ГЛАВА XXVI. Коттедж ночью
На пороге я был встречен яростным порывом ветра, который чуть было не отбросил меня назад в комнату. Прощаясь с моим слугой, мне пришлось кричать. Когда я шел по Принцевой улице, ветер дул на меня сзади, гудел у меня в ушах. Дождь лил как из ведра, и падавшие капли, благодаря близости океана, отдавали солью. Казалось, то темнело, то светлело; но временами чудилось, будто все фонари, горевшие вдоль улицы, потухали; в промежутки же затишья они снова оживали, освещая мокрую мостовую и полурассеивая тьму.
Дойдя до угла, я почувствовал, что мое положение сильно улучшилось: во-первых, теперь я повернулся к ветру боком, во-вторых, замок, моя бывшая тюрьма, сделался моим защитником от ветра; наконец, самая сила шквалов несколько ослабела. Мысль о том, что я готовился снова пережить, заставляла меня с новым рвением побеждать порывы ветра. Что для меня значило бешенство непогоды, брызги холодных капель, когда я шел к ней? Я мысленно увидел Флору, сжал ее в своих объятиях, и сердце затрепетало в моей груди. В следующую минуту я опомнился и понял, что такие мечты безумны. Счастлив буду я, если мне удастся хоть мельком увидеть огонек свечи в ее спальне.
Мне предстояло пройти около двух миль по дороге, почти все время поднимавшейся в гору и покрытой густым слоем грязи. Когда я вышел за черту города, тьма объяла меня со всех сторон, только кое-где блестели огоньки в окнах отдельных деревенских ферм. Проходя мимо жилищ, я слышал сердитое ворчание собак, которые, подняв головы, следили за мной. Ветер продолжал ослабевать, но дождь превратился в ровный ливень и вскоре промочил насквозь мое платье. Я шел во тьме, предаваясь сумрачным мыслям и прислушиваясь к ворчанию и лаю собак. Не понимаю, почему они были так внимательны и как удавалось им среди шума дождя различать легкий звук моих шагов. Я вспоминал рассказы, слышанные мной в детстве, и говорил себе, что, вероятно, какой-нибудь убийца проходил мимо и животные чувствовали несшийся от него слабый запах крови. Вдруг, вздрогнув, я применил к себе эти слова…
Не в подходящем настроении для влюбленного был я. «Разве ухаживают за любимой женщиной в подобном расположении духа?» — спросил я себя и чуть было не повернул обратно в Эдинбург. Неразумно идти на решительное свидание с гнетом в сердце, в грязном платье и с мокрыми руками. Но сама по себе бурная ночь составляла для меня благоприятное обстоятельство: теперь или никогда мог я добиться свидания с Флорой, а повидавшись с ней раз, говорил я себе, я увижусь еще, несмотря на мое мокрое платье, печальное настроение и так далее.
Наконец я очутился подле сада, коттеджа и нашел все условия положительно неблагоприятными. Из круглых отверстий в ставнях, закрывавших окна гостиной, лились потоки света; все остальное скрывалось во тьме. Деревья, кусты были покрыты каплями дождя; низкая часть сада превратилась в настоящее болото. Когда снова налетали порывы ветра, слышался дикий шум и треск ветвей; остальное время воздух наполнялся звуком лившегося дождя. Я подкрался к окну и постарался рассмотреть на моих часах, который час. Стрелка показывала половину восьмого. Конечно, раньше десяти часов семья не разойдется, быть может, даже они просидят вместе и до полуночи! В этом для меня не было решительно ничего приятного. Когда ветер временно улегся, я услышал голос Флоры; очевидно, она читала вслух; конечно, я не мог разобрать слов: до меня доносились только спокойные, задушевные звуки. В голосе девушки крылось такое же очарование, такая же прелесть, как в песне; он красноречиво обрисовывал ее личность… Налетел новый шквал, заглушил звук чтения, и я ушел с моего опасного поста.
Мне предстояло терпеливо ждать в течение трех часов и переносить ярость стихий. Самые тяжелые минуты моей военной службы приходили мне на память; бывало, я стоял на карауле в передовых пикетах, когда кругом бушевала такая же непогода; иногда мне случалось дежурить не поужинав и ожидая вместо завтрака только град мушкетных пуль. Однако, в сравнении с теперешней мукой ожидания, тяжесть военной службы казалась мне ничтожной. Так странно устроены мы: любовь к женщине в нас гораздо сильнее любви к жизни.
Наконец мое терпение было вознаграждено. Свет в гостиной исчез и через мгновение показался в комнате наверху. Я знал, что осветилось логовище дракона. Также знал я комнатку моей Розамунды и все выгоды ее положения. Спальня Флоры была в нижнем этаже, за углом дома. Страшная тетка не могла слышать того, что делается у племянницы. Мне оставалось лишь применить мои знания к делу. В это время я был в глубине сада, куда прошел, ошибочно воображая, что там мне будет теплее, и куда прокрался, чтобы иметь возможность, не привлекая ничьего внимания, ходить взад и вперед, спасаясь от холода.
Ветер утих; дождь почти прекратился. С деревьев падали капли. Я тихо шел к коттеджу. Вдруг среди наступившего затишья скрипнуло растворившееся окно. Сделав еще несколько шагов, я заметил луч света, прорезавший темноту. Он упал из окна Флоры, которое она отворила. Я увидел ее… увидел ее розовое задумчивое лицо, обрамленное прядями густых распущенных волос. Две зажженные свечи, стоявшие сзади, освещали девушку. Одной рукой она еще держала гребенку, другой обхватила один из железных прутьев, загораживавших окно.
Я крался по траве; мне благоприятствовали темнота ночи и звук дождя, который снова усилился, хотя ветер совсем утих. Наконец я подошел совсем близко к Флоре, но заговорить не решался: прервать ее думы представлялось мне невыразимой дерзостью, я стоял и молча упивался ее красотой. Я любовался ореолом, который свет, падавший сзади, образовал в ее волосах; я любовался восхитительными переходами от света к тени на ее шее, любовался нежностью разнообразных ласкавших глаз тонов и оттенков ее лица. В первое мгновение я почувствовал себя уничтоженным: красота Флоры показалась мне отражением чудного сияния славы; девушка производила на меня впечатление ангела или (что еще более отнимало у меня мужество) современной нарядной леди. Однако, продолжая смотреть, я ожил; ожила и моя надежда. Я забыл о радости, забыл об утомительной тяжести висевшего на мне мокрого платья. Горячая волна крови снова прихлынула к моему сердцу.
Флора все еще не замечала моего присутствия, все еще смотрела куда-то мимо освещенного четырехугольника с тенями от решетки, лежавшего на земле, мимо луж, блестевших на дорожке, мимо гор… Ее взгляд терялся в непроницаемой тьме сада. Вдруг девушка глубоко вздохнула, и вздох этот показался мне чем-то вроде призыва.
— Почему мисс Гилькрист вздыхает? — шепнул я.— Не вспоминает ли она об отсутствующих друзьях?
Флора быстро повернула голову по направлению ко мне; только этим и выразила она свое удивление. Я вышел на свет и низко поклонился.
— Вы! — произнесла Флора.— Здесь?
— Да, я здесь,— ответил я.— Я приехал издалека, чтобы повидать вас. Весь вечер я ждал в саду. Неужели вы, мисс Гилькрист, не протянете руки вашему печальному другу?
Флора подала мне руку, протянув ее между прутьями; я упал на одно колено и дважды поцеловал эту прелестную руку. При втором поцелуе девушка сильно вздрогнула и отшатнулась. Я поднялся с мокрой дорожки. Несколько мгновений мы оба молчали. Меня снова охватила робость в десять раз сильнее прежней. Я старался отыскать на ее лице признаки гнева, но заметив, что она старается не смотреть на меня, решил, что все хорошо.
— Разве вы потеряли рассудок, что пришли сюда? — проговорила Флора.— Вы могли быть где вам угодно, только не здесь. А еще минуту тому назад я думала, что вы во Франции.
— Вы думали обо мне! — с жаром произнес я.
— Мистер Сент-Ив, я уверена, что вы не знаете всей опасности вашего положения,— сказала Флора,— а между тем у меня нет мужества сказать вам все. Поверьте мне на слово и уйдите!
— Полагаю, что мне известно самое худшее. Однако я никогда не придавал особенно большого значения жизни, то есть жизни, которой живут животные. Моим университетом были войны. Конечно, они не могут дать блестящего образования человеку, но приучают его дорожить жизнью не более перчатки, и с готовностью, как перчатку же, бросать ее, когда дело коснется чести или любимой женщины. Вы говорите мне о страхе и поступаете неправильно. Я явился в Шотландию с открытыми глазами; я хочу видеть вас и говорить с вами, быть может, в последний раз. Да, мои глаза открыты, повторяю это. Я не колебался вначале, неужели же вы полагаете, что я отступлю назад теперь?
— Ах, вы не знаете,— вскрикнула она с возраставшим волнением,— здешний места, самый этот сад — грозят вам смертью! Все верят… кроме меня… Если только кто-либо услышит ваш голос… мне даже страшно думать о том, что произойдет тогда. Уйдите, уезжайте сейчас же… молю вас!
— Дорогая мисс Гилькрист, не отказывайте мне в том, из-за чего я приехал издалека. Вспомните, что в целой Англии я осмеливаюсь доверять только вам. Весь мир против меня. Вы единственная моя союзница. Мне нужно многое сказать вам, и вы должны выслушать меня. То, что говорят обо мне, правда и в то же время ложь. Я убил Гогелу. Ведь об этом думали вы?
Она молча утвердительно кивнула головой. Смертельная бледность покрыла ее лицо.
— Но я убил его в честном поединке. До сих пор я отнимал жизнь людей только в боях; ведь таково мое ремесло! С Гогелой дрался из-за чувства благодарности и благоговейной признательности к созданию, блеснувшему для меня в тюрьме как солнце. Гогела оскорбил это существо. О, он часто оскорблял меня; это было его любимым развлечением: я не мешал ему… что я такое? Но когда Гогела затронул это чудное существо, я не был в состоянии терпеть. Никогда в жизни не простил бы я себе моего равнодушия. Мы дрались, он пал, а я не раскаиваюсь.
Я с тревогой ожидал ответа Флоры. Худшее было сказано, и я знал, что ей еще раньше говорили, кто убил Гогелу. Однако без поощрения я не мог продолжать рассказа.
— Вы осуждаете меня?
— Нет, о, нет! Я не могу говорить о таких вещах: ведь я только девушка, но я была уверена, что вы правы, и говорила это Рональду, тетку же не старалась убедить. Я не противоречила ей, когда она порицала вас… Только не считайте меня неверным другом… Вот и майор знает, что я вам друг… Я еще не сказала, что он сделался у нас своим человеком… Я говорю о майоре Чевениксе… Ему так нравится Рональд… Именно майор и сообщил нам об этом отвратительном Клозеле и о его доносе… Я была возмущена и сейчас же сказала Чевениксу… ну, сказала слишком многое. Впрочем, надо сознаться, он выслушал меня добродушно, заметив только: «Мы с вами друзья Шамдивера и знаем, что он невиновен; но остальных не уверишь в его правоте». Майор разговаривал со мной в уголке комнаты, что называется a parte… «Дайте мне случай поговорить с вами наедине,— прибавил он, мне нужно многое рассказать вам». И он действительно сообщил мне то же, что я сейчас слышала от вас, то есть что у вас была дуэль с Гогелой и что вы ни в чем не виноваты. О, он мне нравится, этот майор.
Сердце мое сжалось от мучительной ревности. Я вспомнил тот день, когда Чевеникс впервые увидел Флору, вспомнил, какое внимание обратил он на нее тогда же, и мысленно преклонился перед искусством человека, который ловко воспользовался моим знакомством с ним, чтобы занять мое место. В любви и войне допускаются все средства.
Теперь мне также хотелось говорить, как за минуту перед тем слушать Флору. «По крайней мере, мои речи прогонят ненавистный образ майора Чевеникса»,— говорил я себе. И я принялся рассказывать о моих приключениях. Вы уже прочли описание их; однако, обращаясь к Флоре, я говорил короче и придавал всем событиям общую окраску; все дороги, дорожки и тропинки вели теперь в Рим, и этим Римом была Флора.
Начав рассказ, я опустился на колени перед низким окном, положил руки на выступ подоконника и понизил голос до еле слышного шепота. Флоре тоже пришлось стать на колени по другую сторону окна; наши головы приходились на одном уровне — нас разделяла только железная решетка. Казалось, эта близость и постоянный тихий звук моего молящего голоса мало-помалу овладевали ее сердцем, мое же билось все сильнее и сильнее. Такого рода чары обоюдоостры. Птицелов может привлекать глупых птиц звуками, выходящими из тростниковой дудочки. Нельзя того же сказать о птицах нашей породы! По мере того, как я говорил, принятые мной решения крепли; голос мой находил новые переливы; наши лица все приближались к прутьям решетки. Не одна Флора поддавалась очарованию, волшебство действовало и на меня. Стараясь пробудить любовь в другом существе, мы сами более прежнего отдаемся во власть могучего чувства. Только сердцем можно победить сердце!
