к подобного рода посещениям и подобным любезным вступлениям со стороны своих гостей и от этого нового гостя не предвидел ничего особенно приятного; он был достаточно умудрен опытом и встречал на своем веку немало краснобаев и видал немало разочарований. Почему-то мысли у Билля в этот вечер как будто затуманивались, и это помешало ему вспомнить, что время сейчас было весьма неурочное для посещений и что во всем происходившем с ним в эту ночь было нечто странное, необычайное. Он двигался и делал все, как во сне; ему показалось, что лампа зажглась точно сама собой, что бутылка раскупорилась без малейшего усилия с его стороны, и пока он это делал, его внутренне разбирало любопытство по отношению к внешности незнакомца. Тщетно он старался направить свет лампы на его лицо; не то он был на этот раз неловок в обращении с лампой, не то туман застилал ему глаза, но только он никак не мог различить ничего, кроме общих очертаний гостя, точно какую-то тень, сидящую у стола против него. Перетирая стаканы, Билль продолжал упорно всматриваться в эту тень, и при этом он ощущал какой-то странный холодок около сердца, и царившая кругом тишина и безмолвие тоже тяготили и удручали его. Теперь он ничего решительно не слышал — ни шума реки, ни шелеста ветра, он слышал только, как кровь стучала и гудела у него в висках.
— Пью за вас! — довольно грубо и отрывисто произнес гость.
— Слуга ваш покорный, сударь! — ответил Билль и с вежливым поклоном он отхлебнул вина из своего стакана, но вино имело на этот раз какой-то странный, неприятный вкус.
— Насколько мне известно, вы очень непреклонный и упорный человек,— продолжал незнакомец.
Билль вместо ответа едва заметно утвердительно кивнул головой и скромно, но с некоторым самодовольством улыбнулся.
— Я тоже непреклонен,— сказал незнакомец,— и мое главное наслаждение — это досаждать людям, наступать им на их любимые мозоли! Я не хочу допустить, чтобы кто-нибудь был так же непреклонен, как я! Я люблю щелкать людей по носу; в свое время я досаждал и перечил и самым надменным и могущественным государям, и величайшим полководцам, и гениальнейшим артистам, и что бы на это сказали вы, если бы я теперь заявил вам, мастер Билль, что я явился сюда нарочно, чтобы поперечить вам!
У Билля вертелся на языке резкий ответ наглецу, но привычная вежливость содержателя гостиницы взяла верх над его непосредственным чувством, и он, промолчав, ответил на вызывающие слова гостя вежливым, уклончивым жестом руки.
— Таково в действительности мое намерение,— продолжал незнакомец,— и если бы я не питал к вам особого уважения, я бы не стал тратить с вами так много времени, а поступил бы круто, как я часто это делаю, без лишних церемоний и проволочек… Вы, кажется, гордитесь тем, что безотлучно прожили в этом углу всю свою жизнь, и что ничто на свете не может вас заставить покинуть вашу мельницу и вашу долину, потому что вы когда-то решили никогда не покидать их; ну, а я решил иначе, я решил, что вы сегодня уедете со мной отсюда в моей колымаге и что мы славно с вами прокатимся; мало того, говорю вам, что прежде чем вы успеете допить эту бутылку, вы отправитесь со мной в дальний путь.
— Удивительно странно было бы это, сударь! — возразил, саркастически усмехаясь, Билль.— Ведь я здесь вырос, можно сказать, врос в эту почву, как вон те старые дубы, и сам дьявол, думается мне, едва ли сумел бы выманить меня отсюда, до того крепко я пустил здесь корни. Но судя по тому, что я от вас слышу, вы, сударь, презабавный и презанятный господин, и я готов, пожалуй, поспорить на еще одну бутылочку моего доброго вина, что на этот раз вы даром тратите со мной время.
Между тем зрение Билля как будто все больше и больше затуманивалось, но это не мешало ему все время чувствовать на себе упорный, леденящий и вместе с тем испытующий взгляд незнакомца, который одновременно и раздражал, и подавлял его.
— Не думайте, пожалуйста,— вдруг вырвалось у Билля с какой-то лихорадочной запальчивостью, удивившей и встревожившей его самого,— не думайте, что я такой упорный домосед из боязни чего-то неизвестного! Нет, я ничего решительно не боюсь во всем Божьем мире, могу вас уверить! Видит Бог, я достаточно устал жить, и когда придет наконец мой час отправиться в более продолжительное путешествие, чем то, которое вы решили мне навязать, то к нему я буду готов, могу вам поручиться за это!
Незнакомец допил свой стакан и отодвинул его от себя. С минуту он внимательно смотрел на Билля, а затем, облокотясь обеими руками на стол, он трижды фамильярно ударил Билля одним пальцем по руке, немного повыше кисти.
— Ваш час пришел,— сказал он негромко, торжественно и внушительно.
Неприятная дрожь пробежала по всему телу Билля от того места, которого коснулся своим пальцем незнакомец, а звук его голоса, глухой и жуткий, как-то странно отдавался в сердце Билля.
— Прошу извинить меня, сударь,— сказал он, несколько взволнованный и расстроенный,— я не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать?
— Хм!..— промолвил гость.— Посмотрите на меня, и вы убедитесь, что ваше зрение изменяет вам; подымите руку, и вы почувствуете, что она смертельно тяжела. Говорю вам, что это ваша последняя бутылка вина, и это последняя ваша ночь на этом свете, мастер Билль.
— Разве вы врач? — дрожащим голосом спросил Билль.
Отзывы о сказке / рассказе: