ГЛАВА XIX. Дьявол в Амершеме
Никогда люди не вскакивали со своих мест поспешнее, нежели мы с адвокатом в эту минуту. Мы закрыли на засов главные ворота цитадели, но, к несчастью, забыли о калитке для вылазок, то есть о двери в ванную комнату; оттуда-то и зазвучали вражеские трубы, и вся наша оборона оказалась опрокинутой. Однако я успел прошептать на ухо Ромэну:
— Вот вам картина!
Адвокат же только взглянул на меня почти умоляющим взглядом, как бы говоря: лежачего не бьют. Я тотчас перевел глаза на врага.
Он вошел в очень высокой, отлично вычищенной шляпе с узкими, загнутыми кверху полями. Его завитые волосы лежали большими прядями, точно у итальянского шарлатана,— непростительная прическа! Одет он был в толстое байковое пальто с пелеринками, какие носят сторожа, но подбитое дорогим мехом. Виконт не застегивал его, чтобы показать свое тонкое белье, множество драгоценных брелков на часовой цепочке, булавки и запонки. Я заметил, что у него ноги и щиколотки безупречной формы. Не стану отрицать, что между нами существовало сходство; столько не имеющих между собою ничего общего людей говорило об этом, что я не могу заподозрить их в соглашении. Однако лично я нашел, что мы очень мало походим друг на друга. Конечно, многие назвали бы Алена красивым человеком: все в нем — манера держаться, профиль, самоуверенные движения — носило характер бьющей в глаза картинности; я мог представить себе его, наряженного в фантастический костюм, на скачках, мог вообразить себе, как он, гуляя по Пиккадилли, нахально смотрит на женщин, как на него самого с восторгом оборачиваются угольщицы. В эту минуту лицо Алена ясно показывало, в каком он душевном состоянии. Виконт был смертельно бледен; его рот раздвигала усмешка, которую можно было бы назвать гримасой злобной и сухой. Злоба его испугала меня, но в то же время придала бодрости и желания сопротивляться. Ален окинул взглядом мою фигуру с ног до головы, затем поклонился мне и снял шляпу.
— Полагаю, вы мой двоюродный брат? — спросил он.
— Имею эту честь,— ответил я.
— Мне честь,— проговорил он, и его голос дрогнул.
— Кажется, я должен сказать вам: добро пожаловать? — продолжал я.
— Почему? — спросил Ален.— Не стану вам и говорить, сколько времени прожил я в этом бедном доме. Поэтому вам совершенно незачем принимать на себя обязанности хозяина и все труды, которые они влекут за собой. Поверьте, роль хозяина скорее прилична мне, а потому я должен сказать вам несколько приветственных слов: с приятным удивлением я вижу вас в платье джентльмена и замечаю (он взглянул на разбросанные банковские билеты), что вам уже предоставлены необходимые средства, притом с такой щедростью.
Я поклонился с улыбкой, вероятно, не менее отвратительной, чем улыбка виконта.
— Средства необходимы многим,— сказал я.— Милосердию предоставляется большой выбор. Один выбивается из нужды, другой, такой же бедный, и, быть может, увязший в долгах, остается не при чем.
— Злобность очень непривлекательная черта характера,— заметил виконт.
— А зависть? — сказал я в ответ.
Вероятно, Ален почувствовал, что в этом словесном поединке перевес не на его стороне; может также статься, что он потерял самообладание; в течение всего разговора со мной он сдерживал себя, точно зверя, укрощаемого раскаленным железом. Во всяком случае, он вдруг перестал обращаться ко мне и дерзко сказал адвокату:
— Мистер Ромэн, с каких пор стали вы распоряжаться в этом доме?
— Я, кажется, не отдавал тут никаких приказаний,— возразил Ромэн,— во всяком случае, не вмешивался ни во что выходящее из круга моей деятельности.
— Так кто же велел не впускать меня в дядину комнату? — спросил мой двоюродный брат.
— Доктор, сэр,— ответил Ромэн,— а я полагаю, что даже «вы» признаете право медика делать подобные распоряжения.
— Берегитесь, сэр,— вскрикнул Ален,— не кичитесь вашим положением; оно далеко не так уж прочно, господин поверенный! Я нисколько не удивлюсь, если вы потеряете его, и я увижу вас в каком-нибудь грязном кабачке. Верьте мне, я брошу вам тогда милостыню, чтобы вы могли зачинить ваши рваные рукава! Доктор велел! Но, мне кажется, я не ошибаюсь, и вы сегодня вечером говорили с графом о делах, а затем этот неимущий джентльмен имел счастье повидаться с моим дядей, и во время этого свидания (как я с удовольствием вижу) достоинства моего милейшего кузена не помешали ему недурно устроить свои дела. Удивляюсь, что вы так виляете в разговоре со мной.
— Хорошо, если вы называете мои слова виляньем,— сказал Ромэн,— то я вам сознаюсь, что сам граф не велел пускать вас к себе; он не желает видеть вас.
— И я должен поверить этому, услыхав волю дяди из уст мистера Даниэля Ромэна? — спросил Ален.
— Да, за неимением лучшего,— ответил адвокат.
На одно мгновение судорога исказила лицо моего двоюродного брата, и я ясно слышал, как он заскрипел зубами; однако, к моему большому удивлению, Ален заговорил почти веселым тоном:
— Ну, мистер Ромэн, не будем считаться!..— Он пододвинул себе стул, сел и продолжал: — Вы одержали надо мной некоторую победу: вы ввели к дяде вашего наполеоновского солдата и (не постигаю, как могло это случиться) его, по-видимому, приняли очень милостиво. Мне не нужно никаких доказательств; я и без них вижу, что мистер Анн буквально окружен деньгами; вероятно, мой кузен разбросал золото и бумаги от чрезмерной радости при первом взгляде на такие громадные суммы денег. Перевес на вашей стороне, но вы еще не выиграли партии. Поднимутся вопросы о зловредном влиянии, о принуждении, о секвестре. Мои свидетели готовы. Я цинично говорю вам об этом, так как вы не в состоянии воспользоваться моими словами и, если мне суждено худшее, я могу надеяться, что мне удастся погубить вас и вернуть то, что я потерял.
— Вы можете делать все, что желаете,— сказал Ромэн,— но я дам вам хороший совет: не предпринимайте ничего; вы только очутитесь в смешном положении, истратите деньги, которых и так у вас немного, и подвергнетесь публичному позору.
— Ну, мистер Ромэн, вы впадаете во всеобщую ошибку,— возразил Ален,— вы презираете вашего противника. Прошу вас вспомнить, сколько неприятностей могу я наделать вам. Вспомните о положении вашего protégé — бежавшего пленника. Хорошо еще, что я веду большую игру и пренебрегаю этими мелочами!
Мы с Романом переглянулись с торжеством. По-видимому, было ясно как день, что Ален не слышал ни слова об аресте Клозеля и его доносе. Успокоившийся адвокат сейчас же изменил свою тактику. Небрежно взял он и спрятал газету, до сих пор лежавшую на столе перед ним.
— Мне кажется, monsieur Ален, вы действуете под впечатлением иллюзии,— сказал Ромэн.— Поверьте мне, все это к делу не относится. Вы, очевидно указываете на возможность какой-то сделки? Но я не имею в виду ничего подобного. Вы подозреваете, что я хочу издеваться над вами, желаю скрыть от вас истинное положение вещей? Но мне надо спешить, и я должен как можно лучше объяснить вам все, что главным образом касается вас. Ваш внучатый дядя сегодня вечером уничтожил свое первое завещание и сделал новое в пользу вашего двоюродного брата Анна. Если угодно, вы услышите это из его собственных уст! Я устрою все,— прибавил адвокат, вставая.— Пожалуйте, господа!
Ромэн и Ален так быстро вышли из комнаты, что мне пришлось очень торопливо положить остаток денег в шкатулку, запереть ее, а затем бегом догонять их. Я и то едва-едва поспел настигнуть адвоката и Алена раньше, чем они пропали в лабиринте коридоров дядиного дома. Сердце мое сжимала мука при мысли о том, что я оставил мое сокровище только под защитой непрочной крышки шкатулки и замка, который нетрудно было бы сломать или открыть отмычкой, меня каждый раз бросало в пот. Адвокат довел нас до гостиной, попросил присесть, сказав, что ему нужно переговорить с доктором. Он ушел, и мы с Аленом остались наедине.
Говоря правду, мой двоюродный брат не сделал ничего, чтобы расположить меня к себе; в каждом слове, которое он произнес, звучала вражда, зависть и то презрение, которое легко переносить, не чувствуя ни малейшего унижения, так как оно порождается гневом. Я тоже говорил не особенно примирительным тоном; между тем теперь во мне поднималось сожаление к этому человеку, бывшему подкупленным шпионом. Мне казалось, что будет больше, чем нехорошо, если Алена, ожидавшего большого наследства (на которое ему было дано право надеяться), выгонят из дому в одиннадцатом часу ночи, предоставят его своей собственной судьбе, отдадут на добычу бедности… долгам. И об этих самых долгах я недавно так не по-рыцарски напомнил ему! Оставшись с глазу на глаз с виконтом, я почти сейчас же выкинул парламентерский флаг, сказав:
— Кузен, поверьте, что я не желаю быть вашим врагом.
Ален, не последовавший приглашению Романа сесть и ходивший взад и вперед по комнате, остановился передо мной, когда я заговорил с ним. Он взял из табакерки щепотку табака и при этом взглянул мне в лицо с выражением сильнейшего любопытства.
— Дело дошло уже до этого? — сказал виконт.— Неужели судьба была так милостива ко мне, что внушила вам сожаление к моей особе? Бесконечно благодарен, кузен Анн! Однако подобные чувства не всегда обоюдны, и я предупреждаю вас, что в тот день, когда я поставлю ногу вам на шею, ваш хребет сломается. Вам известны свойства спинного хребта? — прибавил он невыразимо дерзким тоном.
Это было слишком. Я смерил виконта глазами и проговорил:
— Мне также известны свойства пары пистолетов.
Ален поднял вверх палец.
— Нет, нет, нет,— сказал он.— Я отплачу вам, как и когда мне вздумается. Мы принадлежим к одному и тому же роду, поэтому, может быть, сумеем понять друг друга. Я не арестовал вас, когда вы направлялись сюда, я не спрятал пикета солдат в первой чаще деревьев, чтобы он дожидался вас и помешал вам явиться в этот дом, я не сделал ничего подобного, хотя и знал решительно все, хотя этот ябедник Ромэн на моих глазах самым открытым образом составлял заговоры, чтобы заменить меня; меня удерживала самая простая причина: я еще не решил, каким образом лучше отомстить вам.
В это мгновение звон колокольчика прервал его речь. Мы с удивлением прислушались. Вслед за звоном раздался шум множества шагов поднимавшихся по лестнице людей и проходивших мимо двери комнаты, в которой мы были. Мне кажется, нам обоим одинаково хотелось посмотреть, что там такое, но оба мы удерживали любопытство, стесняясь присутствием друг друга, и молчаливо ждали, не двигаясь с места; наконец вошел Ромэн и пригласил нас пройти к дяде. Адвокат повел меня и Алена по кривому коридору, и вскоре мы очутились в спальне графа, позади его кровати. Кажется, я не сказал раньше, что комната эта была очень велика. Теперь мы увидели, что ее наполняли все служащие в доме, начиная с доктора и священника до Даусона и домоправительницы, до Роулея, до последнего слуги в белых чулках, до последней толстушки горничной в чистом платьице и белом чепчике, до последнего дворника в переднике. Вся эта толпа (я удивился, как велика была она), по-видимому, чувствовала смущение и страшное волнение; казалось, будто большая часть присутствовавших в спальне графа стояла на одной ноге, как гаеры, и смотрела вокруг во все глаза; бывшие ближе к углам подталкивали друг друга локтями и усмехались. Дядя лежал на подушках гораздо выше, чем в первый раз, когда я его видел; на его лице виднелась печать серьезности и торжественности, которая должна была возбуждать чувство почтения к нему. Когда мы вошли в комнату, он немедленно заговорил, настолько усилив голос, что его стало вполне слышно. Старик обратился к собравшимся со словами:
— Я беру всех вас в свидетели,— слышите ли вы меня? — я беру всех вас в свидетели того, что признаю своим наследником и представителем моего рода вот этого молодого человека, которого большинство из вас видит впервые. Он — виконт Анн де Сент-Ив, мой внучатый племянник по младшей линии. Я беру вас всех в свидетели того, что я лишаю наследства вот этого хорошо известного вам джентльмена, виконта Алена де Сент-Ива, что я отказываюсь от него, поступая таким образом благодаря уважительным причинам. Мне следует еще объяснить, почему я побеспокоил вас всех в такое необычное время и, можно сказать, подверг вас неприятности, так как вы еще не успели окончить вашего ужина, когда я вас созвал. Виконт Ален стал угрожать, что будет оспаривать мое завещание, и утверждал, будто в вашей уважаемой среде найдутся лица, которые под присягой скажут все, что ему будет угодно внушить им. Поэтому я желаю лишить его этой возможности и закрыть уста его фальшивых свидетелей. Я от души благодарю вас за вашу любезность и имею честь пожелать вам доброго вечера.
Слуги, все еще пораженные услышанным, толпой вышли из комнаты больного; одни из них кланялись, другие ерошили свои волосы, третьи шаркали ногами, словом, каждый действовал согласно степени важности своего положения. В это время я украдкой взглянул на моего двоюродного брата. Он перенес уничтожающее публичное оскорбление, не изменив ни позы, ни выражения лица, и я не мог не почувствовать восхищения при взгляде на него. Еще большего уважения был достоин он, когда все до единого слуги вышли, и в комнате графа остались только мы с ним и адвокат; Ален сделал шаг к кровати дяди, поклонился и обратился к человеку, осудившему его на разорение, с такими словами:
— Граф, вам было угодно обойтись со мною так, как вы обошлись, и моя благодарность к вам, а также ваше болезненное состояние не позволяют мне судить ваш поступок. Мне только необходимо напомнить вам, насколько продолжительно было то время, в течение которого меня приучали считать себя вашим наследником. Находясь в этом положении, я считал, что не делаю ничего бесчестного, позволяя себе жить довольно широко. Если вы теперь оставите меня с одним шиллингом в награду за мою двадцатилетнюю службу, я окажусь не только нищим, но и несостоятельным должником.
Не знаю, под влиянием ли усталости или благодаря хитрым внушениям ненависти, но дядя снова закрыл глаза и даже не поднял век.
— Без единого шиллинга,— только проговорил он в ответ и улыбнулся слабой улыбкой, которая сейчас же исчезла с его лица, снова ставшего непроницаемой маской, хранившей следы лет, хитрости и усталости. Ошибиться было невозможно: дядя наслаждался положением вещей так, как он редко наслаждался чем-нибудь за последнюю четверть столетия. В его слабом теле еле теплился жизненный огонек, но ненависть, точно нечто бессмертное, оставалась в нем твердой и непреклонной.
Тем не менее мой двоюродный брат продолжал:
— Я говорю при невыгодных условиях: мой заместитель остается в комнате, выказывая этим более благоразумия, нежели деликатности.
Говоря это, Ален бросил на меня взгляд, который иссушил бы крепкий дуб.
Я очень хотел уйти, и Ромэн тоже выказал полную готовность способствовать моему уходу. Но дядя оставался непреклонным. Тем же тихим тоном и не открывая глаз, он попросил меня не двигаться с места.
— Хорошо,— сказал Ален,— значит, мне будет невозможно напомнить вам о тех двадцати годах, которые прошли над нашими головами в Англии, и о тех услугах, которые я оказал вам. Это было бы нестерпимо. Ваше сиятельство знает меня слишком хорошо, чтобы предположить, что я унижусь до такой степени. Я перестану защищаться — это угодно вашему сиятельству. Я не знаю, какие проступки совершал я, мне известно только мое наказание, и оно так велико, что я теряю мужество при мысли о нем. Дядя, умоляю вас, сжальтесь, простите меня, не осуждайте меня на пожизненное заключение в долговой тюрьме, не превращайте в нищего должника.
— Chat et vieux, pardonnez {Кот и старик, простите!},— произнес граф цитату из Лафонтена; затем, взглянув на Алена своими бледно-голубыми широко раскрытыми глазами, он сказал с некоторым пафосом: — La jeunesse se flatte et croit tout obtenir; la vieillesse est impitoyable {Молодость самонадеянна; все ей кажется достижимо; старость — безжалостна.}.
Лицо Алена побагровело. Он обернулся ко мне и к Ромэну, и его глаза запылали.
— Теперь ваша очередь,— сказал он,— по крайней мере, в тюрьме будут два виконта!
— Нет, мистер Ален, с вашего позволения,— произнес Ромэн,— придется принять во внимание несколько формальностей.
Но Ален уже бросился к двери.
— Погодите одно мгновение,— крикнул Ромэн.— Вспомните ваш собственный совет не презирать противника.
Ален обернулся.
— Если я не презираю, то ненавижу вас,— крикнул он, отдаваясь чувству злобы.— Знайте это вы оба.
— Вы, кажется, грозите виконту Анну? — сказал адвокат.— Знаете, я не делал бы этого на вашем месте. Боюсь, очень боюсь, что, если вы станете поступать так, как задумали, мне придется принять относительно вас крайние меры.
— Вы превратили меня в нищего и банкрота,— сказал Ален,— что же еще можете сделать вы?
— Мне не хочется говорить о некоторых вещах в этой комнате,— возразил Ромэн,— но есть нечто худшее, чем банкротство; существуют места более ужасные, чем долговая тюрьма.
— Я не понимаю вас,— проговорил Ален.
— Вы понимаете,— продолжал адвокат,— мне кажется, вы отлично понимаете меня. Не предполагайте, что, пока вы деятельно хлопотали, все остальные совершенно бездействовали. Не воображайте, что я, благодаря моей принадлежности к английской нации, совершенно неспособен произвести следствие. Как ни велико мое уважение к вашему роду, виконт Ален де Сент-Ив, но если я услышу, что прямым или косвенным путем вы действуете в указанном вами смысле, я исполню свой долг, чего бы это ни стоило, и сообщу куда следует настоящее имя шпиона, бонапартистского шпиона, который подписывается: Rue Grégoire de Tours.
Сознаюсь, мое сердце почти полностью было на стороне моего оскорбленного и несчастного двоюродного брата; если бы я не сочувствовал ему уже раньше, то в это мгновение пожалел бы его — так ужасно потрясли Алена слова адвоката; он схватился за галстук и покачнулся. Мне показалось, что он сейчас упадет, и я подбежал к нему, но в это мгновение виконт ожил и протянул руки, как бы желая предохранить себя от казавшегося ему унизительным прикосновения.
— Прочь руки! — с трудом произнес он.
— Теперь,— продолжал Ромэн все прежним тоном,— я надеюсь, вы поймете положение вещей, поймете, как осторожно следует вам вести себя. Ваш арест, если можно так выразиться, висит на одном волоске, и так как я и мои агенты будем постоянно наблюдать за вами, то вам придется стараться идти как можно более прямым путем; при первом же сомнении я начну действовать.
Ромэн понюхал табак, устремил испытующий взгляд на человека, которого он терзал, и затем прибавил:
— Теперь позвольте вам напомнить, что ваша карета стоит у подъезда. Этот разговор волнует графа; он, конечно, неприятен вам, и мне кажется, нет никакой надобности продолжать его. В намерения вашего дяди, графа, не входит, чтобы вы снова спали под его кровлей.
Ален повернулся и, не говоря ни слова, вышел из комнаты; я бросился за ним. Вероятно, в моем сердце есть человеколюбие; по крайней мере, эта пытка, это медленное убийство окончательно изменили мои симпатии. В ту минуту, как Ален уходил, я от души ненавидел и графа, и адвоката за их хладнокровную жестокость.
Я наклонился через перила, но услышал только, как Ален поспешно прошел через ту переднюю, в которой недавно в честь его приезда толпились слуги и которая была пуста теперь, когда он уезжал один, потеряв друзей. Через минуту в моих ушах раздался звук захлопнувшейся двери. Ярость, с которой он сделал это, дала мне понять о степени его бешенства. В известном смысле я переживал его чувства; я понимал, с каким удовольствием он придавил бы этой дверью моего дядю, адвоката, меня самого и всю толпу людей, видевших его унижение.
Отзывы о сказке / рассказе: