ГЛАВА IV
В гостинице «Черная Голова» не было ни одного огонька; даже ворота были заперты.
— Это просто невиданно! — заметил Леон.— Гостиница, которая в пять минут двенадцатого уже закрыта. А в кафе ведь, остались еще посетители, и между ними были коммивояжеры. Эльвира, сердце что-то щемит… Ну, позвоним!
Дверной колокол дал низкую, густую ноту, которая разлилась по всему зданию, снизу доверху, с гудящим, долго не замирающим гулом. Это как раз подходило к монастырскому виду здания, от которого веяло холодом.
У Эльвиры болезненно сжалось сердце, что же касается Леона, он имел такой вид, будто читает и прорабатывает режиссерские реплики к проведению пятого действия мрачной трагедии.
— Сами мы виноваты,— сказала Эльвира,— вот что значит вечно фантазировать!
Леон снова потянул за веревку колокола. Снова торжественный гул разнесся по всему зданию. Лишь когда он совершенно замер, в окошечке передней блеснул огонек и раздался громкий, взбешенный голос.
— Что это такое?! — кричал сквозь дверь хозяин трагического вида.— Чуть не полночь, а вы шумите, точно пруссаки, у дверей тихой и почтенной гостиницы! О! Я узнал вас! — крикнул он после мгновенного перерыва.— Бродяги-певцы, которые ссорятся с полицией! И вот, извольте видеть, теперь, точно господа, милорды и леди,— являются в полночь! Вон отсюда!
— Позвольте вам напомнить,— возразил Леон громким, но дрожащим от волнения голосом,— что я ваш гость, что я надлежащим образом записан в книге жильцов, что я оставил в гостинице багаж на четыреста франков…
— Вы не можете его получить в этот час! — крикнул в ответ хозяин.— Моя гостиница — не ночной трактир, не пристанище для воров, ночных распутников, шарманщиков и шарманщиц…
— Скотина! — крикнула ему Эльвира, задетая последним эпитетом.
— Я тре-бу-ю сво-е-го ба-га-жа! — громко и внушительно проскандировал Леон с ударением на каждом слоге.
— Я не зна-ю ва-ше-го ба-га-жа! — тем же манером отвечал хозяин.
— Вы за-дер-жи-ва-е-те мой ба-гаж? Вы осмелитесь задержать мои вещи?! — крикнул Леон таким голосом, что хозяин, очевидно, счел за лучшее отступить.
— Да кто вы такой? — дипломатично ответил он вопросом на вопрос.— Я не могу вас узнать. Страшно темно…
— Ага! Отлично! Вы все-таки задерживаете мои вещи,— заключил Леон.— Вы за это будете отвечать! Я испорчу вам всю жизнь. Я подам в суд, во все суды, и если во Франции есть правосудие, оно рассудит нас! И еще я из вас сделаю ходячее посмешище,— я на вас сочиню песню,— песню грубую, непристойную, которая сделается у вас здесь народною, которую мальчишки на улицах будут кричать, которую будут выть у ваших ворот в самую полночь!
И голос Леона с каждым оборотом речи все повышался и уже не встречал ответа: неприятель безмолвно отступал, заглохли его шаги, скрылся последний луч фонаря.
Леон обратился к жене, став в героическую позу.
— Эльвира! — торжественно произнес он.— Отныне у меня есть нравственный долг, цель жизни! Я должен уничтожить этого человека, как Эжен Сю {Автор знаменитых когда-то и имевших в свое время очень крупное общественное значение, романов: «Мартын Найденыш», «Вечный Жид», «Семь смертных грехов» и др. (прим. перевод.).} уничтожил привратника-швейцара! Приступим к возмездию! Идем в жандармерию! {Французская жандармерия совсем не то, что русская охранная полиция. Она скорее соответствует нашей уездной полиции.}.
Он схватил прислоненный к стене ящик с гитарою, и оба с пламенеющим сердцем быстро двинулись по скудно освещенным улицам.
Жандармерия помещалась за телеграфной конторой, в самой глубине обширного двора, который граничил с садами; в этом дальнем и тихом углу мирно почивала местная стража общественной безопасности. Не малого труда стоило до нее достучаться и поднять на ноги одного из жандармов. Когда же он очнулся и выслушал в чем дело, то сперва помолчал, а затем произнес: «Это дело не наше».
И ничего больше Леон от него не добился. Напрасно пытался он его убедить, упросить, подействовать на его чувство:
— Вы видите здесь госпожу Бертелини, в бальном платье, с очень слабым здоровьем, да еще в интересном положении.
Последнее фантастическое утверждение было сделано лишь для вящего эффекта, но полусонный жандарм ограничивался ответом:
— Это дело не наше. Оно выходит из круга наших обязанностей.
— Отлично! — заключил Леон.— Значит, мы должны идти к комиссару!
Они поспешили в полицейскую канцелярию. Она, конечно, оказалась запертой, но квартира комиссара, как известно было Леону, находилась тут же, и он начал бешено звонить в ее колокольчик. В окне появилась фигура, похожая на узенькую полосу белой бумаги. Это была комиссарова жена, которая объявила, что ее муж еще не возвращался.
— Нет ли его у городского головы? — спросил Леон. Она ответила, что в этом ничего нет невероятного.
— Позвольте спросить, как отыскать жилище головы?
Она не отказалась дать Леону несколько указаний, хотя и довольно неопределенных.
— Оставайся здесь, Эльвира,— сказал Леон,— иначе я рискую с ним разминуться. Если тебя здесь не найду,— значит, ты уже будешь находиться, на законном основании, в гостинице «Черная Голова».
И Леон бодро отправился на поиски начальства. Потребовалось более десяти минут блуждания по переулкам и тропинкам меж садов, чтобы найти дом мэра, и когда, наконец, он до него дошел, пробило уже половина первого.
Перед Леоном был обширный сад, огороженный белой каменной стеной, над которой свешивалась темная листва больших ореховых деревьев. В стене была дверь, на ней — почтовый ящик и железная скобка от звонка — вот все что можно было усмотреть в жилище мэра.
Леон взял скобку в обе руки и начал со всех сил дергать ее назад и вперед. Сам колокольчик висел позади двери и, мгновенно отражая колебательные движения Леона, наполнял окрестность тревожным звоном.
Однако из жилища мэра никто не отзывался, лишь из окна на противоположной стороне улицы донесся голос спросивший о причине необычайного трезвона.
— Я желаю видеть господина мэра! — объявил Леон.
— Он давно уже в постели, — ответил голос.
— Он должен подняться! — крикнул Леон и взялся снова за скобку.
— Он вас не услышит,— спокойно ответил голос.— Сад очень велик, дом в дальнем его конце, а сам мэр, и его ключница, оба — почти глухие.
— А! — произнес Леон после маленькой паузы.— Городской голова глух? А? Тогда все объясняется.— Тут он вспомнил с благодарным чувством добрую роль головы в его столкновении с полицией.
— Да, итак, сад велик, дом головы в самом далеком конце?
— И вы можете звонить, хоть всю ночь,— прибавил спокойный голос,— и ничего из этого не выйдет; разве только, что испортите мне всю ночь.
— Благодарю вас, сосед,— ответил Леон.— Вы должны спать. Вы будете спать.
И он поспешил самым быстрым шагом обратно,— к квартире комиссара. Он увидел Эльвиру, ходившую взад и вперед по тротуару.
— Он еще не вернулся? — спросил Леон.
— Нет.
— Так! А я уверен,— воскликнул Леон,— что он дома. Где моя гитара? Я поведу на него форменную атаку, Эльвира. Я огорчен, я негодую, я свирепею, но благодарю своего Создателя, что он меня наделил капелькой фантазии и находчивости. Неправедного судью угостим сейчас серенадой. Сейчас, сейчас угостим!
Тем временем, он быстро настроил гитару, взял несколько аккордов, и стал в несомненно испанскую позу.
