Роберт Льюис Стивенсон — Сент-Ив

ГЛАВА XX. После бури

Как только мой двоюродный брат уехал, я стал обсуждать, какие результаты получатся вследствие всего происшедшего. Много бед было наделано, и мне казалось, что на мою долю выпадет расплата за все. Здесь наедине и на людях травили и дразнили этого гордого зверя так, что в конце концов он потерял способность видеть, слышать и чувствовать; когда же несчастный обезумел от бешенства, перед ним открыли ворота и выпустили его на волю, дав ему возможность придумать на свободе средство отомстить своим врагам. Я невольно сожалел о том, что хотя лично я желал поступать миролюбиво, мои друзья разыгрывали героическую трагедию, выставляя меня героем… или делая жертвой, что почти одно и то же. Героические поэмы должны быть избраны самими вами; если же этого нет, они обращаются в ничто. Уверяю вас, что возвращаясь к себе в комнату, я был далеко не в любезном настроении духа; мне приходило в голову, что мой дядя и адвокат поставили на карту мою жизнь, мою будущность, и я от души клял их за это, чувствуя сильное желание не встречаться ни с одним из них; поэтому я совершенно потерялся, очутившись лицом к лицу с Ромэном.

Он стоял на ковре подле камина, опершись рукой о мраморную доску. Его лицо было задумчиво и мрачно, что мне доставило удовольствие; в чертах адвоката не виделось ни малейшего довольства своими недавними подвигами.

— Ну,— заметил я,— вы теперь закончили дело.

— Он уехал? — спросил Ромэн.

— Да,— ответил я,— придется нам расхлебывать кашу, когда он вернется.

— Вы правы,— согласился адвокат,— а отделываться от него одними баснями да вымыслами, как сегодня, скоро будет недостаточно.

— Как сегодня? — повторил я.

— Да, как сегодня,— подтвердил он.

— Что вы хотите сказать?

— Что сегодня мы отделались от виконта при помощи басен и вымыслов.

— Господи помилуй,— произнес я,— неужели мне придется узнать о ваших поступках нечто такое, чего даже я еще не подозревал? Вы не поверите, до чего вы меня заинтересовали! Вы поступили сурово, я, конечно, видел это и даже мысленно осуждал вас за это. Неужели же все, что вы сказали, вдобавок еще и ложно? В каком же смысле, дорогой сэр?

Мне кажется, я говорил очень вызывающим тоном; однако адвокат не обратил никакого внимания на интонацию моего голоса.

— Ложно в полном смысле этого слова,— серьезно ответил он.— Мои басни были ложны потому, что в них не было истины; ложны потому, что они не могут осуществиться; ложны потому, что я хвастался и лгал. Разве я могу его арестовать? Ваш дядя сжег бумаги; он поступил великодушно; много великодушных поступков видал я и всегда сожалел о них, всегда. «В этом будет заключаться наследство Алена»,— сказал граф. Когда бумаги горели, он не предполагал, что это наследство окажется таким богатым! Размеры его выяснит время.

— Прошу тысячу извинений, мой дорогой сэр, но меня поражает, что вы, не смущаясь, говорите о вашем поражении; при настоящих же обстоятельствах я могу назвать это даже неприличным!

— Правда, я разбит, совершенно разбит. Я чувствую себя вполне беспомощным относительно вашего двоюродного брата,— произнес адвокат.

— Неужели? И серьезно? — спросил я.— Может быть, именно вследствие этого вы и оскорбляли бедняка всяческими способами? А зачем же вы так заботливо старались доставить мне то, в чем я совершенно не нуждался, а именно нового врага? Все это вследствие того, что вы беспомощны относительно него? «Вот мой последний метательный снаряд,— говорили вы,— больше у меня нет запасов; подождите, пока я пущу его; он не может ранить врага, он только раздражит его». Ну, он пришел в бешенство, а я ничего не могу сделать, чтобы усмирить его. Еще толчок, еще удар, теперь он обезумел! Станьте рядом со мной, хотя я совершенно беспомощен. Мистер Ромэн, я спрашиваю себя: что скрывается под этой странной шуткой или что вызвало ее? Я задаю себе вопрос: не следует ли дать ей название измены?

— Я почти не удивляюсь, слыша ваши слова,— сказал адвокат.— Действительно, странную игру пришлось нам вести, и мы должны быть счастливы тем, что нам удалось так хорошо выпутаться. Но тут не было измены, мистер Анн; нет, нет, не было, и если вы согласитесь послушать меня в течение минуты, я самым ясным образом докажу вам это.

К Ромэну, по-видимому, вернулась его обычная бодрость духа, и он снова заговорил.

— Видите ли, виконт еще не читал газеты, но кто может сказать, когда ему случится прочесть ее? Проклятый номер мог лежать у него в кармане, а мы и не знали бы об этом. Мы были, следует даже сказать, мы находимся в зависимости от случайности, от покупки, стоящей два пенни.

— Правда, — заметил я, — я и не подумал об этом.

— Да,— вскрикнул Ромэн,— вы предполагали, что быть героем интересной газетной заметки ровно ничего не значит! Вам казалось, что это нечто тайное! Однако дело-то обстоит совершенно иначе. Часть Англии уже твердит имя Шамдивера; дня через два почта разнесет его повсюду. Такова удивительная система для распространения известий! Только подумайте! Когда родился мой отец… Но это иная история. Вернемся к делу: перед нами элементы страшной вспышки, мысль о которой меня пугает; элементы эти: ваш кузен и газета. Взгляни он хоть одним глазком на роковой печатный столбец, и что будет с нами? Легко задать этот вопрос, но нелегко на него ответить, мой молодой друг. Кроме того, позвольте сказать вам, что виконт постоянно читает именно эту газету. Я убежден, что она лежала у него в кармане.

— Прошу извинения, сэр,— сказал я,— я был не прав; я не понимал всей опасности моего положения.

— Кажется, вы никогда не понимаете этого,— заметил Ромэн.

— Однако публичное оскорбление…— начал я.

— Я согласен с вами, эта было безумием, — прервал меня Ромэн.— Но так приказал ваш дядя, мистер Анн, и что мог я сделать? Следовало ли мне сказать ему, что вы убили Гогелу? Не думаю.

— Конечно, не следовало,— произнес я,— это только еще больше запутало бы дело. Мы находились в очень плохом положении.

— Вы до сих пор еще не понимаете всей его серьезности,— возразил Ромэн.— Для вас было совершенно необходимо, чтобы Ален уехал, уехал немедленно; необходимо удалиться и вам сегодня же, потихоньку, под покровом тьмы, а как вы могли бы сделать это, если бы он оставался рядом с вашей спальней? Значит, следовало его немедленно выгнать, а в этом-то и заключалась трудность.

— Простите меня, мистер Ромэн, но разве дядя не мог попросить его уехать? — спросил я.

— Я вижу,— ответил мне адвокат,— мне нужно объяснить вам, что это было совсем не так легко сделать, как кажется. Вы говорите себе, что замок — дом вашего дяди, и не ошибаетесь. Однако в то же время он и дом вашего кузена. У виконта есть здесь свои комнаты. В течение тридцати лет он пользовался ими, и они переполнены всевозможным хламом — разными корсетами, пуховками для пудры и тому подобными идиотскими полуженскими вещами; никто не имеет права оспаривать, что они принадлежат виконту. Мы могли бы попросить его уехать, а он имел бы полное основание возразить: «Да, я уеду, но возьму с собой мои корсеты и галстуки. Мне прежде всего необходимо собрать девятьсот девяносто девять ящиков, полных нестерпимым хламом, который я собрал в течение тридцати лет и на укладку которого употреблю около тридцати часов». Что бы мы ему тогда ответили?

— В виде возражения мы послали бы к нему двух рослых лакеев с крепкими палками,— ответил я.

— Боже сохрани меня от мудрости мирян! — вскрикнул Ромэн.— В самом начале судебного процесса оказаться неправым? Нет! Можно было сделать только одно: ошеломить, поразить виконта, и я воспользовался этой возможностью, причем истратил свой последний патрон. Теперь мы выиграли часа три; поспешим же ими воспользоваться, потому что, если в чем-либо можно быть уверенным, так именно в том, что ваш кузен оправится завтра же утром.

— Прекрасно,— сказал я,— я признаю себя идиотом. Правильно говорят: старый солдат — это старый младенец! Ведь я и не думал ни о чем подобном.

— Ну, и теперь, услышав все это, будете ли вы по-прежнему отказываться уехать из Англии?

— По-прежнему.

— Это необходимо,— настаивал адвокат.

— А между тем невозможно,— возразил я ему.— Рассудок тут бессилен, а потому не тратьте ваших доводов. Достаточно будет сказать вам, что вопрос касается сердечных дел.

— Да? — произнес Ромэн.— Впрочем, я должен был ожидать этого! Помещайте людей в госпитали, запирайте их в тюрьмы, надев на них желтые сюртуки, делайте с ними что угодно, а все-таки молодой Джессами встретит свою юную Дженни. Поступайте как угодно! Я слишком стар, чтобы спорить с молодыми людьми, которые вообажают, что они влюблены; я достаточно опытен, благодарю вас. Только поймите, чем вы рискуете, поймите, что вас может ждать тюрьма, скамья подсудимых, виселица и веревка… вещи ужасно вульгарные, мой юный друг, мрачные, отвратительные, серьезные, в которых нет ничего поэтического.

— Итак, я предупрежден,— весело сказал я.— Никого не могли предостерегать более тонким и красноречивым образом. А между тем мои намерения не изменились. Пока я не увижу этой особы, ничто не заставит меня покинуть Великобританию. Кроме того, я…

Здесь моя речь совершенно оборвалась. Я чуть было не рассказал Роману истории погонщиков; но при первых же словах голос мой замер. Я сообразил, что терпимость адвоката могла иметь предел. Не особенно долгое время пробыл я в Великобритании и большую часть его провел в неволе, в Эдинбургском замке, а между тем мне пришлось уже сознаться Ромэну, что я убил ножницами человека; теперь я чуть было не сказал, что виновен в смерти другого, которого ударил палкой из остролистника. Меня охватила волна скрытности, холодная и глубокая как море.

— Словом, сэр, это вопрос чувства,— в заключение произнес я,— и ничто не помешает мне отправиться в Эдинбург.

Если бы я выстрелил над ухом адвоката, он, наверное, не вздрогнул бы сильнее, чем в эту минуту.

— В Эдинбург? — повторил Ромэн.— В Эдинбург, где самые камни мостовой знают вас!

— В том-то и заключается штука,— проговорил я.— Но, мистер Ромэн, разве иногда в смелости не кроется безопасность? Разве не давно известно правило стратегии являться туда, где враг меньше всего ожидает вас? А где же меньше, чем в Эдинбурге, может он ожидать встречи со мной?

— И то отчасти правда! — вскрикнул адвокат.— Конечно, в вашем соображении есть большая доля правды. Все свидетели утонули, кроме одного, а он в тюрьме; вы же изменились (будем надеяться) до неузнаваемости и прогуливаетесь по улицам города, в котором прославились, как… ну, скажем прославились вашей эксцентричностью. Право, это недурно задумано!

— Значит, вы одобряете меня? — спросил я.

— Уж и одобряю! — ответил адвокат.— Тут нет и вопроса о моем одобрении! Я похвалил бы вас только в одном случае, а именно, если бы вы немедленно переправились во Францию.

— Ну, так, по крайней мере, вы не вполне порицаете мой план?

— Не вполне; да если бы он даже безусловно не нравился мне, дело было бы не в этом,— сказал Ромэн.— Идите своим путем; убедить вас нельзя. И я не уверен, что, поступая по-своему, вы будете подвергаться большей опасности, чем действуя иначе. Пусть слуги улягутся и заснут; тогда выберитесь из дому, сверните на проселочную дорогу и идите всю ночь. Утром же возьмите карету или сядьте в дилижанс, как вам вздумается, и продолжайте путешествовать с таким декорумом, на который вы окажетесь только способны.

— Картина запечатлевается в моем уме,— сказал я,— дайте мне минуту, мне необходимо видеть все в целом; целое противоречит подробностям.

— Шарлатан! — прошептал Ромэн.

— Да, я все вижу теперь, вижу себя со слугой, и этот слуга — Роулей.

— Вы хотите взять Роулея, чтобы иметь лишнее звено, соединяющее вас с дядей! — проговорил адвокат.— Как благоразумно!

— Простите меня, но это именно благоразумно! — вскрикнул я.— Мой обман не будет длиться тридцать лет, я ведь не строю драгоценного гранитного дворца на одну ночь. То, о чем я говорю, переносная палатка, движущаяся картина панорамы, которая появляется, восхищает зрителей, затем через мгновенье снова исчезает. Словом, мне нужно только нечто такое, чтоб обмануть глаз, нечто пригодное в гостинице в течение двенадцати часов. Разве это не так?

— Так, однако возражение не разбивается. Роулей — новая опасность,— сказал Ромэн.

— На расстоянии Роулей будет походить,— ответил я,— на слугу, качающегося на сидении быстро несущейся кареты. Вблизи он станет производить впечатление нарядного, красивого, вежливого малого, увидев которого в коридоре гостиницы, один, оглядываясь на него, спросит: «Кто это?», а другой ответит: «Слуга господина из четвертого номера». Право, с ним я буду отлично чувствовать себя, если только мы не встретим моего двоюродного брата или личных друзей Роулея. Что делать, дорогой сэр! Конечно, если мы столкнемся с Аленом или с кем-нибудь из людей, присутствовавших при сегодняшней благоразумной сцене, мы погибли. Кто же спорит об этом? При каждом переодевании, как осторожно ни было оно задумано, остается слабая сторона. В подобных случаях всегда приходится возить с собой табакерку, с которой связан риск (беру сравнение из вашего кармана)… С моим Роулеем соединяется столько же опасности, как со всякими другими. Одним словом, малый этот честен, я ему нравлюсь, он мне внушает доверие и, кроме него, другого слуги у меня не будет.

— Он может не согласиться, — заметил Ромэн.

— Давайте держать пари на тысячу фунтов! — крикнул я.— Вам остается только отправить его на ту дорогу, о которой вы говорили, и предоставить все дело в мои руки. Говорю вам, он будет моим слугой и окажется вполне пригодным.

Я перешел на другую сторону комнаты и стал снимать платье.

— Ну,— сказал адвокат, пожимая плечами,— один лишний риск! A la guerre comme à la guerre, как сказали бы вы. Пусть же, по крайней мере, этот мальчишка придет сюда и поможет вам.

Ромэн собирался позвонить, но вдруг заметил, какие изыскания в гардеробе делал я.

— Не приходите в восхищение от этих сюртуков, жилетов, галстуков и так далее, словом, от всех вещей, окружающих вас теперь. Вы не должны путешествовать, имея вид денди, да это и не в моде.

— Вам угодно шутить, сэр,— ответил я,— и шутить довольно неосновательно. Эти платья — моя жизнь; они помогут мне скрываться, и так как я имею возможность взять только очень немного вещей, я поступлю как безумец, если выберу их наскоро, кое-как. Угодно вам раз навсегда понять, к чему я стремлюсь? Первое — стать невидимкой, второе — быть невидимкой в почтовой карете и в сопровождении слуги. Неужели вы не замечаете, какую тонкую задачу предстоит мне решить? Ничто не должно быть ни слишком грубо, ия слишком тонко: rien de voyant, rien qui détonne {Ничего бросающегося в глаза, ничего кричащего контрастно.}; мне необходимо везде оставлять после себя неясный образ молодого человека с хорошим состоянием, путешествующего с удобствами; человека, о котором хозяин гостиницы забудет через день, а горичная, вздыхая, вспомнит не раз, благослови ее, Боже! Нужно крайне тонкое искусство, чтобы одеться таким образом.

— Я с успехом делаю это в течение пятидесяти лет,— сказал Ромэн, засмеявшись,— черный костюм и чистая рубашка — вот и все мое искусство.

— Вы удивляете меня; я не считал вас легкомысленным,— проговорил я, наклоняясь над двумя сюртуками.— Скажите мне, мистер Ромэн, похож ли я на вас, и приходилось ли вам ездить на почтовых с нарядным слугой?

— Не могу сказать ни того, ни другого, это верно,— ответил Ромэн.

— А это меняет все дело,— продолжал я. Мне нужно одеться так, чтобы мое платье подходило к нарядному слуге и шкатулке, обтянутой русской кожей.

Тут мне пришлось на мгновение замолчать. Я подошел к шкатулке и с минутным колебанием посмотрел на нее.

— Да,— продолжал я снова,— я должен надеть платье, подходящее и к этой шкатулке. Она кажется на взгляд вместительной, полной денег; она обозначает, что у меня есть поверенный, она — неоценимая собственность. Но я желал бы, чтобы в ней помещалось поменьше денег. Ответственность слишком велика. Не будет ли умнее, мистер Ромэн, если я возьму с собой только пятьсот фунтов, а остальное отдам вам?

— Да, если вы вполне уверены, что эти деньги не понадобятся вам,— ответил Ромэн.

— Я далеко не уверен в этом! — вскрикнул я. — Во-первых, не уверен как философ. В моих руках еще никогда не бывало большой суммы денег и, мне кажется, я могу скоро истратить ее (кто поручится за себя?) Во-вторых, я не могу сказать, окажется ли мне, как беглецу, достаточной цифра, о которой я говорил. Кто знает, что мне понадобится? Пожалуй, пятьсот фунтов выйдут у меня сразу. Но я всегда буду иметь возможность написать вам, прося выслать мне еще денег.

— Вы меня не поняли,— возразил Ромэн,— я теперь же прекращаю с вами всякие сношения. Вы до вашего отъезда дадите мне полномочие и затем окончательно покончите со мной до наступления лучших дней.

Помнится, я что-то возразил ему.

— Подумайте немножко и обо мне,— сказал Ромэн.— Мне необходимо утверждать, что до сегодняшнего вечера я никогда не видал вас, что сегодня вы дали мне полномочия, и затем я потерял вас из виду и не знаю, куда направились вы; мне незачем было расспрашивать вас! Все это так же важно для вашей безопасности, как и для моей.

— Мне даже нельзя писать вам? — спросил я, немного ошеломленный.

— По-видимому, я совершенно лишил вас здравого рассудка, — возразил он, — однако я говорю вам английским языком: вам даже нельзя мне писать, и если вы напишете, то не получите ответа от меня.

— Между тем письмо…— начал я.

— Послушайте,— прервал меня Ромэн,— как только ваш двоюродный брат прочитает газетную заметку, что он сделает? Тотчас попросит полицию следить за моей перепиской. Словом, ваше письмо на мое имя будет равняться письму в сыскное отделение. Лучше всего — послушайте моего совета и пришлите мне весточку из Франции.

— Черт возьми! — произнес я, начиная видеть, что обстоятельства совершенно противоречат моим желаниям.

— Что еще такое? — спросил адвокат.

— Нам нужно еще закончить кое-что до нашей разлуки,— ответил я.

— Я даю вам на приготовление целую ночь,— проговорил Ромэн.— С меня довольно, чтобы вы уехали отсюда до рассвета.

— В коротких словах, вот что мне нужно: ваши советы приносили мне такую пользу, что мне до крайности неприятно прекратить сношения с вами, и я даже попрошу вас указать мне человека, который мог бы мне заменить вас. Вы очень обяжете меня, если дадите мне рекомендательное письмо к одному из ваших собратьев в Эдинбурге. Хорошо, если бы это был старый, очень опытный, очень порядочный и скромный человек. Можете ли вы одолжить мне письмо такого рода?

— Нет,— ответил Ромэн.— Конечно, нет, я ни за что не сделаю ничего подобного.

— Это было бы таким одолжением для меня,— просил я.

— Это было бы непростительной ошибкой,— возразил он.— Как дать вам рекомендательное письмо? А когда явится полиция, забыть об этом обстоятельстве? Нет, не будем больше говорить об этом.

— По-видимому, вы всегда правы,— заметил я.— Я вижу, что мне не следует больше и думать о письме, но вы могли в разговоре со мной упомянуть имя адвоката; услыхав его в свою очередь, я мог воспользоваться этим обстоятельством и явиться к нему. Таким образом, мое дело попало бы в хорошие руки, а вас я ничуть не скомпрометировал бы.

— Какое дело? — спросил Ромэн.

— Я не сказал, что оно у меня есть,— возразил я,— но кто ответит за будущее? Я имею в виду только возможность.

— Хорошо,— сказал Ромэн,— вот вам имя мистера Робби; теперь покончим с этим вопросом. Или погодите,— прибавил он,— я придумал: я дам вам нечто вроде рекомендации, которая не скомпрометирует меня.

И Ромэн, написав на карточке свое имя и адрес эдинбургского адвоката, передал мне ее.