— Теперь же я скажу вам,— продолжал я,— что вы можете для меня сделать. Я подвергаюсь некоторой опасности, и вы сами видите, что честный человек не может поступать иначе. Но если… если дело примет дурной для меня оборот, я не хотел бы обогатить моих врагов или принца-регента. У меня с собой все, что дал мне дядя — восемь тысяч фунтов. Согласитесь ли вы взять их от меня на хранение? Не думайте, что это просто деньги, считайте мое состояние реликвией вашего друга, драгоценной его частью. Может быть, скоро мне страшно понадобятся эти деньги. Знаете ли вы старый народный рассказ о великане, который отдал свое сердце на сохранение жены? Он больше полагался на честность жены, нежели на свою собственную силу. Флора, я гигант, очень, очень маленький гигант. Согласитесь ли вы быть хранительницей моей жизни? Я предлагаю вам взять мое сердце под видом этого символа. Перед Богом я отдаю вам и мое имя, если вы желаете его взять, а также мои деньги. Если случится самое худшее, если мне не будет суждено назвать вас своей женой, по крайней мере, я буду думать, что наследство моего дяди перейдет к вам, как к моей вдове.
— Нет, нет, только не это! — сказала она.
— Что же, мой ангел? Разве стоит придавать слишком большое значение слову? Существует только одно название, которое я хотел бы дать вам, Флора, моя любовь!
— Анн,— прошептала она.— Какая музыка может сравниться со звуком вашего имени, впервые произнесенного любимым существом?
— Моя дорогая,— сказала я.
Ревнивые прутья решетки, вделанные в каменную кладку окна вверху и внизу, мешали мне с полным восторгом отдаться наслаждению этой минуты, но я привлек к себе Флору насколько это было возможно. Она не избегала моих губ; я обвил ее руками, и девушка не противилась. Я обнимал ее, но решетка разделяла нас; бессознательно прижимались мы лицами к ее холодным железным прутьям. Вдруг, благодаря иронии судьбы или, как я предпочитаю думать, вследствие зависти одного из богов, стихии снова забушевали. Ветер загудел в вершинах деревьев; полился дождь, наводнявший сад, и, благодаря злобе демона, целый поток холодной воды из желоба фонтаном хлынул мне на голову и на плечи. Мы отшатнулись друг от друга. Я вскочил; Флора тоже встала с колен так поспешно, точно нас застали. Через мгновение мы снова подошли к решетке.
— Флора,— сказал я,— я предлагаю вам жалкий дар.
Она взяла мою руку и прижала ее к своей груди.
— Я богата как королева! — сказала она, и ее учащенное дыхание было красноречивее всяких слов.— Анн, мой чудный Анн! Я хотела бы стать твоей служанкой; я могла бы завидовать Роулею. Но нет, нет, — перебила она себя.— Я никому не завидую… мне незачем завидовать — я твоя!
— Моя навсегда? — проговорил я.
— Да, теперь и навсегда,— повторила она.
И если кто-либо из богов завидовал нам, он мог убедиться, что ему не удалось омрачить счастья смертных. Я стоял под целым потоком воды, лившемся с крыши из желоба; платье Флоры тоже вымокло не только от того, что я ее обнимал, но и от брызг, летевших на нее. Свечи оплыли и потухли; нас окружала тьма. Я почти ничего не видел, кроме блеска ее глаз. Ей я, вероятно, казался силуэтом, окруженным мглой дождя и брызгами водопада, лившегося на меня из старинного готического желоба над моей головой.
Наконец мы несколько успокоились. Когда улегся последний порыв бури, мы стали обсуждать наш дальнейший образ действий. Оказалось, что Флора знала мистера Робби, к которому мистер Ромэн дал мне такую хитрую рекомендацию. Флора даже была приглашена к нему вечером в понедельник. Она описала мне личность этого человека, что послужило доказательством ее проницательности и принесло мне значительную пользу впоследствии. По ее словам, Робби был страстным антикваром, в особенности же увлекался геральдикой. Это известие привело меня в восхищение: благодаря господину де Кулембергу, я обладал солидными познаниями в этой отрасли науки и был знаком со всеми гербами наиболее известных европейских родов. Слушая, как Флора говорила мне о мистере Робби, я твердо решил явиться к нему в понедельник, но, конечно, даже не заикнулся ей об этом.
Я отдал Флоре деньги; понятно, со мной были только бумаги. Передавая их, я сказал ей, что они — ее приданое.
— Недурное приданое для рядового,— сказал я, смеясь и просовывая руку с бумагами между прутьями решетки.
— Анн, где же мне хранить их, скажи? — спросила она.— Вдруг тетка найдет деньги? Что я ей отвечу?
— Носи их подле сердца.
— Значит, ты всегда будешь подле твоего богатства,— заметила она,— потому что ты всегда там.
Нам помешал забрезживший свет. Облака рассеялись. Кое-где виднелись звезды; взглянув на часы, я страшно удивился. Было около пяти часов утра.
Отзывы о сказке / рассказе: