Аккуратно каждый вечер мы четверо,— гробовщик, хозяин «Джорджа». Феттс и я собирались в малой зале этой дебенгемской гостиницы. Иногда заходил кто-нибудь еще, но мы то уж непременно каждый вечер бывали на своих обычных местах. Веял ли легкий ветер, бушевал ли вихрь, хлестал ли дождь, падал ли снег или трещал мороз, нам было все равно; каждый из нас усаживался в свое кресло.
Феттс, старый, вечно пьяный шотландец, как казалось, получивший образование, по-видимому, располагал кое-какими средствами, так как мог жить, не делая ровно ничего. Много лет тому назад, Феттс (в те времена еще молодой человек), явился в Дебенгем и только благодаря тому, что он безвыездно жил в нашем городе, стал для коренных горожан «своим». Синий камлотовый сюртук Феттса сделался чуть не такой же местной достопримечательностью, как дебенгемская колокольня.
Феттс постоянно заседал в «Джордже», никогда не бывал в церкви, отличался множеством самых низких пороков, но Дебенгем принимал все это, как нечто неизбежное и само собой разумеющееся. Время от времени Феттс высказывал довольно неопределенные радикальные мнения или очень нечестивые взгляды и подчеркивал их, громко стуча рукой о стол. Он пил ром — аккуратно по пять стаканов в вечер — и большую часть своего пребывания в «Джордже» сидел насыщенный алкоголем, держа в правой руке стакан. Мы называли его доктором, так как предполагалось, что он обладает знанием медицины. Вдобавок, Феттс несколько раз перевязывал переломы или вправлял вывихи. Но кроме этих немногих сведений, нам не было известно ничего о нем и о его прошлом.
Раз в темный зимний вечер пробило девять часов, а хозяин гостиницы все еще не присоединился к нам. В это время в «Джордже» лежал больной, один очень известный соседний помещик, пораженный апоплексическим ударом по дороге в парламент. К нему телеграммой вызвали еще более известного лондонского доктора. Для Дебенгема это было новым событием: в то время только что открылась железная дорога к нам. Понятно, все мы волновались.
— Он приехал,— набив и закурив трубку, сказал подошедший к нам хозяин «Джорджа».
— Он? — спросил я.— Кто он? Ведь не доктор же?
— Он самый.
— А как его фамилия?
— Макферлен,— сказал хозяин.
Феттс допивал третий стакан, тупо отхлебывая ром и то покачиваясь, то оглядываясь кругом изумленным взглядом. Но едва прозвучало последнее слово, он как бы проснулся и дважды повторил фамилию «Макферлен»; в первый раз довольно спокойно, во второй — со внезапным волнением.
— Да,— сказал хозяин,— это доктор Уольф Макферлен.
Феттс сразу отрезвел; его взгляд оживился, голос стал ясен, звучен, тверд; выражения приобрели силу и резкость. Перемена в нем поразила всех, нам показалось будто перед нами воскрес мертвый.
— Извините,— сказал он,— я был невнимателен и плохо понял ваш разговор. Кто этот Макферлен?
Выслушав рассказ хозяина, он прибавил:
— Этого не может быть, не может быть!.. А между тем мне хотелось бы встретиться с ним лицом к лицу!
— Разве вы его знаете, доктор? — с удивлением спросил гробовщик.
— Боже сохрани,— был ответ,— но это необыкновенное имя. Странно представить себе, что два человека носят его. Скажите мне, хозяин, он стар?
— Как вам сказать? Он, конечно, не молод и у него седые волосы, но на вид он моложе вас.
— Старше на много лет старше,— проговорил Феттс и, ударив рукой по столу, прибавил,— во мне вы видите следы рома… рома и греха. Может быть, у этого человека спокойная совесть и здоровый желудок? Совесть! Слушайте! Подумаете ли вы, что я был порядочным человеком, хорошим христианином? Поверите? Но, нет нет. Я никогда не был ханжой. Будь на моем месте Вольтер, он, пожалуй, сделался бы святошей. Но мой мозг,— пальцы Феттса забарабанили по его лысому черепу,— мой ясный мозг не спал; я смотрел и видел, не делая выводов.
— Очевидно, если вы знаете этого доктора,— после тяжелого молчания заметил я,— вы не разделяете того хорошего мнения, которое имеет о нем наш хозяин.
Феттс не удостоил меня взглядом.
— Да,— с внезапной решимостью произнес он,— я должен встретиться с ним лицом к лицу!
Новое молчание. На первом этаже резко стукнула дверь, и по лестнице застучали шаги.
— Это доктор,— произнес хозяин; — скорее, и тогда вы поймаете его.
От нашей гостиной до выходных дверей старого «Джорджа» было всего два шага. Широкая дубовая лестница оканчивалась в крошечных сенях; между ее последней ступенью и порогом выходной двери умещался только турецкий ковер. Это небольшое пространство каждый вечер заливал яркий свет от наружного фонаря под вывеской и от ламп, лучи которых лились из окна ресторана. Таким-то путем сияющий «Джордж» давал о себе знать прохожим, окруженным тьмой и холодом улиц.
Феттс спокойно прошел в светлые сени, и мы, следившие за ним, видели, как встретились эти два человека, по выражению одного из них, «лицом к лицу». Доктор Макферлен, сильный, ловкий господин с седыми волосами и с холодным, спокойным, полным энергии лицом был одет роскошно, на нем платье из тонкого сукна и белоснежное белье; на его жилете висела толстая золотая часовая цепочка с золотыми брелоками. Очки его были из того же дорогого металла. Шею доктора окружал широкий белый галстук с лиловыми крапинками. На руке он нес теплый меховой плащ. Очевидно, доктор жил в атмосфере богатства и уважения. Странный контраст составлял с ним наш товарищ по «Джорджу» — лысый, неопрятный, в старом камлотовом сюртуке. Феттс подошел к доктору подле лестницы.
— Макферлен,— довольно громко позвал он, скорее голосом герольда, нежели друга.
Знаменитый врач замер на четвертой ступени снизу, и выпрямился, точно бесцеремонность этого обращения его удивила и оскорбила в нем чувство собственного достоинства.
— Тодди Макферлен,— повторил Феттс.
Приезжий из Лондона чуть не упал. В течение самого короткого времени он неподвижно смотрел на человека бывшего перед ним, потом, как бы с испугом, оглянулся и шепотом произнес:
— Феттс… вы?..
— Да,— ответил тот,— я. Разве вы думали, что и я умер? Наше знакомство не так-то легко порвать.
— Молчите, молчите,— произнес доктор,— молчите; это такая неожиданная встреча — я вижу вы поражены. Сознаюсь, сначала я не узнал вас. Но я очень рад, в высшей степени рад, что мне представился случай вас увидеть. В настоящую минуту мы можем сказать только друг другу: «Здравствуйте» да «Прощайте», потому что меня ждут дрожки и мне нельзя опоздать на поезд. Но вы… Дайте подумать!.. Да, да, скажите мне ваш адрес и знайте, что вы скоро получите обо мне известия. Мы должны что-нибудь сделать для вас, Феттс. Боюсь, что вам живется плоховато; но мы позаботимся об этом «ради старых дней», как певалось во время наших ужинов.
— Деньги? — резко произнес Феттс,— деньги от вас? Ваши деньги лежат там, куда я швырнул их во время дождя.
Говоря с Феттсом, доктор Макферлен успел оправиться; к нему вернулась доля его прежней уверенности и высокомерия; однако, необыкновенная энергия отказа снова смутила его.
Почтенное лицо доктора на мгновение приняло отталкивающее, злобное выражение.
— Милейший,— сказал он,— предоставляю вам действовать, как угодно; я совсем не хочу обижать вас. Я никому ничего не навязываю… А все же оставлю вам мой адрес и…
— Мне его не нужно, я не хочу знать в каком доме вы живете,— прервал его Феттс.— Я услышал ваше имя и мне стало страшно, что, может быть, речь, действительно, идет о вас… Я все стремился допытаться существует ли в мире Бог… Теперь я знаю, что Бога нет. Уйдите!
Феттс все еще стоял между лестницей и выходной дверью, так что великий лондонский врач мог пройти на улицу, только обогнув его. Мысль об этом унижении заставила Макферлена медлить. Он был бледен и за стеклами его очков поблескивали опасные огоньки. Но стоя в нерешительности, он заметил, что кучер его дрожек смотрит с улицы на необыкновенную сцену, в то же время он увидел и нашу маленькую компанию, сгустившуюся в уголке бара. Присутствие стольких свидетелей, заставило Макферлена обратиться в бегство. Он согнулся и, задевая за обшивку передней, с быстротой змеи кинулся к выходной двери. Но не все волнения окончились для него; когда он поравнялся с Феттсом, тот схватил его за руку, и в комнате прозвучали следующие слова, произнесенные шепотом, но со страшной отчетливостью:
— Вы опять видели его?
Великий, богатый лондонский врач громко закричал; это был резкий, прерывистый, дрожащий вопль. Макферлен отшвырнул Феттса и, закинув руки за голову, как уличенный вор, выбежал из дверей. Раньше чем кто-либо из нас успел пошевелиться, дрожки задребезжали к станции. Все что случилось, походило на сон, но после сна этого остались последствия. На следующий день слуга нашел на пороге разбитые золотые очки, а в вечер происшествия, мы все, еле дыша, столпились подле окна ресторана; с нами был и Феттс, совершенно трезвый, бледный и с выражением решительности на лице.
— Спаси нас Бог, мистер Феттс,— сказал хозяин «Джорджа», первый пришедший в себя.— Что все это значит? Странные вещи говорили вы.
Феттс обернулся к нам и поочередно посмотрел на каждого из нас:
— Попридержите-ка языки,— сказал он,— не безопасно стоять на пути Макферлена; многие раскаялись в этом, да поздно.
Потом, не допив своего третьего стакана, не дожидаясь четвертого и пятого, он простился с нами, мелькнул под лампой лестницы и ушел в черную ночь.
Мы, трое, вернулись в гостиную с ее раскаленным камином и четырьмя яркими свечами и стали перебирать все случившееся. Мало-помалу леденящее чувство изумления сменилось в нас жгучим любопытством. Мы долго не расходились; насколько я помню, нам никогда не случалось оставаться в «Джордже» позже, чем в эту ночь. Каждый из нас высказывал свое предположение, обязуясь со временем доказать его справедливость. И всем нам стало казаться, будто для нас важнее всего в мире разведать прошлое нашего товарища и открыть тайну, которую он разделял со знаменитым доктором. Не хвастаюсь, но мне сдается, что я удачнее всех раскрыл ее; и может быть, теперь никто из живущих людей не мог бы рассказать вам о тех ужасных, противоестественных событиях, историю которых я изложу ниже.
В дни своей юности Феттс изучал медицину в Эдинбурге. У него был своеобразный талант,— способность быстро усваивать все слышанное и быстро передавать другим приобретенные взгляды, выдавая их за свои собственные. Дома он занимался мало, но был вежлив с преподавателями, внимателен, выказывал сообразительность и способности. Его скоро отметили, как молодого человека, который хорошо слушает и хорошо запоминает слышанное. Больше: к своему великому изумлению, я узнал, что Феттс был тогда красив и что его наружность располагала к нему людей.
В те времена в Эдинбурге жил один лектор анатомии, я обозначу его буквой К. Впоследствии имя этого человека приобрело слишком громкую известность. Когда чернь, приветствуя казнь Берка, громко требовала крови его начальника, человек носивший упомянутое имя, переодетый и загримированный, украдкой выбирался из Эдинбурга. Но в ту эпоху, о которой говорю я, К. только что достиг известности и пользовался популярностью своего соперника, профессора университета. По крайней мере, студенты бредили им. И сам Феттс верил, и все другие думали, что, заслужив расположение этой метеорной знаменитости, он получил залог успеха. Мистер К. был превосходным преподавателем и в то же время «Bon vivant». Ему так же нравилось хитрое притворство, как и точные препараты. Феттс в обоих случаях показал себя мастером и был отмечен анатомом. На второй год он получил полуофициальное место второго демонстратора, или субассистента. На него возложили обязанность заботиться об анатомическом театре и об аудитории. Он отвечал за порядок в этих залах, за поведение остальных студентов и должен был доставлять, принимать и распределять анатомический материал. Ввиду последнего, в те времена весьма затруднительного и щекотливого дела, мистер К. поместил Феттса в одном здании с диссекционными комнатами. Именно туда-то в темные часы, перед зимней зарей стучали неопрятные, мрачные люди, приносившие материал для вскрытия. И Феттс, руки которого еще дрожали после буйных развлечений ночи, а в глазах еще стоял туман, поднимался с постели и шел отворять дверь тем темным личностям, которые впоследствии не избегли заслуженного возмездия. Он помогал им вносить их трагическую ношу, платил деньги и, после их ухода, оставался один с печальными бренными останками… После такой сцены, он засыпал на час-другой, чтобы вознаградить себя за ночную усталость и освежиться для дневного труда.
Немногие молодые люди могли бы оставаться нечувствительны к жизни среди вечных воспоминаний о смерти. Но отвлеченные вопросы не занимали его ума. Раб себялюбивых желаний и мелочного честолюбия, Феттс не был способен интересоваться судьбой, удачами или бедами других людей. Холодный, легкомысленный и себялюбивый в высшей степени, он обладал той долей осторожности, ложно называемой нравственностью, которая удерживает человека от опьянения в неподходящую минуту или от кражи, способной повлечь за собой наказание. Кроме того, Феттс жаждал известного хорошего мнения о себе со стороны своих профессоров и товарищей, и ему совсем не хотелось стать в ряды отверженных. Вот поэтому-то он старался отличаться в аудитории и чуть не ежедневно оказывал своему начальнику К. несомненные и явные услуги. Но за дневные труды он вознаграждал себя ночными кутежами и самыми неблагородными развлечениями. Таким путем восстанавливалось равновесие и то, что Феттс называл своей совестью, было спокойно и довольно.
Пополнять запасы диссекционного стола было трудно; это постоянно заботило и мистера К. и его помощника. Занятия кипели; учащихся было много, а потому то и дело оказывался недостаток в анатомическом материале, и обязанность добывать его, уже и сама по себе неприятная, грозила сделаться опасной для всех, кто имел к ней отношение. Мистер К. по ставил себе за правило не задавать никаких вопросов продавцам.
— Нам приносят труп, мы платим,— говаривал он, вечно повторяя эту фразу.
Иногда же более цинично замечал своим помощникам:
— Ради спокойствия совести не задавайте вопросов.— Но он не говорил, что анатомический театр пополнялся, благодаря убийствам. Если бы кто-либо громко высказал такое предположение, К. с ужасом отшатнулся бы от него; но он так легкомысленно касался серьезных вопросов, что оскорблял чувство и создавал искушение для людей, с которыми имел дело. Например, Феттс нередко мысленно удивлялся необыкновенной свежести трупов. Его также не раз поражала внешность людей, приходивших к нему перед рассветом; они походили на висельников, на злодеев. Может быть, втайне собирая все данные, он придавал слишком безнравственное и слишком категорическое значение неосторожным советам своего учителя. Словом, Феттс считал, что его обязанность подразделяется на три части: принимать приносимое, платить известную сумму и закрывать глаза на доказательства преступления.
В одно ноябрьское утро такая политика молчания Феттса подверглась большому испытанию. Феттс не спал всю ночь от жестокой мучительной зубной боли; он то ходил взад и вперед по комнате, как запертый в клетке дикий зверь, то бешено бросался на кровать; наконец заснул тем глубоким, неспокойным сном, который так часто является следствием мучительной боли. И вот ассистент проснулся от сердитого повторенного в четвертый раз условного сигнала. Тонкий серп месяца ярко светил; было ветрено, холодно, морозило. Город еще не просыпался, однако неопределенные звуки служили предвестниками дневного шума и деловитого утреннего хлопотливого движения. Мрачные продавцы пришли позже обыкновенного и, по-видимому, торопились уйти. Еще совсем сонный Феттс осветил для них лестницу. Он еще слышал их ворчливые ирландские голоса; когда же носильщики стащили холст со своего ужасного товара, он задремал, стоя и прижимаясь плечом к стене. Наступило время платить.
Феттсу пришлось сделать усилие, чтобы стряхнуть с себя дремоту. В эту минуту он увидел мертвое лицо. Феттс вздрогнул, подошел шага на два ближе и поднял свечу.
— Всемогущий Бог,— крикнул он,— да ведь это Джен Гальбрет!
Продавцы ничего не ответили, только, шаркая ногами, двинулись к дверям.
— Говорю вам, я ее знаю,— продолжал Феттс,— еще вчера она была жива и весела. Она не могла умереть… Не может быть, чтобы вы достали этот труп честным путем.
— Конечно, сэр, вы совершенно ошиблись,— сказал один из пришедших.
Другой только мрачно посмотрел на студента и потребовал условленной платы.
Феттс не мог не почувствовать их угроз и надвигавшей опасности. И мужество молодого человека ему изменило. Он пробормотал что-то вроде извинения, отсчитал деньги и проводил своих отталкивающих посетителей.
Едва они ушли, Феттс поспешил удостовериться в справедливости подозрений, мелькнувших в его мозгу и увидеть, что перед ним, действительно, труп девушки, с которой за день перед тем он шутил и смеялся. К своему ужасу Феттс нашел на этом трупе признаки насильственной смерти. Его охватил безумный, панический страх, он забился в свою комнату, долго раздумывал о своем открытии, трезво разобрал значение наставлений мистера К., сказал себе, какую опасность он навлек бы на себя, если бы вмешался в это серьезное дело и, наконец полный жестокой тревоги решился прежде всего спросить совета у своего непосредственного начальника — ассистента при аудитории.
Это место занимал молодой доктор, Уольф Макферлен, любимец всех весельчаков студентов, человек способный, умный. Врач этот вел крайне рассеянную жизнь, не обладал ни малейшей долей совести; учился за границей и много путешествовал. У него были привлекательные, довольно развязные манеры; он со знанием дела судил о сцене, блистал на льду, ловко бегая на коньках, или управляя клюкой во время игры в гольф и, в довершение всего, держал хорошего сильного рысака и гиг. Макферлен близко сошелся с Феттсом, и немудрено: общие занятия, до известной степени, связывали их; когда анатомический материал начинал истощаться, они вместе садились в гиг Макферлена и ехали куда-нибудь за город, в отдаленную деревню, кощунственно грабили трупы из могил уединенных кладбищ и еще до зари привозили свою добычу к дверям диссекционной комнаты.
В то утро, о котором идет речь, Макферлен вернулся раньше обыкновенного. Феттс услышал это, встретил его на лестнице, поверил ему свои сомнения и показал труп.
Макферлен осмотрел следы оставшиеся на теле.
— Да,— сказал он, кивнув головой.— Это подозрительно.
— Но что же мне делать? — спросил Феттс.
— Делать? — повторил Макферлен.— А разве вы собираетесь что-нибудь делать? Чем меньше болтать, тем лучше, сказал бы я.
— Но ее может узнать кто-нибудь другой,— возразил Феттс.— Ее хорошо знали в Кэстл-Роке.
— Будем надеяться, что этого не случится,— сказал Макферлен…— Ну что же? Вы не узнали этой девушки, и конец. Дело в том, что такие вещи продолжались слишком долгое время. Пошевелите их и вы доставите нашему К. невероятные неприятности, да и сами попадете на непочетную скамью. Если угодно знать, я — тоже. Черт возьми, что скажем мы с вами в свое оправдание, сидя на местах свидетелей? Знаете, откровенно говоря, лично я совершенно уверен, что все кого мы вскрываем были убиты.
— Макферлен! — воскликнул Феттс.
— Ну, ну,— насмешливо заметил Уольф,— точно вы сами не подозревали этого.
— Подозрение одно, а…
— Уверенность другое? Да, знаю, и мне, так же как и вам, неприятно, что в ваши руки попало вот это,— заметил доктор, касаясь трупа тростью.— Я считаю, что нам необходимо не знать, чье это тело,— прибавил он спокойно,— и я этой мертвой не узнал. Если вам угодно действовать иначе,— пожалуйста. Я не предписываю ничего, но полагаю, что всякий светский человек поступил бы таким же образом. Прибавлю еще одно — мне кажется К. желал бы, чтобы мы действовали именно так, как я предлагаю. Вопрос: почему он выбрал своими ассистентами нас с вами? Ответ — потому, что ему не нужно старых баб.
Отзывы о сказке / рассказе: