Сергей Дурылин — Четвёртый волхв: Рассказ

Известно, что три волхва пришли с высоты востока к яслям Вифлеема, три принесли дары и с тремя беседовал злой Ирод, и три вернулись в Персиду, — и потом, когда они умерли, три новых звезды засияли в небе: они ярче всех звезд — за исключением одной, великой звезды Рождества — горят доселе в небе, в темном торжественном небе, в ночь Рождества. Все это известно.

Но няня — наша старая няня Пелагея Сергеевна, — говорила нам в детстве, что волхвов было не три, а четыре, и даже называла имя четвертого волхва,— я забыл это имя, но— вот что удивительно и невероятно, вы все это скажете: что невероятно, — это было русское имя, — и самое простое, обыкновенное русское имя нас не удивляло тогда, в детстве, что имя четвертого волхва было русское, нам не приходило на мысль остановить няню и навести справку по библейским архивам: помню, мы очень с братом радовались, что пришел и русский волхв к младенцу Христу, — и мы только спрашивали няню:

— Няня, а почему же он не дошел до Вифлеема?

— А потому что заблудился , — отвечала няня.

— А где заблудился? — пытали мы.

— А в лесах, в Пещорах, в пустынях-густынях. И дар, что Богу нес, у него отняли злые люди.

Мы замолкали ненадолго. Леса шумят. Отец был родом из Сибири и рассказывал нам про тайгу, про тысячеверстные леса, безысходные для тех, кто не знает в них путей, про дикие вьюги и лесные ветра. Брат вздыхал.

Он был молчаливее меня, и я спрашивал няню:

— А он выйдет, няня, из лесов? Он придет ко Христу?

— Выйдет милый, — отвечала она.

— А когда?

— А тогда, когда дар нивы приготовит, когда откроется от русской земли праведный путь до Божьего града.

— Неизвестно, милый.

Няня гладила меня по голове и поникала головой. Потом поднимала взор к образу Спасителя — перед ним всегда горела с нашего детства зеленая лампада — и крестилась медленно и истово.

Это было в вечер Рождества. Брат отходил к окну. Стекло чуть тронул мороз. Белые блестящие ели разрослись на нижней части стекла. Это был белый рождественский веселый снег. В нем много было цветов и длинных узорных трав. На них сидели белые птицы.

Но брат искал не их. Он грел оставшийся чистым кусочек стекла — искал в нем первую звезду. Но она еще не загоралась в небе — или хмурые снежные тучи еще закрывали ее. И брат отходил от окна к няне и, прижавшись к ее плечу лицом: так тепло! так мягко! там шерстяная пестрая турецкая шаль — » лиловому полю пустили травами», — и, прижавшись к ней лицом, тихо спрашивал няню:

— Няня, а что он принесет четвертый Христу-младенцу, если дойдет из леса?

— А хлебушка, милый, — отвечала старушка. — Что же у русского крестьянина есть, кроме хлебушка?

— А он мужик разве, няня?

— Хресьянин он. Русский человек хресьянин, — убежденно отвечала няня. — Всегда хресьянин.

Брат молчал. Нет, мы не думали того, что этого не может быть.

Мы думали: когда это будет?

Когда выйдет из лесу четвертый — с даром русского хлеба?

Брат, не отходя от няни, спрашивал еще и еще:

— А где он возьмет? А хлеб будет черный?

— Черный, — отвечала няня. — Ржаной. Со всей земли возьмет, отовсюду по зернышку, ото всех полей, от праведных хресьянских трудов, замесит на ключевой водице, испечет на чистом огне. От всей земли будет хлеб хресьянский.

— Отчего ж не несет?

Это уж спрашивал я. Сердце мое трепетало от радости. Но ждать! Было так трудно ждать! И зачем ждать? Теперь бы, в эту ночь, этот хлеб принести.

— Оттого не несет, что трудно, милый, со всей земли, от праведных трудов, от хресьянских, отовсюду по зернышку собрать, с каждой полоски, от чистого праведного колоса, чистое зерно. Земля велика русская. Потихоньку он собирает. Когда кошицу полную наберет, — будет молоть зерно, а там за водой пойдет — тесто замесить. И всюду надо самую чистую найти, безмутную, без одной соринки, и ни человек, ни зверь ее чтобы не мутили. Найдет воду — будет огонь разводить от небесного огня, честнАго древа. Древо о древо тереть — первый огонь будет чистым.

Мы не понимали, что это значит, но мы знали, что этот огонь будет чист и светел, — не то что маленькая, коптящая лампочка под бумажным абажуром у нас в детской или фонари на улице, тихие и серые. Это будет прекрасный огонь.

— От честнАго древа. И на этом огне хлебушка испечет, — и будет дар Спасу Господу с солью.

— А как же принесет?

— Когда хлебушка спечет — тогда и путь прям откроется. Надо спечь, милый, первое дело: спечь, хлеб-соль приготовить. А там и путь отверзется.

А брат в это время опять уж стоял у окна. Он притронулся лбом ко стеклу и долго не отрывался от него. И вдруг обернулся к нам и радостно крикнул:

— Няня! Я нашел звезду! Вон она, вон!.. Голубая!.. Как снежинка!

Няня встал со стула и подошла к окну:

— Тише, милый. Надо тихо звезду встречать. Христос-младенец в ясельках лежит. Не разбудить бы его надо. А ты поклонись Христову Рождеству.

И няня подошла к образу Спасителя. Лик Его был светел и радостен. Лампадка пред ним светила нам лучезарней звезды.

Няня положила земной поклон — и мы с нею — и старческим тихим голосом произнесла нараспев:

— Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия, мирови свет разума, в нем бо звездам служащии звездою учахуся Тебе кланятися, Солнцу правды.

Мы все еще рез поклонились до земли.

А в окно светил на глубоком, глубоком зимнем небе голубоокая звезда Рождества.

* * *

С тех пор прошло много лет, очень много. Я прочел много книг, не только тех книг, что уверяли, что было только три волхва, но и те, которые утверждали и что не было вовсе волхвов, не было звезды, не было этой ночи, не было и Родившегося в эту ночь. Но вот, вопреки всему, я знаю (и всегда всю жизнь знал) и всегда буду знать, что было все это: и эта ночь, и волхвы, и эта звезда, и Родившийся в эту ночь.

Я знаю даже больше: я знаю, что было не три, а четыре волхва, и у четвертого волхва было русское имя, — я знаю, впрочем, и еще больше: я верю, что четвертый волхв выйдет из лесов и найдет прям путь до этой голубоокой звезды и принесет Родившемуся в эту ночь Дар земли своей. И Родившийся, Царь Небесный, Сын Человеческий, примет этот Дар вместе со златом, ливаном и смирною, ибо это будет праведный хлеб, он чист.