— Ну, пробуй свой голос, Эльвира! Готова? За мною!
Гитара зазвенела; в ночной тиши раздались, в два громких голоса, звуки хора песенки старого Беранже:
«Commissaire! Commissaire!
Colin dat Sa ménageie» *.
* «Комиссар! Комиссар!
Николай бьет хозяйку».
Даже камни Кастель-ле-Гаши дрогнули от такой дерзкой новизны. От века ночь почтенного городка была освящена для сна и ночных колпаков {Французы в провинции спят почти круглый год с открытыми окнами и потому на ночь надевают на голову колпак или ермолку (прим. перевод.).}. Что же теперь? То и дело в окнах начали чиркать спичками и зажигать свечи; высунулись физиономии, опухшие от сна и с изумлением увидели перед жилищем комиссара две человеческие фигуры, с откинутыми назад головами, точно вопрошавшие звездное небо своими глазами. Гитара и ныла, и пела, и шумела, точно пол-оркестра, и два молодецких голоса во всю мощь легких, всуе призывали ими комиссара. И отовсюду вторило им эхо, повторяя кличку комиссара. Все это более походило на дивертисимент какого-нибудь мольеровского фарса, чем на эпизод действительной жизни города Кастель-ле-Гаши.
Комиссар, если не первый, то и не из последних, почувствовал влияние музыки; он шумно подскочил к окну, вне себя от бешенства и, высунувшись вперед стал отчаянно жестикулировать руками и кричать, как сумасшедший; кисточка его белого ночного колпака непрерывно болталась вперед и назад, вправо и влево; рот раскрывался до рекордных размеров, голос рычал и хрипел. Ясно было, что, продолжись еще серенада, его постигла бы «кондрашка».
Я стесняюсь передавать содержание выкриков комиссара; он коснулся множества вопросов, слишком серьезных и острых для такого мирного повествователя как я. Хотя комиссар издавна был всем известен, как скорый и громкий на язык, но в описываемый ночной час, он так превзошел себя, что одна леди-девственница, которая также поднялась с постели и подбежала к своему окну, тотчас была принуждена поспешно его захлопнуть от крылатых выражений начальника городской полиции.
Услышав голос комиссара, Леон прекратил серенаду и пытался ему объяснить, в чем дело, но в ответ слышались только угрозы ареста.
— Вот, погоди! Дай только спуститься вниз! — кричал комиссар.
— А ну, ну! — отвечал Леон.— Спускайтесь!
— Вот, только не хочу!
— Не смеете!
Комиссар захлопнул окно.
— Все пропало! — воскликнул Леон.— Серенада, кажется, и горожанам не понравилась. У этого мужичья нет юмора ни на каплю.
— Уйдем скорей отсюда! — промолвила, содрогаясь, Эльвира.— Я их всех разглядела, кто у окон стоял. Такие грубые, злые лица…
И, давая выход своим чувствам, она крикнула несколько раз на зрителей, стоявших еще со свечами около окон.
— Скоты! Скоты! Скоты! Скоты!
— Ну, теперь давай удирать! Заварили мы кашу! — воскликнул Леон.
И, схватив гитару в одну руку и узел с вещами в другую, Леон дал Эльвире пример поспешного отступления от сцены этого нелепого приключения.
ГЛАВА V
К западу от Кастел-ле-Гаши ряды огромных старых лип образовали несколько темных аллей, чернота которых резко оттенялась звездным светом ночи. Там и сям, между стволами лип, находились каменные скамейки. Царила полная тишина. Воздух был совершенно неподвижен; над аллеями нависла тяжелая атмосфера цветущей липы; листья точно одеревенели вместе со своими ветками.
Сюда, в одну из этих аллей, подошла чета Бертелини, после безуспешных попыток достучаться в две гостиницы, попавшихся им по пути. Несмотря на деликатные отказы Эльвиры, Леон настоял, чтобы она надела его куртку, и оба они молча сели на первую же скамейку. Леон скрутил папиросу и выкурил ее до самого конца, вглядываясь в верхушки деревьев и сквозь них в яркие созвездия, названия которых безуспешно старался припомнить.
Тишину вдруг нарушили церковные часы; они медленно и размеренно пробили четыре четверти, затем раздался один лишь полный и сильный удар, который долго дрожал в воздухе, пока совсем не замер. Снова воцарилась неподвижная тишина.
— Час ночи,— промолвил Леон.— Еще целых четыре часа до зари. Но тепло… Звезды сияют. Табаку и спичек хватит. Знаешь, Эльвира, говорю серьезно, это приключение, в конце концов, не лишено прелести. Я чувствую в сердце жизнь. Я возрождаюсь. Кругом чарующая природа. Вспомни, дорогая, романы Купера…
— Леон! — ответила Эльвира почти с яростью.— Как можешь ты такую чепуху нести?! Провести целую ночь вне дома! Да это кошмар, я умру.
— Милая, постарайся примириться с положением,— нежно ответил Леон.— Право, здесь довольно привлекательно. Ну хочешь, мы пройдем какую-нибудь сцену? Разве повторить Алцеста и Селимену? Нет? Не хочешь? Ну тогда из «Двух сироток». Начнем, это отвлечет тебя от печальных мыслей. Я для тебя так сыграю, как никогда еще не играл! Я чувствую до мозга костей вдохновение искусства.
— Да придержи же свой язык! — крикнула Эльвира.— Или я с ума сойду! Неужто ничто тебя не образумит, даже ужас нашего положения?
— Да в чем же ужас? — возразил Леон.— Почему ужас? Где ужас? Где же ты хотела бы находиться? «Dites, la jeune belle, où voulez vous aller?» — пропел он.— Ах, вот мысль! — воскликнул Леон, доставая гитару из футляра.— Мы с тобою споем! Пой: «Dites, la jeune belle!» Это успокоит твои чувства, Эльвира, поверь!
И, не ожидая ответа, он начал наигрывать аккомпанемент. Первые же аккорды разбудили молодого человека, спавшего на соседней скамейке.
— Эй! — крикнул он.— Что там такое? Кто вы такие?
— Какому царю ты подвластен, прощелыга-нищий? — продекламировал Леон.— Скажи пароль или умри!
Молодой человек встал и пошел к ним. В полутемной аллее он показался рослым, сильным юношей, джентльменского вида и с несколько одутловатым лицом. На нем были серый костюм и серая охотничья шляпа; когда он приблизился, показалась и дорожная сумка, перекинутая через плечо.
— Вы сюда тоже перекочевали? — спросил он с сильным английским акцентом.— Я рад. По крайней мере, будет компания!
Леон описал свои злоключения; юноша, в свою очередь, объяснил, что он студент Кембриджского университета,— но еще экзамены не сдавал,— решил на время каникул сделать маленькое путешествие по Франции, попал в Кастель-ле-Гаши, но здесь «сел на мель» из-за неполученных денег из дома, и теперь, не имея средств на гостиницу, поселился в этих аллеях: двое суток тут ночует и, вероятно, придется ночи две еще прокоротать.
— К счастью, стоит теплая погода,— добавил он в заключение.
— Слышала Эльвира? — точно обрадовавшись, воскликнул Леон и, обратившись к студенту, сказал: — госпожа Бертелини придает слишком много значения нашему маленькому приключению. Со своей стороны я нахожу его прямо романтическим. В сущности, в этой ночевке на свежем воздухе вовсе нет особых неудобств, или, по крайней мере,— добавил он, переменив место сидения на каменной скамье,— нет больших неприятностей, которых можно было бы ожидать при других обстоятельствах. Но что же вы все стоите? Садитесь, пожалуйста!
— Слушаю,— ответил студент, садясь рядом с Леоном.— Ваша правда: как немножко привыкнешь, так хорошо спится и на каменной скамейке. Вот только адски трудно найти, где умыться… А ночь отлично проходит… Я люблю вольный воздух, звезды и прочие такие вещи.
— Ах! — воскликнул Леон.— Вы артист?
— Я артист? — переспросил студент с удивлением.— Почему вы так думаете? Я вовсе не артист.
— Простите меня,— возразил актер,— но вы только что так хорошо выразились о вольном воздухе, о звездах…
— Вот еще пустяки! — воскликнул студент.— Как будто нельзя любоваться на звезды и быть в то же время кем угодно, но не артистом!
— Все же у вас несомненно артистическая натура, мистер… Прошу извинения: не будет ли с моей стороны нескромностью осведомиться, как вас зовут? — спросил Леон.
— Моя фамилия Стубз.
— Очень благодарен, мистер Стубз. А мое имя — Бертелини, Леон Бертелини, бывший артист Монружского, Бельвильского и Монмартрского театров {Второстепенные, небольшие театры; первые два — на окраинах Парижа того времени (прим. перевод.).}. Мистер Стубз, сейчас, по разным обстоятельствам, я занимаю амплуа, весьма, так сказать, скромное, но смею вас уверить, что я создал,— и притом в самом Париже,— не мало важных ролей. Вот, например, за Горного демона, в пьесе того же имени, меня расхвалила вся парижская пресса, без исключения!.. А госпожа Бертелини, моя супруга — позвольте представить! — тоже артистка, и,— считаю долгом добавить,— артистка лучшая, чем ее муж. Она может похвалиться недюжинным творчеством. Она создала около двадцати песен, которые имели громадный успех в одной из главных парижских концертных зал… Но, возвращаясь к прежнему разговору, я снова повторяю, что у вас артистическая натура. Вы артист в душе, мистер Стубз! Смею вас уверить, что я компетентный судья в этих вопросах. Я надеюсь, что вы не пойдете наперекор естественным вашим влечениям. Вы позволите дать вам добрый совет? Выбирайте артистическую карьеру!
— Очень благодарен! — ответил Стубз, расхохотавшись.— А я мечтал сделаться банкиром.
— Что вы! — воскликнул Леон,— Боже избави, не говорите этого! Человек с вашей натурой не должен подавлять свои духовные стремления. Ну что значат временные, небольшие на первых порах, лишения, если будете работать для благородной, высокой цели?
«Малый, кажется, того… рехнулся,— подумал Стубз,— но жена у него хорошенькая, да и сам он славный малый, вот только все «дичь несет».— Кажется, вы говорили,— произнес он уже вслух,— что вы актер?
— О, конечно! — ответил Леон.— Или, точнее, увы! я был актером…
— И вы желаете, чтобы я сделался таким же актером, как вы? — продолжал кембриджский студент.— Но, господин Бертелини, я никогда не выучу ни одной роли: память у меня — словно решето. А потом, надо еще говорить, декламировать, действовать руками, изображать… Я столько же смыслю в этом деле, как вот эта кошка, которая тут пробежала.
— Сцена не единственное поприще,— возразил Леон.— Сделайтесь поэтом, беллетристом, скульптором, танцором, но следуйте голосу сердца; следуйте ему всю жизнь, до гробовой доски служите искусству!
— Вы все эти вещи называете искусством? — спросил Стубз. В его голосе слышалось изумление.
— Да, разумеется,— воскликнул Леон.— Разве это не отдельные отрасли единого, великого искусства?
— А я этого не знал. Я думал,— сказал англичанин,— что артист, это человек, который рисует.
Певец взглянул на него с удивлением.
— Тут, очевидно, маленькое недоразумение, которое зависит от различия значений одного и того же слова на разных языках,— сказал Леон после паузы.— До сих пор людям за вавилонскую башню приходится расплачиваться! Если бы я умел говорить по-английски, вы бы лучше меня поняли, и скорее бы последовали моему совету.
— Ну, я этого не думаю,— простодушно отвечал Стубз.— Я очень люблю звезды, особенно, когда они ярко сияют: тогда особенно приятно на них смотреть! Но, будь я повешен, если я что-нибудь понимаю в том, что вы называете искусством. Оно, очевидно, не для меня писано! Я вообще не люблю, когда, знаете, надо много думать или учить. Это — дело «интеллигентов». Мне же, дай Бог, только сдать экзамены… Но,— прибавил он, заметив даже в потемках глубокое разочарование на лице собеседника,— вы не думайте, чтобы я был врагом всему этому: я люблю и театр, и пение, и гитару, и все такое.
Леон почувствовал, что они никогда не поймут друг друга, и переменил предмет беседы.
— Итак, вы путешествуете? — сказал он, точно продолжая прежний разговор о приключениях юноши.— Знаете, это романтично и отважно. А как вам понравилась наша родина? Какое впечатление производит на вас здешняя местность? Эти дикие холмы дают отличную перспективу, настоящий сценический вид, не правда ли?
— Видите ли…— начал было Стубз, собиравшийся возвестить, с апломбом и рисовкою первокурсника, что его нисколько не интересуют ни перспективы, ни сценические виды, что, между прочим, было бы неправдой.— Видите ли,— повторил он, сообразив, что такое суждение будет не по вкусу Бертелини,— самому мне лично нравится это место, но другие говорят, что тут некрасиво: даже в путеводителе так сказано… Не понимаю, почему так сказано. А здесь хорошо, чертовски хорошо!
В этот момент вдруг послышались рыдания.
— Мой голос! — воскликнула Эльвира.— Леон, если я здесь останусь еще полчаса, я потеряю голос. Я… я это чувствую!
— Ты не останешься здесь ни минуты! — с жаром воскликнул Бертелини. Пусть даже придется стучаться в каждую дверь, или поджечь этот проклятый городишко — я найду для тебя приют!
Он торопливо засунул гитару в ящик, взял жену под руку, успокоив ее еще ласковыми словами, и обратился к студенту:
— Мистер Стубз,— произнес он, снимая шляпу с изящным поклоном,— убежище, которое я вам предложу, еще довольно проблематического свойства, но позвольте просить вас доставить нам удовольствие вашей компании. Вы сейчас находитесь в несколько стесненном положении, и, конечно, должны разрешить мне предложить небольшой аванс,— сколько вам сейчас может понадобиться. Я прошу об этом, как о личном для меня одолжении. Мы встретились так неожиданно, так необычно, что слишком странно было бы тотчас расстаться.
В ответ Стубз пробормотал что-то неопределенное и замолчал, почувствовав, что лавирует неудачно.
— Я, разумеется, не позволю себе ни принуждений, ни угроз,— продолжал с улыбкой Леон,— но с вашим отказом легко не примирюсь.
«Ну, я своего маршрута для него не изменю! — сказал про себя студент, и затем, после паузы, произнес громко и, признаться, без всякой изысканности:
— Извольте! Разумеется… я весьма вам признателен,— и последовал за четой Бертелини, думая про себя: что это, однако, за манера вынуждать людей!..
ГЛАВА VI
Леон уверенно пошел вперед, как будто знал совершенно точно, куда следует направиться. Рыдания Эльвиры постепенно замирали. Все шли молча, даже Леон не произносил ни слова. Как только они вышли из аллеи, на них из какого-то двора отчаянно залаяла собака. Церковные часы пробили два; за ними в соседних домиках последовали деревянные часы «с кукушкой»,— точно все местные кукушки сочли своим долгом дважды прокуковать о позднем часе ночи.
Вдруг Леон заметил огонек, который светился в предместье города. Вся компания поспешно направилась туда.
— Вот, и шансик для нас! — объявил Леон.
Свет был за последней городской улицей. Среди огорода, засаженного турнепсом, стояло несколько отдельных маленьких домов и нежилых строений. Одно из них, по-видимому, недавно подверглось переделке: в стене и отчасти в крыше было проделано громаднейшее окно, которое, как заметил Леон, выходило на север.
— Кажется, ателье художника! — воскликнул он и даже засмеялся от радости.— Если это так, держу десять против одного, что мы встретим добрый прием, который нам так нужен.
— А я думал, что те, которые рисуют, преимущественно бедняки,— заметил Стубз.
— Ах, мистер Стубз,— ответил ему Леон.— Вы не знаете еще света и людей как я. Поверьте, чем беднее жильцы дома, тем для нас лучше!
Они стали переходить через грядки огорода.
Огонь оказался в нижнем этаже и освещал одно окно значительно сильнее остальных двух, из чего можно было заключить что он шел от лампы, стоявшей в одном из углов большой комнаты; впрочем, вероятно, был еще свет от камина, потому что общее освещение то ослабевало, то внезапно усиливалось, точно огонь в топке.
Путники были уже близко к дому, когда вдруг послышался из него голос — громкий и раздраженный. Они остановились и стали прислушиваться. Голос усилился и поднялся до самого высокого регистра, но не только нельзя было разобрать, о чем речь,— нельзя было даже расслышать отдельных слов, до того быстро они чередовались: это был неудержимый поток слов, который то с шумом низвергался, то несколько затихал, а потом — снова несся стремглав. Часто повторялись одни и те же фразы, которые оратор, очевидно, считал особо вескими и сильными, подчеркивая их значение.
Вдруг понесся еще другой поток. Сразу можно было различить женский голос. Он не в состоянии был покрыть сильного голоса мужчины, но резко от него выделялся своею выразительностью. Если по тону речи можно было заключить, что мужчина раздражен или разгневан, то про женщину можно было сказать, что голос ее сразу взвинтился до бешеной ярости. Это был тот тон, которым даже лучшие из женщин с ума сводят тех, кто им всех дороже; тон, способный извести всякого мужчину; тон, которым выкрикивается желание убить собеседника и который готов каждую минуту перейти в истерику. Если бы абстракт человеческого гроба, с человеческими костями, был одарен способностью речи, то от него слышался бы именно такой тон и такие речи.
Леон был человек храбрый и ко всему сверхъестественному относился несомненно скептически (хотя воспитывался в католическом пансионе или именно вследствие этого),— но эти ужасные женские крики заставили его перекреститься,— точно от дьявольского наваждения. Он, по-видимому, слышал их не в первый раз в жизни, так как встречал немало женщин на своем жизненном пути.
Очевидно, этот тон и на собеседника женщины произвел потрясающее впечатление. Он мгновенно вскипел и начал такую бурную отповедь, что студент, который, конечно, не мог понять убийственного тона действия речи женщины, и потому не обратил сначала на нее внимания, сразу теперь насторожил уши:
— Ну, сейчас, потасовка! — объявил он. Однако потасовки не было.
Мужчина смолк, женщина повела реплику еще в более взвинченном тоне.
— Сейчас истерика? — спросил Леон, обратившись к жене.— Как насчет этого режиссерская ремарка?
— Я почем знаю! — ответила Эльвира несколько кислым тоном.
— О, женщины, женщины! — воскликнул Леон, раскрывая ящик от гитары.— Знаете, мистер Стубз, они вечно защищают друг друга, да еще утверждают, что это не предвзятая система, а вполне естественно от сердца идет. Даже госпожа Бертелини от этого не свободна, а еще — артистка!
— Ты бессердечен, Леон! — сказала Эльвира.— Разве ты не понимаешь, что эта женщина сильно расстроена.
— А этот мужчина? — возразил Леон, продевая на плечо ремень от гитары.— Как полагаешь, душечка, он не расстроен?
— Он мужчина! — ответила Эльвира необыкновенно просто.
— Вы слышите, мистер Стубз? — обратился Леон к студенту.— Вы заметили тон? Вам уже пора принимать такие вещи к сведению. Однако что бы им преподнести?
— Вы хотите петь? — спросил с удивлением Стубз.
— Я трубадур,— ответил Бертелини.— Я буду требовать, посредством моего искусства, доброго приема для представителей искусства. Ну, скажите, мистер Стубз, имел бы я право, решился бы я это сделать, если бы я был например… банкиром?
— Но тогда вы не нуждались бы в подобном гостеприимстве! — возразил студент.
— Пожалуй, что и так,— сказал Леон.— Эльвира он верно говорит?
— Разумеется верно. Разве ты этого не знал?
— Мой друг,— внушительно ответил Леон,— я ничего не знаю и не хочу знать, кроме того, что мне приятно. Однако что же мы им поднесем? Надо что-нибудь подходящее…
В уме Стубза пронеслась высоко ценимая им и его товарищами песнь «о собаке», и он тотчас ее предложил для исполнения, но оказалось, что и слова в ней английские, и мелодию ее сам Стубз не мог припомнить.
После этого прекратилось его соучастие в отыскивании подходящего сюжета.
— Надо что-нибудь припомнить относительно бездомности,— сказала Эльвира,— о лишениях, страданиях… скитальцев.
— Нашел! — перебил Леон.
И он громко затянул очень популярную тогда песенку Дюпона:
Savez vous où gite
Mai, ce joli mois? *
* Знаете ли вы, где обитает
Май — прекрасный месяц май?
К нему присоединилась Эльвира, и скоро, вслед за нею, Стубз, у которого оказался сильный голос и хороший слух: только манера пения была грубовата.
Леон и его гитара одинаково были на высоте положения.
Певец расточал звуки своего голоса с необыкновенной щедростью и воодушевлением. Надо было видеть его красивую, героическую позу, встряхивание его черных кудрей, его глаза, устремленные в небо, точно ищущие, точно видящие одобрение звезд, которым сочувственно вторит вся вселенная!
Между прочим, одно из лучших свойств небесных тел то, что они принадлежат всем и каждому: всякий в праве их считать своею собственностью, а такой вечный Эндимион, как Бертелини, мог всегда чувствовать себя центром вселенной, то есть самим собою удовлетворяться.
Из троих певцов,— и это достойно замечания,— Леон, по своим естественным средствам, был наиболее плохой, но один он чистосердечно увлекался, один он был в состоянии оценить и передать всю прелесть серенады. Эльвира больше думала о возможных последствиях их ночной музыки — получат ли они, наконец, приют, или выйдет только новый скандал, а Стубза больше всего занимал лишь процесс ночного приключения, да и вся его встреча с Бертелини представлялась ему исключительно в виде «адски» забавной «штуки».
«Знаете ли, где ютится
Май — прекрасный месяц май? —
продолжало раздаваться среди грядок репы в звуках трех мощных голосов.
Обитатели освещенного дома были, очевидно, поражены изумлением: свет его заходил в разные стороны, усиливался то в одном окне, то в другом. Затем растворилась дверь, и на крыльце, с лампой в руках, показался мужчина. Это был дюжий, рослый молодой человек с всклокоченными волосами и растрепанной бородою. На нем была длинная до колен, разноцветная блуза, которая, при ближайшем рассмотрении, оказалась вся беспорядочно испачканною в разноцветных масляных красках, что придавало ей подобие одежды арлекина. Из-под блузы, точно у деревенского парня, ниспадали до самых пят широкие, мешкообразные штаны.
Тотчас, из-за его плеча выглянуло бледное, несколько изможденное, женское лицо, еще молодое и несомненно красивое, но какою-то изменчивой, отходящей красотой, которой, очевидно, суждено было скоро исчезнуть. Выражение ее лица беспрестанно менялось; то оно казалось оживленным и приятным, то становилось вялым и кислым; все же, в общем, это было привлекательное лицо. Можно было думать, что миловидность и свежесть молодости перейдут потом в интересную бледную красоту; а контрасты юной души, следы нежности и суровой резкости, сольются, в конце концов, в бодрый и не злой характер.
— Что там такое? — крикнул мужчина.— Чего вам надо?
Отзывы о сказке / рассказе: