ГЛАВА XXIV. Содержатель почтового двора в Киркби-Лонсделе
В моей душе жил один идеал, к которому я до известной степени несколько раз приближался. Я и Роулей, двое прекрасно одетых, живых молодых людей с блестящими глазами, выходим из малиновой кареты проворно и весело, точно пара аристократических мышек. Мы занимаемся только нашими собственными делами, разговариваем только между собой, выказывая при этом прекрасное воспитание. Мы с видом приличных, несколько озабоченных путешественников проходим через маленькую толпу, стоящую у дверей, в нас видно безобидное высокомерие, которое я копирую с лучших английских образцов; в конце концов мы исчезаем в гостинице, и нас сопровождает зависть и восхищение присутствующих; мы кажемся образцовыми господином и слугой, совершенствами во всех смыслах. Малиновая карета подъехала к гостинице в Киркби-Лонсдель, и я с тяжестью на сердце подумал, что нам предстоит проделать эту маленькую комедию в последний раз. Увы, если бы я знал, как неудачно пройдет она!
Относительно форейторов Беллами я выказал неблагоразумную щедрость. Теперь мой собственный кучер в штопаных панталонах смотрел на меня жадным взглядом и протягивал ко мне руку. Очевидно, он ожидал, что я дам ему на водку необычайно большую сумму. Я подумал о том, что мы ехали то в одну, то в другую сторону и тем удлинили путь, которым он взялся провезти нас; я принял в соображение воинственный характер моего столкновения с Беллами, вспомнил, какой дурной пример показал я кучеру в доме архидиакона, и потому решил, что мне следует дать ему сумму побольше. Но вопрос о деньгах на водку — дело крайне щекотливое, в особенности для иностранца: не доплатишь — покажешься скрягой, дашь на один шиллинг больше, чем следовало, и твоя щедрость станет подозрительной, примет вид платы за молчание. Еще находясь под свежим впечатлением сцены, происходившей у архидиакона, и думая о том, что теперь я скоро отделаюсь от ответственности, которую малиновая карета навлекла на меня, я положил в руку кучера пять гиней, но эта сумма только разожгла его корыстолюбие.
— О, сэр, не воображайте, что вы одурачите меня, дав мне такую сумму. Мне ведь пришлось-таки повозиться с вами! — крикнул он.
Дать ему больше не годилось, я чувствовал, что в этом случае я стал бы басней всего Киркби-Лонсделя. Поэтому я взглянул на него сурово, но все еще не переставая улыбаться, и сказал твердым голосом:
— Если вам не нравятся мои деньги, отдайте их назад.
Кучер с быстротой фокусника спрятал гинеи и принялся, как низкий бродяга, осыпать меня бранью.
— Как вам будет угодно, мистер Раморни, или мистер Сент-Ив, или как там будет ваше благословенное имя! Вот,— обратился он к конюхам,— вот в чем было дело. Очень приятное дело, нечего сказать! Беру я этого благословенного господинчика — он называет себя одним именем, и через некоторое время оказывается, что он мусью. Я целый день возил его, и чего, чего тут не было, и скачка-то, и пистолетные выстрелы, и питье хереса и эля. А что он дал мне? Жалкую-прежалкую монету.
Затем выражения кучера стали уже до того сильны, что я пропускаю их.
Я смотрел на Роулея: он еле стоял на месте — еще минута, и юноша сделал бы наше положение до крайности смешным, вступив в драку с кучером.
— Роулей! — сердито крикнул я.
Говоря строго, мне следовало назвать его Гаммоном; однако я надеюсь, что в суматохе никто не заметил моей оплошности. Вдруг я увидел содержателя почты, длинного, худого человека со смуглым желчным лицом. У него был большой нависший нос юмориста и быстрый наблюдательный взгляд смышленого человека. Он в мгновение ока подметил мое смущение, сейчас же выступил вперед, полусловом прогнал кучера и снова очутился рядом со мной.
— Обед в отдельной комнате, сэр? Отлично. Джон, No 4! Какое вино прикажете подать? Отлично, сэр. Угодно вам приказать запрячь новых лошадей? Не угодно, сэр? Отлично.
После каждой из этих фраз хозяин делал нечто вроде поклона, а перед каждым вопросом на лице являлось нечто похожее на улыбку, без которой я отлично мог бы обойтись. Я видел, что этот человек наружно вежлив, в сущности же не перестает зорко наблюдать за мной. Сцена, которая произошла у дверей, и намеки кучера не ускользнули от него. С тяжестью на сердце прошел я наконец в указанную мне отдельную комнату, предчувствуя, что меня ожидают большие неприятности и затруднения. Я смутно понимал, что мне следует отложить продажу экипажа, но мое имя стало известно, и я до такой степени боялся прихода дилижанса с объявлениями полиции, что мне казалось, что я не буду в состоянии ни спать, ни есть спокойно, пока не отделаюсь от малиновой кареты.
Пообедав, я послал к хозяину почтового двора и пригласил его выпить со мной стакан вина. Он явился на зов, мы обменялись обычными вежливостями, затем я приступил к моему делу.
— Кстати,— сказал я,— во время дороги на нас было сделано нападение. Вы, вероятно, слышали об этом?
Он утвердительно кивнул головой.
— И мне так не посчастливилось, что пистолетная пуля попала в стенку моей кареты. Вы никого не знаете, кто захотел бы ее купить?
— Я вполне понимаю вас,— проговорил содержатель почты.— Я сию минуту рассматривал карету, она теперь почти что никуда не годится. Ведь никто не любит экипажей с знаками от пуль. Это общее правило.
— Следы пули слишком напоминают о «Романе в лесу»,— подсказал я, вспомнив моего маленького друга, бывшего моим утренним спутником, и те книги, которые, как я был уверен, составляли любимейшее чтение этого юного создания.
— Вот именно,— сказал мой собеседник,— быть может, подобный взгляд справедлив, может быть, и нет, я не берусь судить об этом. Однако естественно, когда почтенные люди любят, чтобы кругом них все было порядочно, им не нравятся отверстия от пуль, кровавые пятна, люди, скрывающиеся под чужими именами.
Я взял рюмку и поднял ее, чтобы показать, что моя рука вполне спокойна, и сказал:
— Да, полагаю, что так.
— Без сомнения, у вас есть бумаги, доказывающие, что вы истинный владелец кареты?
— Вот уплаченный и заштемпелеванный счет.
Содержатель почтового двора взглянул на бумагу и спросил:
— А больше у вас ничего нет?
— Мне кажется, этого вполне достаточно,— ответил я.— Из бумаги видно, где я купил экипаж и сколько заплатил за него.
— Право, не знаю,— проговорил он.— Вам бы следовало показать мне удостоверение личности.
— Личности кареты? — спросил я.
— Совсем нет, удостоверение вашей личности,— был ответ.
— Милейший, опомнитесь! — произнес я.— Мои документы спрятаны в этой шкатулке, но вы, вероятно, не серьезно предполагаете, будто я позволю вам рассматривать их.
— Ну-с, видите ли, вот эта бумажка доказывает, что какой-то мистер Раморни заплатил за карету семьдесят фунтов,— сказал хозяин гостиницы,— это прекрасно, но кто докажет мне, что вы — мистер Раморни.
— Негодяй! — крикнул я.
— Называйте меня как угодно,— проговорил он,— негодяй, по-вашему, пожалуйста! Дело от этого не изменится. Я негодяй, упрямый негодяй, бесстыдный негодяй, если вам угодно, но сами-то вы кто? Я слышу, что у вас два имени, что вы увезли молодую женщину, что вам кричали «ура» называя французом. Это мне кажется довольно-таки странным; за одно я могу поручиться, а именно за то, что у вас душа ушла в пятки, когда кучер принялся болтать. О вашей личности мне известно недостаточно, а потому я побеспокою вас, попросив показать мне ваши бумаги или предложив вам отправиться к судье. Выбирайте любое. Я вам не ровня, но я надеюсь, что лица судебного ведомства достаточно почтенные люди, что им вы покажите ваши бумаги.
— Милейший,— пробормотал я, запинаясь; (голос вернулся ко мне, но я еще не был в состоянии управлять собой).— Это все до крайности необыкновенно, до крайности грубо! Неужели в Вестморлэнде принято оскорблять порядочных людей?
— Это зависит от обстоятельств,— ответил он.— Если подозревают, что джентльмен шпион — это принято, да и хорошо, что принято. Нет, нет! — крикнул он, заметив, что я сделал движение.— Обе руки на стол. Я не желаю, чтобы в стенах моей кареты были следы от пуль.
— Вы страшно несправедливы ко мне,— проговорил я, теперь уже вполне владея собой.— Я сижу, как статуя спокойствия. Вы не испугаетесь, если я налью себе вина?
Я стал говорить ироническим тоном чисто с отчаяния. У меня не было ни плана, ни надежды. Я только чувствовал, что лучше протянуть еще несколько минут. «По крайней мере,— думал я,— я не сдамся до последней возможности».
— Что же, следует мне принять ваши слова за отказ? — спросил он.
— Относительно вашего недавнего любезного предложения? — произнес я.— Милейший сэр, я предоставляю вам принять их, как вы говорите, за отказ. Конечно, я не покажу вам моих документов; без сомнения, я также не встану из-за стола и не поплетусь к вашим «лицам судебного ведомства». Право, я не желаю тревожить моего пищеварения, и меня очень мало интересуют мировые учреждения.
Он наклонился почти к самому моему лицу и протянул руку к сонетке.
— Посмотрите-ка сюда, мой прекрасный собеседник,— проговорил он.— Вы видите этот шнурок? Так знайте же, что внизу стоит слуга; стоит только колокольчику прозвонить, и лакей отправится за кон-стэблем.
— Да,— ответил я,— о вкусах не спорят. Лично я не люблю общества констеблей, но если вам угодно, чтобы один из них явился к нашему дессерту…— Я слегка пожал плечами и прибавил: — Знаете, ведь все это крайне забавно. Уверяю вас, мне, как светскому человеку, страшно интересно изучать ваш оригинальный характер.
Он продолжал всматриваться в мое лицо, не отпуская сонетки и глядя мне прямо в глаза. Наступила решительная минута. Мне казалось, что мое лицо изменяется под его взглядом, что улыбка, с которой я говорю, превращается в гримасу человека, подвергшегося пытке. Кроме того, меня мучали сомнения: невинный человек, думал я, при виде дерзости и бессовестности хозяина почтового двора рассердился бы давным-давно; так терпеливо подвергаясь испытанию, я молчаливо сознавался во всем. Наконец, я не вытерпел…
— Вам не будет неприятно, если я положу руки в карманы брюк? — спросил я.— Извините, что я говорю об этом, но минуту тому назад вы были до такой степени нервны!
Мой голос звучал не вполне так, как бы мне этого хотелось, но все же произнесенное замечание сошло недурно. Я сам заметил, что говорил с дрожью в голосе, но, по-видимому, это ускользнуло от слуха моего неприятеля. Он отвернулся и глубоко вздохнул; я немедленно последовал его примеру.
— Ну, во всяком случае, у вас порядочно-таки много присутствия духа,— проговорил он,— и это мне нравится. Будьте чем вам угодно быть, я честно поступлю с вами: возьму карету с приплатой ста фунтов — и дело с концом.
— Прошу извинения, но я вас не понимаю! — крикнул я, заинтересованный его словами.
— Вы заплатите мне сто фунтов,— повторил мой собеседник,— а я возьму карету. Право, я беру немногим больше, чем следует,— прибавил он с усмешкой.— Вам ведь, так или иначе, необходимо сбыть экипаж.
Не знаю, когда я был довольнее, нежели в ту минуту, когда услышал это бессовестное предложение! Оно казалось прямо шутовским, и вряд ли можно было придумать менее соблазнительную сделку. Несмотря на все это, я обрадовался словам плута; они послужили мне предлогом расхохотаться. И я вполне отдался порыву смеха, так что даже слезы потекли у меня из глаз. Когда я немножко утихал, я устремлял глаза на лицо моего собеседника и снова принимался хохотать.
— Ах, вы, чудак! Вы уморите меня! — вскрикнул я, утирая глаза.
Мой друг смутился. Он не знал, куда ему смотреть, что сказать; по-видимому, ему в первый раз пришло в голову, что он мог и ошибаться.
— Вам, кажется, очень приятно смеяться, сэр,— сказал он.
— О, да! Я ведь оригинал,— ответил я, снова принимаясь хохотать.
Наконец он уже совершенно другим тоном предложил мне двадцать фунтов за карету; я запросил больше, мы сошлись на двадцати пяти, я, действительно, был рад продать экипаж за что угодно и торговался не из выгоды, а чтобы обеспечить себе безопасное отступление, потому что хотя вражда наша прекратилась, но мой собеседник еще далеко не успокоился: в его сумрачных глазах, все еще всматривавшихся мне в лицо, я ясно видел, что его подозрения не умерли. Наконец они выразились в словах:
— Все это прекрасно, вы отлично ведете ваши дела, но тем не менее я обязан исполнить свой долг.
Самое сильное средство я приберегал напоследок: мне оставалось в виде мщения сжечь мои корабли. Я вскочил и произнес:
— Уйдите из комнаты! Это невыносимо! Сумасшедший вы, что ли?
Затем, как бы отчасти устыдившись вспышки, я прибавил:
— Я отлично понимаю шутки, но это уже переходит всякие границы. Пришлите мне моего слугу и счет.
Когда он вышел из комнаты, я невольно подивился собственной храбрости. Я оскорбил этого человека, услал его одного… Теперь или никогда он изберет единственный разумный образ действий и пошлет за констэблем. Однако в этом малом было что-то инстинктивно-предательское, удерживавшее его от прямых поступков. Несмотря на весь свой ум, он упустил возможность прославиться. Мы с Роулеем вышли из его гостиницы и унесли весь наш багаж; мы не сказали, куда направляемся, и только неопределенно упомянули, что мне интересно посмотреть на озеро. Друг мой, содержатель почтового двора, только молча смотрел, как мы уходили и, опустив подбородок на руку, стоял в нерешительном раздумье.
Мне кажется, в этот день я пережил один из величайших успехов моей жизни. Меня уличили, с меня сняли маску; требовали, чтобы я совершил вполне естественный поступок, который привел бы к моей гибели. Тем не менее я спасся от тюрьмы и, против всяких ожиданий, снова шел по большой дороге. Это послужило мне великим поучением и доказало, что человеку никогда не следует отчаиваться. Вместе с тем из моего приключения я понял, что я должен быть гораздо, гораздо осторожнее. Каким сомнительным и сложным делом стал теперь весь вопрос о моем бегстве! То обстоятельство, что я чуть было не погиб от неправильно данной суммы «на водку», ясным образом показало мне еще, какие постоянные опасности окружали нас. Впрочем, я совершил ошибку гораздо раньше: если бы я не зашел чересчур далеко в откровенности с маленькой Долли, то в гостинице Киркби-Лонсделя ровно ничего не произошло бы. Я принял к сердцу данный мне урок и обещал себе в будущем быть сдержаннее. «Не мне заботиться о сломанных каретах или пострадавших путешественниках,— думалось мне.— У меня и своих забот достаточно; лучше, если мое добросердечие несколько уменьшится».
Отзывы о сказке / рассказе: