Но к этому времени он до того измучился и истерзался всеми этими тревогами и страхами, что ему начинало казаться, что он близок к умопомешательству. Действительно, одна половина его мозга еще оставалась лихорадочно деятельной, изворотливой, а другая уже начинала мутиться, теряла свои умственные способности. Особенно сильно его подавляла следующая галлюцинация: побледневший от ужаса сосед жадно прислушивается, прилепившись лицом к стеклу своего окна, и ждет чего-то; прохожий, под впечатлением ужасного подозрения, останавливается на тротуаре… Но они могли только предполагать, догадываться, а видеть они не могли! Сквозь толстые каменные стены и плотно закрытые дубовые ставни могли проникнуть только звуки. Да, но здесь, в доме, может ли он быть уверен, что он один и что кроме него здесь нет живой души? Он знал, что он один, он видел еще раньше, чем вошел сюда, как единственная прислуга антиквара ушла из дома по своим маленьким любовным делам, принарядившись как могла. «Отпросилась на целый день»,— можно было прочесть в каждом ее движении, в улыбке, в каждой ленточке, украшавшей ее скромный наряд. Да, он был один в этом доме, наверное! И все же во всем этом пустом доме, у себя над головой, он несомненно слышал какой-то шум, движение, тихие, едва слышные шаги, ощущал, явственно ощущал чье-то постороннее присутствие,— до того явственно, что его воображение следовало за этим невидимым и неведомым существом из комнаты в комнату, из угла в угол, по всему дому. То это было бесформенное существо, у которого не было лица, но были глаза, которые все видели, или же это была просто тень, его собственная тень, бродившая по дому в то время, как он оставался здесь, внизу; или же он вдруг различал у нее лицо и образ убитого антиквара, дышащее хитростью, лукавством и ненавистью.
Иногда, сделав над собой большое усилие, он решался взглянуть на полуотворенную дверь, которая одновременно притягивала и пугала его. Дом был высокий, окно в крыше, пропускавшее дневной свет, маленькое и загрязненное, день туманный, точно слепой, и свет, проникавший в окна нижнего этажа, был слабый и болезненный. Едва приметной, тусклой световой полосой ложился он на порог полуотворенной двери из комнаты в лавку. И в этой полосе сомнительного света как будто все стояла какая-то колеблющаяся тень.
Вдруг с улицы в наружную входную дверь какой-то жизнерадостный господин, проходивший мимо, принялся колотить набалдашником своей трости в закрытую ставню, сопровождая свой стук выкриками, шутками и насмешками, в которых он поминутно называл антиквара по имени и звал его, словно рассчитывая, что он откликнется. Оледенев от ужаса, Маркхейм взглянул на мертвеца, но тот лежал неподвижно; он был уже далеко, и ему не слышен был ни этот стук, ни этот зов шутника; он потонул в беспредельном океане вечного молчания и забвения, и теперь его имя, которое прежде, наверное, привлекло бы его внимание даже среди завывания бури, стало пустым звуком среди этой гробовой тишины. Но вот жизнерадостный господин перестал колотить палкой по ставне и двинулся дальше. Это обстоятельство, однако, ясно говорило, что нужно спешить и, сделав то, что еще оставалось делать, убраться из этой обличающей его обстановки, уйти подальше от трупа и погрузиться с головой в волны многолюдной лондонской толпы, а к вечеру добраться до безопасной пристани и видимой неповинности, то есть до своей постели на другом конце города. Один посетитель приходил уже, другой мог прийти с минуты на минуту, и этот второй может оказаться более настойчивым, чем первый… Совершить такое дело и не вкусить его плодов было бы слишком нелепо! Такой гнусной ошибки он не мог допустить в своей жизни. Деньги — вот что было теперь единственной заботой Маркхейма, и как средство достать их — ключи! Прежде всего он взглянул себе через плечо за спину на полуотворенную дверь, ведущую во внутреннее помещение; там, в дверях, все еще стояла та же тень, колеблющаяся, неясная… Затем без всякого сознательного отвращения или угрызений совести, но с чисто физической дрожью во всем теле и с чисто животным трепетом, он подошел к трупу и склонился над ним. Человеческий образ почти совершенно исчез в этой бесформенной, безжизненной туше. На полу лежало точно набитое опилками чучело с разметавшимися в стороны членами и перегнутым пополам корпусом. Но все же эта туша напоминала ему что-то знакомое. Хотя на вид она казалась такой жалкой, незначительной, не внушающей никаких опасений, возможно было, что наощупь она произведет на него более сильное, быть может, потрясающее впечатление. Однако он собрался с духом, приподнял труп за плечи и перевернул его на спину. Тело было странно легко, и члены, словно все они были переломаны, падая, принимали самые странные положения, как корпус дешевой куклы. Само лицо было лишено всякого выражения; оно было бледно как воск и так же тускло-блестяще и только на одном виске отвратительно перемарано кровью. Это было единственное неприятное для Маркхейма обстоятельство, возбудившее в нем что-то вроде отвращения в первый момент и вслед затем тотчас перенесшее его к тому далекому времени, когда он был еще почти ребенком. В одно мгновение его воображение нарисовало перед ним тот ярмарочный день в рыбацкой деревеньке, который долгое время был памятен ему. Серый туманный день, свистящий ветер с моря, на главной улице деревушки пестрая толпа поселян, движущихся во всех направлениях; свистят свирели, звуки духовых инструментов оглашают воздух, там и сям слышится барабанная дробь, зазывающая любопытную публику в ярмарочные балаганы, и гнусавый голос гусляра, поющего протяжно и жалобно свои баллады и сказания. И среди всей этой толпы затерявшийся в ней с головой мальчуган лет восьми-девяти протискивается то взад, то вперед и засматривается с жадным любопытством и в то же время и со страхом на все выставленные приманки и на товары и наконец добирается до большой площади местечка и вместе с толпой останавливается перед большим открытым балаганом, на возвышении которого красуется громаднейший экран с расклеенными на нем лубочными плакатными картинами, безобразно нарисованными и отвратительно ярко и примитивно размалеванными, представлявшими собой изображения разных ужасов: «Швея Маннингс истязает свою ученицу», «Семейство Броупригг и зарезанный ими у них за столом гость», «Вэр умирает задушенный руками Туртелля» и еще десятка два подобных же сюжетов и картин, наглядно и ярко изображавших недавно нашумевшие и разглашенные всеми английскими газетами известные преступления. Все это он видит так живо, как в тот день! Он вновь тот самый мальчик и смотрит, как тогда, на все эти картины с чувством физического возмущения и непреодолимого отвращения ко всем этим злодеям; с чувством жуткого ужаса он содрогается перед этими злодеяниями, перед этими гадкими, отвратительными картинами; его оглушает барабанная дробь, в его памяти воскресает даже самый мотив слышанной в тот день музыки, и при этом он теперь испытывает приступ тошноты; он чувствует, что ему делается дурно; его мутит, и он ощущает внезапную слабость; ноги начинают подкашиваться, но он должен противостоять этому приступу минутной слабости, он должен победить ее!
И он счел за лучшее прямо взглянуть в лицо содеянному им страшному делу, а не отворачиваться от него трусливо и малодушно. Он нагнулся близко-близко над лицом мертвеца, вынуждая свой ум осознать и постигнуть весь ужас своего преступления. Еще так недавно это мертвое лицо было подвижно и отражало попеременно все волновавшие этого человека чувства; этот бледный и немой рот произносил слова, это тело было полно движения и мускульной энергии, а теперь его рукой эта жизнь была пресечена и остановлена, подобно тому, как часовой мастер одним пальцем останавливает ход и бой часов. Но напрасно он рассуждал и анализировал свой поступок — ни малейшее чувство раскаяния не пробуждалось в его душе. Совесть его молчала, и то самое сердце, которое когда-то, да даже и теперь еще, всего за одну какую-нибудь минуту, содрогалось при виде злодейств, изображенных на холсте, взирало без содрогания на страшную действительность. Ничто решительно не шевелилось при этом в его душе. Он испытал нечто похожее на слабый проблеск жалости к человеку, которого судьба напрасно наделила всеми данными для того, чтобы превратить жизнь в сей земной юдоли в сад наслаждений, и который не сумел воспользоваться этим, который никогда не жил, а теперь был мертв! Но вот и все, а раскаяния — ни тени! И, отогнав от себя все эти размышления, он отыскал ключи и направился к полуоткрытой двери, ведущей во внутренние покои. На дворе теперь лил сильный дождь, и шум барабанившего по крыше ливня нарушал безмолвие и тишину опустевшего дома. Все комнаты этого дома производили теперь впечатление каких-то сырых пещер, по стенам которых ручьями стекают струи воды, потому что во всех углах непрестанно отдавался шум дождевых струй, сливавшийся с тиканьем часов в лавке.
Когда Маркхейм приближался к двери, ему стало казаться, что он слышит в ответ на свои осторожные шаги другие, столь же осторожные шаги, удаляющиеся вверх по лестнице, а на пороге все еще слабо колышется тень. Тогда он делает над собой невероятное усилие и заставляет себя смело распахнуть дверь.
Слабый свет туманного пасмурного дня тускло стелется по голому каменному полу холла и лестницы, слабо отсвечивает на гладкой полированной поверхности древнего рыцарского вооружения, надетого на манекен, стоящий на площадке лестницы с опущенным забралом и алебардой в руке, и на темной резьбе по дереву, и на рамах старинных картин, развешанных на желтом фоне стен, над резными панелями. Дождь так громко барабанил по крыше, окнам и трубам, в так сильно отдавался по всему дому, что нервно напряженный слух Маркхейма стал различать в этом дождевом шуме разнообразные звуки. Шаги и вздохи, мерный топот ног проходящего где-то в отдалении полка, звон монет при подсчете, скрип дверей, тихонько приотворяемых,— все эти звуки как будто сливались со шлепаньем тяжелых капель дождя о стеклянный купол крыши, с шумом стремительно низвергающихся по желобам и водосточным трубам дождевых струй, и все это вместе создавало в нем ощущение чего-то жуткого. Впечатление, что он здесь не один, росло и усиливалось с каждой минутой, доведя его до состояния, близкого к сумасшествию. Со всех сторон его осаждали призраки чьего-то невидимого присутствия; он слышал, как эти бесплотные существа двигались и ходили в верхних комнатах; он слышал, как там, в лавке, мертвец подымался на ноги; и когда он сам, сделав над собой громадное усилие, стал с трудом подыматься по лестнице, он явственно слышал, как чьи-то легкие шаги впереди удалялись от него, а чьи-то другие шаги упорно следовали крадучись за ним. «Если бы я только был глух,— думал он,— как бы я был спокоен теперь, как бы спокойна была теперь моя душа!» Но вслед за тем, прислушиваясь с удвоенным вниманием, он начинал благословлять судьбу за это тревожное состояние духа, стоящее на страже его безопасности. Он беспрестанно поворачивал голову, оглядываясь то назад, то вправо, то влево; глаза его, готовые выскочить из орбит, вращались из стороны в сторону и как будто улавливали везде нечто, похожее на хвост чего-то, не имеющего названия, чего-то бесформенного, исчезавшего в тот момент, когда глаза его обращались в ту сторону. Двадцать четыре ступени, ведущие на второй этаж, превратились для него в двадцать четыре агонии смертельного страха. Здесь, в первом этаже, двери, выходившие на площадку, стояли открытые настежь; три из них зияли черными проемами подобно трем громадным пушечным жерлам, разинувшим свои смертоносные пасти, чтобы поглотить его. И эти раскрытые двери болезненно бередили его расшатанные нервы. Он сознавал, что нигде он не будет чувствовать себя достаточно защищенным и укрытым от любопытных и проницательных человеческих глаз, и его неудержимо влекло домой, запереться в четырех стенах своей комнаты, потонуть в подушках и пуховиках своей постели, спрятаться под простынями и одеялами и сделаться невидимым для всех, кроме одного Бога! И при этой последней мысли он слегка призадумался. Он стал припоминать рассказы о других убийцах, о том, какой страх они, как говорят, испытывали при мысли о небесном возмездии, но с ним, с Маркхеймом, ничего подобного не было. Он боялся только, как бы сама его человеческая природа, следуя своим неизменным законам, не выдала его, не представила какой-нибудь несомненной очевидности его преступления, а в еще большей степени он боялся, испытывая рабский, суеверный страх, возможности, что эта самая природа, желая погубить его, произвольно нарушит свои законы и в данном случае пойдет наперекор им, чтобы тем вернее обречь его на гибель. Ему казалось, что он ведет игру, основанную всецело на расчете, где все зависит от правил, от ловкого хода, от искусного расчета шансов и последствий. А что, если природа, как проигравшийся деспот, пинком ноги опрокинет шахматную доску со всеми так умно расставленными им на ней фигурами, чтоб отомстить ему за нарушение ее исконных законов! Нечто подобное, как утверждают историки, случилось с Наполеоном: зима, наступившая неожиданно, раньше срока разрушила все планы и расчеты гениального стратега и погубила его и его победоносную армию. То же самое может случиться и с Маркхеймом; толстые кирпичные стены дома могут стать прозрачными как хрусталь и обнаружить все его действия подобно тому, как мы видим работу пчел в стеклянном улье. Крепкие балки и доски пола могут поддаться под его ногами как сыпучий песок, и он может завязнуть между их обломками как пойманный капканом зверь. Да что! Бывали еще более странные и невероятные случаи, которые могли повториться теперь и уничтожить и погубить его. Например, мог обрушиться дом и погрести его под своими обломками, рядом с трупом убитого им антиквара; или же мог загореться соседний дом, и пожарные обступят его со всех сторон и взломают ставни и двери этого дома и убийство обнаружится — вот чего боялся Маркхейм! В известном смысле все это, конечно, тоже могло назваться Божьим Провидением, Перстом Божьим, карающим грех, но о Самом Боге, как высшем Существе, он не думал и нисколько не беспокоился о Нем. Он сознавал, что его поступок был исключительный, но исключительными были и его побуждения, и его оправдания, которые были известны Богу, и только от Бога он ждал и справедливости, и милосердия, но отнюдь не от людей. Когда он наконец благополучно добрался до гостиной и плотно запер за собой дверь, он почувствовал на минуту некоторое облегчение и успокоение от преследовавших его все время страхов и опасений. Комната эта была, так сказать, совершенно голая, без занавесей и портьер, без ковров или каких-либо иных украшений, вся заставленная упаковочными ящиками и разнокалиберной мебелью; несколько больших простеночных зеркал, в которых Маркхейм увидел себя с разных сторон, как актера на сцене, смутили его в первую минуту. Множество старинных картин в рамах и без рам стояли на полу, повернутые лицом к стене; тут же стоял превосходный буфет работы Шератона и старинный комод-маркетри, а также и большая парадная кровать под пологом из старинного затканного золотом штофа. Окна этой комнаты доходили до пола и отворялись как двери, но, по счастью, нижняя часть их была закрыта ставнями, и это мешало соседям видеть находившихся в комнате. Придвинув довольно большой упаковочный ящик к комоду, Маркхейм принялся подбирать к нему ключи. Это было дело нелегкое: ключей было много, а кроме того, это было скучно, потому что в конце концов в комоде могло и ничего не оказаться, а время было дорого и летело быстро. Но занятие это требовало напряженного внимания, и потому оно как-то разом отрезвило его. Краешком глаза он мог видеть дверь, и время от времени он даже прямо поглядывал на нее, как главнокомандующий осажденной крепости с чувством удовлетворения убеждается в хорошем и надежном состоянии своих фортов и укреплений. Теперь он чувствовал себя все же умиротворенным; дождь, ливший на улице, звучал теперь в его ушах естественно и даже приятно; а вот на той стороне кто-то заиграл на рояле, мотив какого-то гимна, и голоса целого хора детей подхватили напев и слова. Какая величественная, какая успокаивающая и умиротворяющая мелодия! Как свежи и чисты эти молодые голоса! Маркхейм прислушивался, улыбаясь, к этому гимну и в то же время перебирал ключи, а в голове его рождались образы и картины, соответствующие настроению, созданному гимном. Он видит группу детей, направляющихся в церковь… Вот заиграл орган, дети поют под его торжественные протяжные звуки; или гурьба детей рассыпалась по полю, у ручья резвятся купающиеся шалуны, другие пускают змея под самые облака, гонимые ветром по небу; а затем, при новом переходе гимна, снова чудятся ему идущие в церковь люди и торжественное воскресное служение, слышится высокий приятный голос священника (который он вспоминает с улыбкой) и мерещатся потускневшие золотые буквы десяти заповедей на кафедре.
И вот, в то время как он так сидел перед комодом, занятый подбиранием ключей, но витавший мысленно вдали, он вдруг вскочил в испуге со своего места, его бросило и в жар, и в холод, он едва удержался на ногах; кровь прилила ему к голове и к сердцу, и он стоял ошеломленный, дрожа всем телом. Он явственно услышал, что кто-то медленно и уверенно подымался по лестнице, и спустя минуту чья-то рука взялась за ручку двери, замок щелкнул и дверь тихонько отворилась.
Страх сжимал грудь Маркхейма как в тисках. Он не знал, чего ему ожидать: встал ли мертвец и притащился сюда, или же блюстители общественной безопасности, орудия человеческого правосудия, то есть представители судебной власти, явились сюда за ним? Или же, наконец, может быть, какой-нибудь случайный свидетель наугад, вслепую, набрел на его преступление и передаст его, убийцу, в руки правосудия, и потащит его на виселицу!
Но когда чье-то лицо просунулось в полуотворенную дверь, и, оглядевшись кругом, обратилось к нему, дружелюбно кивая и улыбаясь, как старому знакомому, а затем снова скрылось за дверью, которая бесшумно затворилась, Маркхейм не мог долее совладать с собой, и хриплый крик невыразимого ужаса вырвался против его воли у него из груди. На этот крик странный посетитель вернулся.
— Вы меня звали? — спросил он, просовывая голову в щелку и любезно улыбаясь. И с этими словами он вошел в комнату, тщательно заперев за собой дверь.
Маркхейм стоял и смотрел на него во все глаза. Быть может, у него рябило в глазах, или самое зрение несколько затуманилось, но только ему казалось, что очертания лица и фигуры вошедшего поминутно менялись и расплывались, как лица портретов и фарфоровых китайских божков, там внизу, в лавке, при колеблющемся свете свечи. Временами ему казалось это лицо знакомым, минутами ему даже казалось, что этот человек походит на него самого, а временами ему казалось, что он видит его в первый раз в жизни; все время он чувствовал в груди точно холодный камень, точно целую глыбу ужаса, давящего, гнетущего, тупого, нераздельного с сознанием, что это существо было не от земли и не от Бога.
А вместе с тем оно было до невероятности обыденное; такое существо, какие встречаются в жизни на каждом шагу,— и лицо, и манера, и платье, все было самое обыкновенное; он стоял и, добродушно улыбаясь, смотрел на Маркхейма, а затем весьма просто и вежливо добавил:
— Вы, если я не ошибаюсь, ищете деньги?
Маркхейм на это ничего не ответил.
Отзывы о сказке / рассказе: