Вальтер Скотт — Айвенго

Глава XLIV

Как сплетня кумушки, рассказ окончен.

Уэбстер

Когда общее изумление несколько улеглось, Уилфред Айвенго спросил у гроссмейстера, как верховного судьи настоящего поединка, так ли мужественно и правильно выполнил он свои обязанности, как требовалось уставом состязания.

— Мужественно и правильно, — отвечал гроссмейстер. — Объявляю девицу свободной и неповинной! Оружием, доспехами и телом умершего рыцаря волен распорядиться по своему желанию победитель.

— Я равно не хочу и пользоваться его доспехами и предавать его тело на позор, — сказал рыцарь Айвенго. — Он сражался за веру христианскую. А ныне он пал не от руки человеческой, а по воле божьей. Но пусть его похоронят тихо и скромно, как подобает погибшему за неправое дело. Что касается девушки…

Его прервал конский топот. Всадников было так много и скакали они так быстро, что под ними дрожала земля. На ристалище примчался Чёрный Рыцарь, а за ним — многочисленный отряд конных воинов и несколько рыцарей в полном вооружении.

— Я опоздал, — сказал он, озираясь вокруг, — Буагильбер должен был умереть от моей руки… Айвенго, хорошо ли было с твоей стороны брать на себя такое дело, когда ты сам едва держишься в седле?

— Сам бог, государь, покарал этого надменного человека, — отвечал Айвенго. — Ему не суждена была честь умереть той смертью, которую вы предназначили ему.

— Мир ему, — молвил Ричард, пристально вглядываясь в лицо умершего, — если это возможно: он был храбрый рыцарь и умер в стальной броне, как подобает рыцарю. Но нечего терять время. Бохун, исполняй свою обязанность!

Из среды королевской свиты выступил рыцарь и, положив руку на плечо Альберта Мальвуазена, сказал:

— Я арестую тебя, как государственного изменника! До сих пор гроссмейстер молча дивился внезапному появлению такого множества воинов. Теперь он заговорил:

— Кто смеет арестовать рыцаря Сионского Храма в пределах его прецептории и в присутствии гроссмейстера? И по чьему повелению наносится ему столь дерзкая обида?

— Я арестую его, — отвечал рыцарь, — я, Генри Бохун, граф Эссекс, лорд-главнокомандующий войсками Англии.

— И по приказанию Ричарда Плантагенета, здесь присутствующего, — сказал король, открывая забрало своего шлема, — Конрад Монт-Фитчет, счастье твоё, что ты родился не моим подданным. Что до тебя, Мальвуазен, ты и брат твой Филипп подлежите смертной казни до истечения этой недели.

— Я воспротивлюсь твоему приговору, — сказал гроссмейстер.

— Гордый храмовник, ты не в силах это сделать, — возразил король.

— Взгляни на башни своего замка, и ты увидишь, что там развевается королевское знамя Англии вместо вашего орденского флага. Будь благоразумен, Бомануар, и не оказывай бесполезного сопротивления. Твоя рука теперь в пасти льва.

— Я подам на тебя жалобу в Рим, — сказал гроссмейстер — Обвиняю тебя в нарушении неприкосновенности и вольностей нашего ордена.

— Делай что хочешь, — отвечал король, — но ради твоей собственной безопасности сейчас лучше не толкуй о нарушении прав. Распусти членов капитула и поезжай со своими последователями в другую прецепторию, если только найдётся такая, которая не стала местом изменнического заговора против короля Англии. Впрочем, если хочешь, оставайся. Воспользуйся нашим гостеприимством и посмотри, как мы будем вершить правосудие.

— Как! Мне быть гостем там, где я должен быть повелителем? — воскликнул гроссмейстер. — Никогда этого не будет! Капелланы, возгласите псалом «Quare fremuerunt gentes»! [«Из-за чего задрожали народы» (лат.)] Рыцари, оруженосцы и служители святого Храма, следуйте за знаменем нашего ордена Босеан!

Гроссмейстер говорил с таким достоинством, которое не уступало самому королю Англии и вдохнуло мужество в сердца его оторопевших и озадаченных приверженцев. Они собрались вокруг него, как овцы вокруг сторожевой собаки, когда заслышат завывание волка. Но в осанке их не было робости, свойственной овечьему стаду, напротив — лица у храмовников были хмурые и вызывающие, а взгляды выражали вражду, которую они не смели высказать словами. Они сомкнулись в ряд, и копья их образовали тёмную полосу, сквозь которую белые мантии рыцарей рисовались на фоне чёрных одеяний свиты подобно серебристым краям чёрной тучи. Толпа простонародья, поднявшая было против них громкий крик, притихла и в молчании взирала на грозный строй испытанных воинов. Многие даже попятились назад.

Граф Эссекс, видя, что храмовники стоят в боевой готовности, дал шпоры своему коню и помчался к своим воинам, выравнивая их ряды и приводя их в боевой порядок против опасного врага. Один Ричард, искренне наслаждавшийся испытываемой опасностью, медленно проезжал мимо фронта храмовников, громко вызывая их:

— Что же, рыцари, неужели ни один из вас не решится преломить копьё с Ричардом? Эй, господа храмовники! Ваши дамы, должно быть, уж очень смуглы, коли ни одна не стоит осколка копья, сломанного в честь её!

— Слуги святого Храма, — возразил гроссмейстер, выезжая вперёд, — не сражаются по таким пустым и суетным поводам. А с тобой, Ричард Английский, ни один храмовник не преломит копья в моём присутствии. Пускай папа и монархи Европы рассудят нас с тобой и решат, подобает ли христианскому принцу защищать то дело, ради которого ты сегодня выступил. Если нас не тронут — и мы уедем, никого не тронув. Твоей чести вверяем оружие и хозяйственное добро нашего ордена, которое оставляем здесь; на твою совесть возлагаем ответственность в том соблазне и обиде, какую ты нанёс ныне христианству.

С этими словами, не ожидая ответа, гроссмейстер подал знак к отбытию. Трубы заиграли дикий восточный марш, служивший обычно сигналом к выступлению храмовников в поход. Они переменили строй и, выстроившись колонной, двинулись вперёд так медленно, как только позволял шаг их коней, словно хотели показать, что удаляются лишь по приказу своего гроссмейстера, а никак не из страха перед выставленными против них превосходящими силами.

— Клянусь сиянием богоматери, — сказал король Ричард, — жаль, что эти храмовники такой неблагонадёжный народ, а уж выправкой и храбростью они могут похвалиться.

Толпа, подобно трусливой собаке, которая начинает лаять, когда предмет её раздражения поворачивается к ней спиной, что-то кричала вслед храмовникам, выступившим за пределы прецептории.

Во время суматохи, сопровождавшей отъезд храмовников, Ревекка ничего не видела и не слышала. Она лежала в объятиях своего престарелого отца, ошеломлённая и почти бесчувственная от множества пережитых впечатлений. Но одно слово, произнесённое Исааком, вернуло ей способность чувствовать.

— Пойдём, — говорил он, — пойдём, дорогая дочь моя, бесценное моё сокровище, бросимся к ногам доброго юноши!

— Нет, нет, — сказала Ревекка. — О нет, не теперь! В эту минуту я не решусь заговорить с ним! Увы! Я сказала бы больше, чем… Нет, нет… Отец, скорее оставим это зловещее место!

— Но как же, дочь моя, — сказал Исаак, — как можно не поблагодарить мужественного человека, который, рискуя собственной жизнью, выступил с копьём и щитом, чтобы освободить тебя из плена? Это такая услуга, за которую надо быть признательным.

— О да, о да! Признательным и благодарным, благодарным свыше всякой меры, — сказала Ревекка, — но только не теперь. Ради твоей возлюбленной Рахили молю тебя, исполни мою просьбу — не теперь.

— Нельзя же так, — настаивал Исаак, — не то они подумают, что мы неблагодарнее всякой собаки.

— Но разве ты не видишь, дорогой мой отец, что здесь сам король Ричард, и, стало быть…

— Правда, правда, моя умница, моя премудрая Ревекка! Пойдём отсюда, пойдём скорее. Ему теперь деньги понадобятся, потому что он только что воротился из Палестины, да говорят ещё, что вырвался из тюрьмы… А если бы ему понадобился предлог к тому, чтобы меня обобрать, довольно будет и того, что я имел дело с его братом Джоном… Лучше мне пока не попадаться на глаза королю.

И, в свою очередь увлекая Ревекку, он поспешно увёл её с ристалища к приготовленным носилкам и благополучно прибыл с нею в дом раввина Натана Бен-Израиля.

Таким образом, еврейка, судьба которой в этот день представляла для всех наибольший интерес, скрылась, никем не замеченная, и всеобщее внимание устремилось теперь на Чёрного Рыцаря. Толпа громко и усердно кричала: «Многая лета Ричарду Львиное Сердце! Долой храмовников!»

— Несмотря на эти громогласные заявления верноподданнических чувств, — сказал Айвенго, обращаясь к графу Эссексу, — хорошо, что король проявил предусмотрительность и вызвал тебя, благородный граф, и отряд твоих воинов.

Граф Эссекс улыбнулся и тряхнул головой.

— Доблестный Айвенго, — сказал он, — ты так хорошо знаешь нашего государя, и всё же ты заподозрил его в мудрой предосторожности! Я просто направлялся к Йорку, где, по слухам, принц Джон сосредоточил свои силы, и совершенно случайно встретился с королём. Как настоящий странствующий рыцарь, наш Ричард мчался сюда, желая самолично решить судьбу поединка и тем самым завершить эту историю еврейки и храмовника. Я с моим отрядом последовал за ним почти против его воли.

— А какие вести из Йорка, храбрый граф? — спросил Айвенго. — Мятежники ждут нас там?

— Не более, чем декабрьские снега ждут июльского солнца, — отвечал граф. — Они разбежались! И как ты думаешь, кто поспешил привезти нам эти вести? Сам принц Джон, своею собственной персоной.

— Предатель! Неблагодарный, наглый изменник! — сказал Айвенго. — И Ричард приказал посадить его в тюрьму?

— О, он его так принял, как будто встретился с ним после охоты! — сказал граф. — Указал на меня и на наших воинов и говорит ему: «Вот видишь, брат, со мной тут сердитые молодцы, так ты поезжай лучше к матушке, передай ей мою сыновнюю любовь и почтение и оставайся при ней, пока не умиротворятся умы людей».

— И это всё? — спросил Айвенго. — Как не сказать, что таким милостивым обхождением король сам напрашивается на предательство.

— Именно, — отвечал Эссекс. — Но можно ведь сказать и то, что человек сам напрашивается на смерть, пускаясь в битву, когда у него ещё не зажила опасная рана.

— Прощаю тебе насмешку, граф, — сказал Айвенго, — но помни, что я рисковал лишь собственной жизнью, а Ричард — благом целого королевства.

— Тот, кто легкомысленно относится к своему благу, редко отличается заботливостью о других, — возразил Эссекс. — Однако поедем скорее в замок, потому что Ричард задумал примерно наказать некоторых второстепенных членов заговора, даром что простил самого главного зачинщика.

Из последовавшего затем судебного следствия, занесённого в рукописную летопись, явствует, что Морис де Браси бежал за море и поступил на службу к Филиппу, королю Франции, что Филипп Мальвуазен и его брат Альберт, прецептор в Темплстоу, были казнены, что Вальдемар Фиц-Урс, являвшийся душою заговора, отделался изгнанием из Англии, а принц Джон, в пользу которого он был составлен, не получил даже выговора от своего добродушного брата. Впрочем, никто не пожалел об участии обоих Мальвуазенов: они понесли вполне заслуженную кару, потому что многократно проявляли двоедушие, жестокость и деспотизм.

Вскоре после поединка в Темплстоу Седрик Сакс был приглашён ко двору Ричарда; своим местопребыванием король сделал в это время город Йорк, чтобы лично содействовать успокоению провинций, где сильнее всего сказались происки его брата Джона.

Получив приглашение, Седрик сначала ворчал и злился, однако повиновался. В сущности, возвращение Ричарда положило конец всякой надежде на восстановление саксонской династии на английском престоле, ибо, кого бы саксонская партия ни выставила своим кандидатом, в случае междоусобной войны она не имела бы никаких шансов на успех при той чрезвычайной популярности, которою пользовался Ричард, всеми любимый за свои личные добрые качества и боевую славу, несмотря на то, что он правил государством, проявляя своенравное легкомыслие и был то чрезмерно снисходителен, то крайне строг и почти деспотичен.

Кроме того, даже Седрик с неохотой вынужден был признать, что его проект брака Ровены с Ательстаном для объединения саксов окончательно рухнул, так как заинтересованные стороны решительно воспротивились ему. Он совершенно не ожидал подобной развязки — даже тогда, когда жених и невеста ясно и откровенно высказались против этого союза; Седрик никак не мог поверить, чтобы две особы королевской крови могли из личных соображений отказываться от брака, столь необходимого для блага нации. Тем не менее таков был неоспоримый факт: Ровена всегда выражала нерасположение к Ательстану, а теперь и Ательстан не менее решительно заявил, что ни за что не будет более свататься к Ровене. Перед такими препятствиями принуждено было отступить даже и великое упрямство, от природы свойственное Седрику, так как ему приходилось насильно тащить под венец двух людей, которые упорно сопротивлялись. Он, впрочем, попробовал ещё раз произвести решительный натиск на Ательстана. Но, приехав к нему, Седрик застал этого воскресшего отпрыска саксонских королей занятым войной с местным духовенством.

После всех смертельных угроз аббату святого Эдмунда дух мстительности, по-видимому, оставил Ательстана, то ли потому, что сам он был по природе слишком ленив и благодушен, то ли уступая просьбам своей матери, леди Эдит, которая, подобно большинству дам того времени, была почитательницей духовных лиц. Он ограничился трехдневным заключением аббата и всей монастырской братии в подвальных помещениях замка Конингсбург на самой скудной пище. За такую жестокость аббат пригрозил ему отлучением от церкви и составил длинный список желудочных и кишечных болезней, нажитых им и его монахами вследствие испытанного ими тиранства и беззаконного задержания в тюрьме.

Седрик застал своего друга Ательстана до такой степени поглощённым этими препирательствами и изобретением средств к обороне против преследований духовенства, что ни о чём ином он и думать не хотел. Когда же произнесено было имя Ровены, благородный Ательстан попросил позволения опорожнить за её здоровье полный кубок и выразил пожелание, чтобы она скорее сочеталась браком с его родственником Уилфредом. Очевидно, с Ательстаном ничего нельзя было поделать. По выражению Вамбы, с тех пор вошедшему во всеобщее употребление, «коли петух не драчливый, из него не сделаешь бойца».

Итак, к достижению цели, к которой стремились влюблённые, оставались лишь два препятствия: упрямство Седрика и его предубеждение против норманской династии. Первое из этих чувств постепенно смягчилось под влиянием ласк его питомицы и той гордости, которую он не мог не испытывать, видя славу своего сына. К тому же ему лестно было породниться с домом Альфреда, раз потомок Эдуарда Исповедника решительно отказался от этой чести.

Отвращение Седрика к королям норманской крови также начинало ослабевать. С одной стороны, он ясно видел, что избавить Англию от новой династии не было никакой возможности, а такое убеждение значительно способствует признанию правящего короля. С другой стороны, король Ричард выказывал ему лично большое внимание, искренне наслаждался резким юмором Седрика и, по свидетельству той же рукописной хроники, сумел так очаровать благородного Сакса, что не прошло и недели со дня его приезда ко двору, как он дал согласие на брак своей питомицы леди Ровены с сыном своим Уилфредом Айвенго.

Свадьба нашего героя совершилась в самом величественном из храмов — в кафедральном соборе города Йорка. Сам король присутствовал на бракосочетании, и, судя по вниманию, какое он оказал в этом и во многих других случаях дотоле притесняемым и униженным саксам, они увидели, что мирными средствами могли добиться гораздо больших успехов, чем в результате ненадёжного успеха в междоусобной войне.

Церемония бракосочетания была исполнена со всем тем великолепием, какое римские прелаты умеют придавать своим торжествам.

Гурт, нарядно одетый, исполнял должность оруженосца при молодом хозяине, которому он так преданно служил; тут же был и самоотверженный Вамба, в новом колпаке с великолепным набором серебряных колокольчиков. Гурт и Вамба вместе с Уилфредом переносили бедствия и опасности, а потому имели полное право разделять с ним его благополучие и счастье.

Но, помимо домашней свиты, эта блестящая свадьба была отмечена присутствием множества знатных норманнов и саксонских дворян, при всеобщем восторге низших классов, приветствовавших в союзе этой четы залог будущего мира и согласия двух племён; с того периода времени эти враждующие племена слились и потеряли своё различие. Седрик дожил до начала этого слияния, ибо, по мере того как обе национальности встречались в обществе и заключали между собою брачные союзы, норманны умеряли свою спесь, а саксы утрачивали свою неотёсанность. Впрочем, тот смешанный язык, который ныне мы называем английским, окончательно вошёл в употребление при лондонском дворе только в царствование Эдуарда III; и в то же время, по-видимому, исчезли последние следы розни между норманнами и саксами.

Прошло два дня после счастливого бракосочетания, и леди Ровена сидела в своей комнате, когда Эльгита доложила ей, что какая-то девица просит позволения поговорить с ней без свидетелей. Ровена удивилась, подумала, поколебалась, но любопытство пересилило, и она кончила тем, что приказала просить девицу к себе.

Вошла девушка высокого роста и благородной наружности. Длинное белое покрывало скорее оттеняло, чем скрывало изящество её фигуры и величавую осанку. Манеры её были почтительны, но без всякой примеси страха и без желания снискать расположение. Ровена была всегда готова прийти на помощь и проявить внимание к чувствам других. Она встала и хотела взять гостью за руку и подвести её к креслу, но та оглянулась на Эльгиту и ещё раз попросила о разрешении побеседовать с леди Ровеной наедине. Как только Эльгита ушла (что сделала очень неохотно), прекрасная посетительница, к великому удивлению леди Айвенго, преклонила колено, прижала обе руки к своему лбу и, склонившись до пола, поцеловала край вышитой одежды Ровены, невзирая на её сопротивление.

— Что это значит? — сказала удивлённая новобрачная. — Почему вы мне оказываете столь необычное почтение?

— Потому что вам, леди Айвенго, я могу законно и достойно отдать долг благодарности, которой обязана Уилфреду Айвенго, — сказала Ревекка, вставая и снова приняв обычную свою осанку, исполненную достоинства и спокойствия. — Простите, что я осмелилась оказать вам знаки почтения, принятые у моего народа. Я та несчастная еврейка, для спасения которой ваш супруг рисковал жизнью на ристалище в Темплстоу, когда всё было против него.

— Любезная девица, — сказала Ровена, — в тот день Уилфред Айвенго лишь в слабой мере отплатил вам за неусыпный уход и врачевание его ран, когда с ним случилось такое несчастье. Скажите, не можем ли он и я ещё чем-нибудь быть вам полезны?

— Нет, — спокойно отвечала Ревекка, — я лишь попрошу вас передать ему на прощание выражение моей признательности и мои наилучшие пожелания.

— Разве вы уезжаете из Англии? — спросила Ровена, всё ещё не вполне опомнившись от удивления, вызванного таким необыкновенным посещением.

— Уезжаю, миледи, ещё до конца этого месяца. У моего отца есть брат, пользующийся особым расположением Мухаммеда Боабдила, короля гранадского. Туда мы и отправимся и будем жить там спокойно и без обиды, заплатив дань, которую мусульмане взимают с людей нашего племени.

— Разве в Англии вы не пользуетесь такой безопасностью? — сказала Ровена. — Мой муж в милости у короля, да и сам король — человек справедливый и великодушный.

— В этом я не сомневаюсь, леди, — сказала Ревекка, — но англичане — жестокое племя. Они вечно воюют с соседями или между собою, безжалостны и готовы пронзить друг друга мечом. Небезопасно жить среди них детям нашего племени. В этой стране войн и кровопролитий, окружённой враждебными соседями и раздираемой внутренними распрями, странствующий Израиль не может надеяться на отдых и покой.

— Но вы, — сказала Ровена, — вы сами, без сомнения, ничего не должны опасаться. Ты, что бодрствовала у одра раненого Уилфреда Айвенго, — продолжала она с возрастающей горячностью, — тебе нечего бояться в Англии, где и саксы и норманны наперебой будут воздавать тебе почести.

— Твои речи, леди, хороши, — сказала Ревекка, — а твои намерения ещё лучше. Но этого не может быть: бездонная пропасть пролегает между нами. Наше воспитание, наши верования ни вам, ни нам не дозволяют перешагнуть через эту пропасть. Прощай, но, прежде чем я уйду, окажи мне одну милость. Фата новобрачной скрывает твоё лицо; дай мне увидеть черты, столь прославленные молвою.

— Они едва ли таковы, чтобы стоило на них смотреть, — сказала Ровена, — но в надежде, что и ты сделаешь то же, я откину фату.

Она приподняла фату и то ли от сознания своей красоты, то ли от застенчивости покраснела так сильно, что её щёки, лоб, шея и грудь покрылись краской. Ревекка также вспыхнула, но лишь на мгновение. Через минуту она справилась со своими чувствами, и краска сбежала с её лица, как меняет цвет алое облако, когда солнце садится за горизонт.

— Леди, — сказала она, — ваше лицо, которое вы соблаговолили мне показать, долго будет жить в моей памяти. В нём преобладают кротость и доброта, а если среди этих прекрасных качеств можно найти оттенок мирской гордости или тщеславия, то можно ли винить плоть земную в том, что она обладает земными свойствами? Долго буду я вспоминать ваше лицо и благодарить бога за то, что покидаю моего благородного избавителя в союзе с той…

Глаза её наполнились слезами, и она умолкла, потом поспешно отёрла их и на тревожные расспросы Ровены отвечала:

— Нет, я здорова, леди, совсем здорова. Но сердце моё переполняется горестью при воспоминании о Торкилстоне и ристалище в Темплстоу. Прощайте! Я не исполнила ещё одной, самой незначительной части своего долга. Примите этот ларец и не удивляйтесь тому, что найдёте в нём.

Ровена открыла небольшой ящичек в серебряной оправе и увидела ожерелье и серьги из бриллиантов несметной ценности.

— Это невозможно, — сказала она, отдавая Ревекке ларчик. — Я не смею принять такой драгоценный подарок.

— Оставьте его у себя, леди, — сказала Ревекка. — Вы обладаете властью, знатностью, влиянием — у нас же только и есть богатство, источник нашей силы, а также и нашей слабости. Ценою этих погремушек, будь они в десять раз дороже, не купишь и половины того, чего вы достигнете, молвив одно слово. Стало быть, для вас это подарок не особенно ценный, а для меня, если я расстаюсь с ними, и подавно. Позвольте мне думать, что вы не такого ужасного мнения о моём народе, как ваши простолюдины. Неужели вам кажется, что я ценю эти сверкающие камешки больше, чем свою свободу? Или что мой отец считает их дороже чести своей единственной дочери? Возьмите их, леди. Мне они совсем не нужны. Я никогда больше не буду носить драгоценностей.

— Значит, вы несчастны? — сказала Ровена, поражённая тоном, каким Ревекка произнесла последние слова. — О, оставайтесь у нас! Праведные наставники сумеют убедить вас отказаться от вашей ложной веры, а я буду вам вместо сестры.

— Нет, леди, — отвечала Ревекка с той же спокойной грустью, — это невозможно. Не могу я менять веру отцов моих, как меняю платье в зависимости от климата той страны, где собираюсь поселиться. А несчастная не буду. Тот, кому я посвящу остаток своей жизни, будет мне утешителем, если я исполню его волю.

— Стало быть, и у вас есть монастыри, и вы хотите укрыться в одном из них? — спросила Ровена.

— Нет, леди, — отвечала еврейка, — но в нашем народе со времён Авраама и до наших дней всегда были женщины, посвящавшие свои мысли богу, а дела — подвигам любви к людям. Они ухаживают за больными, кормят голодных, помогают бедным. И Ревекка будет делать то же. Скажи это твоему властелину, если случится, что он спросит о судьбе той, которую спас от смерти.

Голос Ревекки невольно дрогнул, и в нём послышалась такая нежность, которая обнаружила нечто большее, чем она думала выразить. Девушка поспешила проститься с Ровеной.

— Прощайте, — сказала Ревекка, — пусть тот, кто сотворил и евреев и христиан, осыплет вас всеми благами жизни… Корабль, на котором мы отплываем отсюда, подымет якорь, как только мы доберёмся до гавани.

Она тихо выскользнула из комнаты, оставив Ровену в таком удивлении, как будто ей явился какой-то призрак. Прекрасная саксонка не преминула рассказать об этой необычайной посетительнице своему мужу, на которого рассказ не произвёл глубокое впечатление.

Айвенго долго и счастливо жил с Ровеной, ибо с ранней юности их связывали узы взаимной любви. И любили они друг друга ещё более оттого, что испытали столько препятствий к своему соединению. Но было бы рискованным слишком подробно допытываться, не приходило ли ему на ум воспоминание о красоте и великодушии Ревекки гораздо чаще, чем то могло понравиться прекрасной наследнице Альфреда.

Айвенго успешно служил при Ричарде и по-прежнему пользовался милостью короля. Вероятно, он достиг бы самых высших почестей, если бы этому не помешала преждевременная смерть Львиного Сердца, павшего у замка Шалю, близ Лиможа. С кончиной этого великодушного, но опрометчивого и романтического монарха погибли все честолюбивые мечты и стремления Уилфреда Айвенго. А к самому Ричарду можно применить те стихи, которые написал доктор Джонсон о шведском короле Карле:

Рукой презренной он сражён в бою
У замка дальнего, в чужом краю;
И в грозном имени его для нас
Урок и назидательный рассказ.