Василий Белов — Привычное дело

3. Что было дальше

Далеко за полдень, после вылазки Ивана Африкановича, деревня понемногу начала успокаиваться. Только иные бабы, прежде чем идти куда, оглядывались и, уже убедившись, что все спокойно, шли.

В избе Мишки Петрова на полу спал связанный, пьяный и потому безопасный Иван Африканович, спал и пьяный Пятак, спал и старик Федор. Только Куров не спал, он не напился, поскольку был всех похитрее, в придачу он числился сторожем на ферме.

Хотя летом ему почти нечего было делать на дворе, он все же отправился туда. Пришел, хромой, по батогу в каждой руке, сел на бревно.

– Это чего там мой-то наделал? – спросила Катерина. – Напьются до вострия да и смешат людей-то.

– Да чего, ничего вроде. Поплясать не дали, вот и вышел из всех рамок. А так ничего. За телятами-то все ты ходишь аль сдала кому?

– А кому я их сдам-то? Ладно вон Надежка еще пособляет. Спасибо девке.

– Не ушло начальство-то?

– Вон в водогрейке сидят, пишут чего-то.

Начальство, о котором спросил Куров, как раз выходило из водогрейки. Это был председатель колхоза вместе с тем самым приезжим из района, что предлагал Ивану Африкановичу написать список людей, которые косят в лесу по ночам.

– Ну, теперь, Леонид Павлович, в телятник, – сказал председателю приезжий.

Телятник стоял рядом. Красивая, крепконогая Надежда сверкнула на них яблоками своих глазищ, убежала в коровник.

– Надежка! – Куров погрозил одним из батогов. – Опять ворота открыты оставила!

Однако Надежка не слышала, и Куров, как конвой, с батогами пошел следом за начальством, слушая разговор. Приезжий важно стукал ногой в перегородки, принюхивался и заглядывал в стайки.

– Что, Леонид Павлович, не сделали еще наглядную-то? – спросил он председателя.

– Наглядная, Павел Семенович, будет.

– Когда?

– Заказали в городе, будет наглядная.

– Успеете к совещанию животноводов?

– Нет, Павел Семенович, к совещанию не вывернуть, – сказал председатель.

– А ведь дорога ложка к обеду, Леонид Павлович.

– Будет, будет наглядная.

Куров не успевал ходить за ними и опять сел на бревно, блаженно потыкал батогом в землю. И вдруг он услыхал Мишкин пьяный голос:

Сами, сами бригадиры,
Сами председатели,
Никого мы не боимся,
Ни отца, ни матери.

Мишка шел с Митькой к ферме, оба слегка покачивались, и Куров начал делать им предупреждающие знаки, чтобы не ходили. Но где там! Оба дружка правились прямиком к ферме. «Ну и бес с ними, – подумал Куров, – сами на глаза уполномоченному лезут. Ну и прохвосты!»

Между тем прохвосты увидели начальство, а начальство увидело прохвостов.

Митька козырнул:

– Здравия желаю!

– Кто такой? – спросил приезжий председателя.

– А-а, гость, дачник, – отмахнулся председатель.

– Покажите ваши документы! – уполномоченный подошел к Митьке. – Где работаете? В отпуске?

– Так точно! В отпуске! – Митька опять козырнул. – А теперь вот третий день… поднимаю сельское хозяйство.

– Я тебе говорю, документы есть? В какой организации?

Митька с серьезным видом порылся в заднем кармане брюк, вынул какую-то бумажку.

– Так… – Уполномоченный начал читать. Вдруг он побагровел, разорвал Митькин мандат, повернулся и пошел.

– Мы еще разделаемся с тобой! – обернулся он напоследок. – Ты у меня еще попляшешь. Отпускник!

Митька хохотал на глазах у перепуганных доярок и хлопал себя по ягодицам.

– Ой! Начальничек. Ой! Перекурим, что ли?

Однако начальство уходило все дальше и ничего не слышало. Пока Митька перекуривал и рассуждал с Куровым, Мишка ни с того ни с сего запустил движок в будке, потом незаметно присоседился к Надежке, свалил ее на солому и начал мять, а Надежка весело визжала и отталкивалась ногами и руками.

– Надежка! – позвал Куров, когда ребята ушли в будку. – Ступай сюда, чего я тебе скажу-то.

– Чего, дедушко? – Надежка все еще рдела щеками и не могла отдышаться.

– А вот что. Ведь этот Мишка-то все время из-за тебя на ферму ходит, вроде бы и сторож-то я, а он тут все дни проживает. Только ты придешь, а он тут и есть, прикатил. Самая ты для него наглядная-ненаглядная. Пра!

Надежка сказала: «А ну тебя!» – и убежала в телятник.

Старик поднял разорванную надвое Митькину бумажку, расправил, сложил и, откинувшись, шевеля усами, начал старательно читать по складам:

– «Про… проти… тиво… зачат… Противозачаточн… очное сред… средство. Противозачаточное средство. Спо… способ спo… употребления». Ишь, мать-перемать! – Куров бросил бумажку и растер ее каблуком. – Митрей? Я думал, ты ему бланку на гербовой бумаге вручил, а у тебя тут воно какая директива. Это чтобы алиментов помене платить?

– Ну! – Митька расхохотался. – А тебе, дедко, не надо такого лекарства? У меня есть.

– Нет, парень, не требуется. Меня уж на том свете с фонарями ищут. Не боишься, что в сельсовет-от вызовут?

– Мне ваше начальство, знаешь… Я его в гробу видел. В белых тапочках.

– Чево?

– До лампочки.

Куров не понял, что значит «до лампочки», переспрашивать постеснялся, сказал:

– А вот я в Сибире был, так там уполномоченных-то уважают, не то что у нас. Туда на мягкой машине, обратно на машине, а как привезут, кряду барана режут. В другой раз оне уж и знают, в какой дом идти. У меня в дому тоже, помню, после войны уполномоченные стояли. Иной все лето живет, а осенью ему, значит, замена приходит. Один раз приехал новый, ушел вечером собраньё проводить. А ко мне мужики пришли покурить. Олеха-сусед говорит: «А что, робята, давно думаю об одной загвоздке». – «О какой загвоздке?» – «А о такой, что охота мне узнать, чего оне в портфелях носят. Такие портфели толстые, как пузыри, и застежки светлые». – «Как, – говорю, – чего, бумаги всякие, директивы. Ну, квитанции там… Списки какие». Я, значит, только до ветру вышел, а мужики в это времё спорить, кто одно говорит, кто другое. Взяли да и открыли портфель-то, он за шкапом стоял. «Давай, – говорят, – поглядим, да и дело с концом, чтобы не было у нас разногласия и сумненья». Открыли, да и хохочут, в портфеле-то пол-литра белой. Ну и бумаги, конешно, списки…

– Да ну? – Митька словно бы обрадовался.

– Вот тебе крест, проверили. А вот которые еще до колхозов ходили, те ни-ни. Строгие были, ни себе, ни людям спуску не давали. Все ходили в одной форме, голос подавали, только когда собраньё.

Куров помолчал, глубокомысленно и неспешно потыкал батогом в землю, поглядел на небо:

– Прежде, робята, не так. Прежде уполномоченный придет, и глядеть не на что – кожа да кости. Ходили больше сухие, тонконогие, жидель на жидели. А теперече уполномоченный пошел сплошь густомясый. Поглядишь, что клубочки катятся. Так у вас что, Иван-от Африканович как? Все еще в африканских веревках? Спит?

– А чего ему сделается! Пробудится, дак развяжем.

И Митька с Мишкой будто по команде повернули головы: из водогрейки как раз выходила Надежка.