Все мы были сильно потрясены этим взрывом ненависти к морю, да и сам говоривший после последнего глухого и хриплого выкрика смолк и погрузился в свои невеселые, мрачные думы. Но Рори, жадный до всякого рода суеверных страхов, вернул снова разговор к прежней теме.
— А вы видали когда-нибудь водяного? — спросил он, обращаясь к дяде.
— Не совсем ясно,— ответил дядя,— я вообще сомневаюсь, чтобы простой смертный человек мог вполне ясно видеть водяного и после того не расстаться с жизнью. Я плавал с одним парнем, которого звали Санди-Габарт; он, несомненно, видел водяного, и, конечно, тут же ему, бедняге, и конец приплел. Мы уже дней семь как вышли с ним из устья Клейды; работа была тяжелая, мы шли с грузом семян и разной разности на север к Маклиоду. Благополучно миновав Кетчелнс, мы обогнули Соа и вышли на прямую, рассчитывая, что нас донесет до Копнахоу. Я хорошо помню эту ночь; месяц светил сквозь туман, на море дул хороший свежий ветерок порывами, а кроме того, и это обоим нам не особенно нравилось, у нас над головой, поверху, свистал другой ветер, который дул из ущелий страшных Кетчелнских утесов. Санди возился на носу с клевером, мы не могли его видеть из-за грота, и вдруг он крикнул. Я засмеялся, потому что думал, что он крикнул от радости, что мы прошли Соа, ан нет! Оказалось совсем не то, это был предсмертный крик бедняги Санди-Габарта, потому что через полчаса его уже не стало. Все, что он мог сказать, было, что морской дьявол или водяной, или какой-то морской призрак, словом, нечто подобное, взобрался по бугшприту и глянул на него страшным, холодным, недобрым взглядом. А когда Санди отдал Богу душу, то все мы поняли, что это предвещало, и почему такой ветер завывал на вершинах Кетчелнса; ветер этот спустился потом оттуда прямо на нас и задул с такой адской силой, что мы всю ночь метались, как обезумевшие, потому что то был ураган гнева Божьего, и когда мы очнулись, то увидели, что нас прибило к берегу у Лох-Ускевах, а в Бенбекуле уже пели петухи.
— Это, должно быть, был русалочник,— сказал Рори.
— Русалочник! — закричал дядя с невыразимым гневом.— Это старые бабьи сказки! Никакого такого русалочника не существует!
— А на что он походил, этот морской дьявол? — спросил я.
— На что он походил? Оборони нас, Господь, знать, на что он походил. Было у него что-то вроде головы,— бедняга не мог сказать нам ничего больше.
После этого Рори, задетый за живое нанесенным ему оскорблением, рассказал несколько случаев с русалочниками и русалками, и морскими конями, выходившими на берег на здешнем острове и нападавшими на экипажи судов и шлюпок на море, и дядя, вопреки своему скептическому отношению к русалочникам, слушал все эти рассказы с тревожным интересом.
— Ужасно, ужасно, можно сказать,— вымолвил он в заключение.— Может быть, я и ошибаюсь, но я в Священном Писании нигде не встречал ни слова о русалочниках.
— Да вы, вероятно, не найдете там ни слова и о нашем Русте,— сказал Рори, и этот аргумент был признан достаточно веским.
По окончании обеда дядя увлек меня на скамеечку позади дома. День был тихий, жаркий; по морю изредка пробежит легкая зыбь, да издали донесется блеяние овец или привычный крик чайки. И, быть может, под влиянием этой умиротворяющей тишины окружающей природы, мой сородич стал тоже как-то спокойнее и рассудительнее. Он говорил теперь ровно, спокойно, почти весело о моей дальнейшей карьере, лишь время от времени упоминая при случае о погибшем судне и богатствах, которые оно принесло Аросу. Я же слушал его в каком-то оцепенении, мысленно поглощенный воспоминанием рисовавшейся передо мной сцены крушения, упиваясь в то же время живительным морским воздухом и дымом торфяных плиток, разожженных Мэри в камине кухни.
Так прошло около часа, когда дядя, все время украдкой поглядывавший на поверхность маленькой бухты, вдруг встал и пригласил меня последовать его примеру. Здесь надо сказать, что сильный прилив на юго-западной стороне Ароса всегда производит значительное волнение по всему берегу. В южной части Сэндэгской бухты образуется бурное течение в известные периоды прилива и отлива, но в этом северном заливе, или бухте, в так называемой Аросской бухте, на которой стоит дом и на которую теперь, в данный момент, смотрел дядя, единственно только в момент окончания прилива наблюдается некоторое волнение, и то столь легкое, что его можно даже не заметить. Когда вода бывает высока, то на ней ничего решительно нельзя увидеть, точно так же, как и при малейшей зыби или волнении; но когда вода совершенно спокойна, что бывает довольно часто, то на ее поверхности появляются какие-то странные неразборчивые водяные знаки, или очертания, как бы рунические буквы, или морские руны, если их можно так назвать.
То же самое встречается в тысяче мест по всему побережью, и ни один мальчишка, вероятно, забавлялся, как и я, стараясь прочесть в этих знаках что-нибудь относящееся к нему и к любимому им существу. На эти-то рунические буквы дядя обратил теперь мое внимание, но с видимой неохотой, внутренне стараясь побороть в себе какое-то неясное чувство сопротивления.
— Видишь ты там эти буквы на воде, вон, около того серого камня? — спросил он.— Да?.. Ну, скажи, похоже это на буквы?.. Не правда ли, похоже?
— Разумеется, похоже,— ответил я,— я уже не раз это замечал. Вот тот знак похож на букву С.
Старик подавил глубокий вздох, словно он был разочарован моим ответом, а затем, таинственно понизив голос, промолвил:
— С, это означает «Christ-Anna».
— А я всегда полагал, что это относится ко мне,— сказал я,— меня зовут Charles.
— Так ты и раньше это видел? — продолжал дядя, не придавая значения моим словам.— Да, да… Но это неслыханно странно! Может быть, это было предначертанием и многие века ждало своего исполнения. Но ведь это ужасно!..— И вдруг, оборвав себя на полуслове, снова обратился прямо ко мне: — А другого подобного знака ты не видишь? А?..
— Вижу,— отозвался я,— явственно вижу, вон там, в стороне Росса, другую букву, в том месте, где спускается к берегу дорога,— вижу букву М.
— М,— повторил за мной дядя чуть слышно и, немного помолчав, продолжал: — А что, ты думаешь, это означает?
— Я всегда думал, что это означает Мэри, сэр,— ответил я, невольно краснея, внутренне убежденный в том, что почти приступил к решительному объяснению.
Но каждый из нас следил за своим личным ходом мыслей, совершенно исключающим все остальное, и дядюшка и на этот раз, как мне показалось, не обратил внимания на мои слова. Он опустил голову и молчал; я мог бы подумать, что он вовсе не слыхал моих слов, если бы следующая фраза его не являлась в некотором роде отголоском моих последних слов.
— Я бы на твоем месте ничего не говорил об этом Мэри, это все пустяки,— заметил он и зашагал вперед.
Я молча последовал за безмолвствовавшим дядей, мягко ступая по торфяной тропинке, огибающей берег Аросской бухты. Я был несколько огорчен тем, что упустил столь благоприятный случай объявить дяде о моей любви; но в то же время я был еще более огорчен переменой, происшедшей в дяде. Он никогда не был таким, как другие люди, и еще того меньше тем, что называется «милый и любезный человек», но вместе с тем в нем не было, даже если принять во внимание худшие его стороны, ничего такого, что бы могло подготовить меня к столь странной перемене в нем. Невозможно было не видеть того, что положительно било в глаза, а именно, что у него было что-то на совести. Перебирая в уме своем слова, начинающиеся с буквы М,— «misery» — (бедность), «mercy» — (милосердие), «marriage» — (брак), «money» — (деньги), и другие, я вдруг с ужасом остановился на слове «murder» — (убийство). Я еще повторял в уме это ужасное слово и взвешивал его роковой смысл и значение, когда мы очутились на таком месте острова, откуда открывался вид на обе стороны: позади нас на Аросскую бухту и усадьбу с домом, и вперед, на открытый океан, к северу усеянный островами, а к югу совершенно синий и открытый до самого края горизонта. Здесь мой спутник остановился и пристально посмотрел на необъятный морской простор, а затем обернулся ко мне и коснулся своей рукой моей руки.
— Ты думаешь, что там ничего нет? — спросил он, указывая концом своей трубки вдаль.— Нет, говорю я тебе, человече! — крикнул он неестественно громко, как бы торжествующе.— Там густо лежат мертвецы! Словно водоросли!
Затем он круто повернулся, и, не проронив больше ни слова, мы вернулись домой.
Я страстно желал остаться наедине с Мэри, но это удалось мне не раньше, как после ужина, и то на самое короткое время, так что я едва успел обменяться с ней несколькими словами. Не теряя времени на пустые речи, я прямо высказал ей то, что было у меня на душе.
— Мэри,— сказал я,— я приехал в Арос с одной надеждой. Если эта надежда меня не обманывает, то все мы можем переселиться куда-нибудь в другое место и жить, не заботясь о насущном хлебе и важнейших удобствах жизни, а быть может, и настолько обеспеченными, что сейчас могло бы показаться безумным обещать что-либо подобное. Но, кроме этой надежды, есть у меня другая, которая гораздо дороже моему сердцу, чем деньги,— ты легко можешь догадаться об этом,— добавил я, немного помолчав.
Она молчала и смотрела куда-то в сторону. Это, конечно, не могло ободрить меня, но тем не менее я продолжал:
— Целыми часами я думал только о тебе, и чем больше проходит времени, тем больше я думаю о тебе, и я не могу себе представить, чтобы я мог быть счастлив и весел без тебя. Ты для меня что зеница ока!
Но она продолжала смотреть в сторону и не проронила ни словечка, только мне показалось, что руки ее дрожали.
— Мэри! — воскликнул я в отчаянии.— Неужели ты не любишь меня?
— О, Чарли,— отозвалась она наконец,— разве теперь время говорить об этом? Оставь меня пока, пусть все остается по-старому, и поверь, ты ничего от этого не потеряешь!
Я слышал слезы в ее голосе и, оставив всякую другую мысль, думал теперь только о том, как бы ее успокоить.
— Мэри Эллен,— сказал я,— не говори мне ничего больше. Я приехал сюда не с тем, чтобы нарушить твой покой. Пусть твое желание будет и моим, и твой срок моим сроком. Ты мне сказала все, что мне было нужно, но теперь скажи мне еще только одно — что тебя мучает и тревожит?
Она созналась мне, что ее тревожит отец, но не стала вдаваться ни в какие подробности, а только сокрушенно качала головой; она сказала, что ей кажется, что он нездоров и сам на себя не похож, и что это очень ее огорчает. О крушении ей ничего не было известно.
— Я даже не ходила в ту сторону,— сказала она,— да и зачем я туда пойду, Чарли? Их бедные души давно предстали перед судом Божьим; но я бы хотела, чтобы они унесли с собой и все свое добро, бедняги!..
Едва ли это могло служить мне поощрением в моем намерении рассказать ей о моих планах относительно «Espiritu-Santo», но тем не менее я это сделал. При первых моих словах она с изумлением воскликнула:
— А знаешь, приезжал один человек в Гризаполь в мае, маленький, желтолицый, черномазый человечек, как мне рассказывали, с золотыми перстнями на пальцах и черненькой бородкой, и он шарил и нюхал по горам и по долам и все разыскивал это самое судно.
При этом я вспомнил, что разбирал те бумаги и документы по поручению доктора Робертсона в конце апреля и что отбирал я их для какого-то испанского историка или для господина, именовавшего себя таковым и выдававшего себя за ученого. Он явился с прекраснейшими и самыми лестными рекомендациями к нашему ректору, с поручением произвести расследование касательно гибели Великой Армады. Сопоставляя одно с другим, я невольно подумал, что господин «с золотыми перстнями на пальцах» мог быть одно и то же лицо с мадридским историком, являвшимся к доктору Робертсону; а если это так, то, вероятно, он искал сокровища для себя, а не исторические сведения для своего ученого общества. Ввиду этого я решил не терять времени и не медлить с задуманным мной предприятием; и если это судно действительно лежало на дне Сэндэгской бухты, как оба мы предполагали не без основания, то открытие это должно было пойти на пользу не этому унизанному перстнями господину, а Мэри и мне, и на благо старого, честного и благородного рода Дарнэуей.
Отзывы о сказке / рассказе: