В сторожке, на реке, у перевоза жил дед, старый паромщик с женою. Жили они вдвоем, дожили до старости, а детей у них не было. Сильно тосковала об этом старуха, уж так-то она тужила, что и сказать невозможно.
Вот стала она деду такие слова говорить: „Нет у нас с тобой у горемычных деток, хоть бы ты мне бревешко обтесал: я бы его в ветошку обернула, стала бы в зыбке качать песенки ему петь — все бы хоть немножко тоску размыкала“.
Дед сжалился над старухой, взял чурбан, обтесал его, сделал мальчика, угольком ему глазки, ротик и носик написал и дал старухе.
Она обрадовалась, стала его пестовать да в зыбке качать, словно он живой. И так-то усердно она его качала, что он вдруг ожил и закричал, а потом стал расти, как настоящий мальчик.
Уж и рады были старики сыночку, назвали его Филипком и стали его выращивать и выхоливать.
Растет сынко-Филипко, и отец с матерью на него радуются. Вырос сынко-Филипко, стал хороший, здоровый паренек.
Начал на речку ходить, рыбку удить. Потом стал к лодке привыкать, и так полюбилось ему это, что иной раз с рассветом уйдет да так все вдоль речки ездит, рыбкой занимается. В полдень мать на берег придет, огонь разведет, навесит котелок, сварит кулешок, подойдет к речке и начнет его кликать:
„Сынко-Филипко! по реченьке ездишь, рыбушку ловишь, — ближе, ближе к бережку похлебай кулешку“.
Тогда сынко-Филипко причалит к берегу, выгрузит рыбу, отдаст ее матери, сядет, пополдничает и опять за работу.
Раз как-то баба-Яга, костяная нога, подслушала, как мать Филипка звала. Захотелось ей Филипка хитростью изловить и себе ужин из него сготовить. Вот она села в ступу и покатила к тому берегу где Филипко поблизости рыбу удил.
Едет баба-Яга, костяная нога, пестом погоняет, метлой след заметает. Приехала, развела костер, навесила котел, сама в ельник спряталась и закричала: „Сынко-Филипко, по реченьке ездишь, рыбушку ловишь — ближе, ближе к бережку, похлебай кулешку!“
А Филипко ей отвечает: „3наю, что это не моя матушка меня кличет; у моей матушки голос тонкий, а это вот какой грубый. Это ты, баба-Яга, меня обманываешь, ты меня съесть хочешь“.
И не поехал у берегу. Тау баба-Яга ни с чем домой вернулась.
На другой день, прежде чем к берегу ехать, она надумала пойти в кузницу, где кузнец лошадей ковал, и говорит ему: „Ковалек, ковалек, скуй мне новый язычок: мне нужен тонкий голосок“. Кузнец сковал ей коротенький язычок и сделался у бабы-Яги тонкий голосок.
Она с ним живо, живо к речке, все приладила: и огонек, и котелок, и кулешок, и тонким голоском закричала: „Сынко-Филипко, по реченьке ездишь, рыбушку ловишь, — ближе, ближе к бережку, похлебай кулешку!“
Услыхал ее сынко-Филипко, подумал что мать его кличет, и поехал на голос. Только выпрыгнул он на берег, баба-Яга из-за елки выскочила, когтями его ухватила, в ступу посадила и поехала с ним к своему двору. Подъехали. Баба-Яга кричит своей дочери: „Настаска, Настаска, отворяй ворота!“ А Настаска была такая же ведьма и злюxа, как сама баба-Яга. Въехала баба-Яга с Филипком во двор, говорит своей дочери: „Настаска, Настаска, топи баню жарко, жарко, мой Филипка бело, бело!“
Настаска докрасна истопила в бане печь, вымыла Филипку добела.
Тогда баба-Яга говорит ей: „Теперь истопи печку в избе и зажарь его; когда будет готов, я вернусь“. Сама села в ступу, взяла пест да метлу и уехала.
Настаска истопила печку. Ей самой до смерти захотелось отведать Филипкиного мяса. Взяла лопату и говорит Филипке: „Сынко-Филипко, садись на лопату“. Он говорит: „Я не умею — покажи мне“, и взял у нее лопату из рук. Она говорит: „Вот так!“ — и села на лопату. Он ее взял да в печку и сунул. Сам живо из избы вон; думает, как бы ему от бабы-Яги укрыться. Слышит, что она близко едет. Вот он до большого дерева добежал, на дерево влез, сидит притаившись.
Приехала баба-Яга, кричит: „Настаска, Настаска, отворяй ворота!“ Настаска не откликается. „Куда это она запропастилась?“ подумала баба-Яга, вылезла из ступы, сама ворота отворила и во двор въехала. Идет в избу, видит — печка истоплена. Она печку открыла и говорит: „Покатайся, поваляйся, сынки-Филипкины косточки поглодай“.
Сынко-Филипко услышал да и закричал: „Не мои а Настаскины косточки поглодай!“ Услышала баба-Яга его голос, выбежала из избы и видит — он, живой, на дереве сидит. Вот она за топором сбегала и давай дерево рубить.
Посмотрел Филипко вниз, видит — беда ему неминучая. Взглянул кверху, а над ним летят утки. Он закричал: „Уточки белые, уточки серые, скиньте мне по перышку, я сплету из них крылышки, полечу домой к отцу, к матери!“
Уточки бросили ему каждая по перышку. Филипко стал сплетать из них крылья; сплел, замахал ими, но они были слишком малы и не могли поднять его кверху. А баба-Яга все рубит да рубит, так что щепки во все стороны летят.
Взглянул Филипко опять наверх, видит — летят гуси вереницею. Он закричал: „Гуси белые, гуси серые, скиньте мне по перышку, я вплету их в свои крылышки, полечу домой к отцу, к матери!“ Гуси бросили ему по перышку. Он их вплел в свои крылышки, замахал ими, но они все еще были слишком малы и не могли поднять Филипку. А баба-Яга внизу все рубит да рубит, уже дерево затрещало и пошатнулось.
Еще раз взглянул Филипко на небо, видит — летит стая лебедей. Он закричал: „Лебеди белые, лебеди серые, скиньте мне по перышку, я вплету их в свои крылышки, полечу домой к отцу к матери. Лебеди бросили ему по перышку. Он их вплел в свои крылышки.
А баба-Яга внизу дерево дорубила. Дерево стало падать, а Филипко взмахнул крыльями и полетел вверх, как птица.
Баба-Яга только руками развела да зубами заскрежетала.
А Филипко домой к отцу, к матери полетел. Прилетел он к окошечку, сел на травку. А мать напекла блинов, созвала гостей, поминает Филипка и говорит: „Это тебе, гостек, это тебе, старичок, а это мне блинок!“ А Филипко под окном отзывается: „А мне?“
— „Поглядика, старичок, кто там просит блинок?“ Старик вышел, увидал сынка-Филипко, обхватил его, привел к матери — пошло целование и стали они вместе жить-поживать, добро наживать, худо забывать.
