Василий Шукшин — Ноль-ноль целых: Рассказ

Колька Скалкин пришел в совхозную контору брать рас­чет. Директор вчера ругал Кольку за то, что он «в такое горя­чее время…» — «У вас вечно горячее время! Все у вас горя­чее, только зарплата холодная». Директор написал на его заявлении: «Уволить по собств. желанию». Осталось взять тру­довую книжку.

За трудовой книжкой Колька и пришел.

Книжку должен был выдать некто Синельников Вяче­слав Михайлович, средней жирности человек, с кротким лоснящимся лицом, белобровый, в белом костюме. Синель­ников был приезжий, Колька слышал про него, что он за­нуда.

— Почему увольняешься? — Синельников устало смот­рел на Кольку.

— Мало платят.

— Сколько?

— Чего «сколько»?

— Сколько, ты считаешь, мало?

— Шестьдесят-семьдесят… А то и меньше.

— Ну. А тебе сколько надо?

Кольку слегка заело.

— Мне-то? Три раза по столько.

Синельников не улыбнулся, не удивился такому нахаль­ству.

— Не хватало, значит?

— Не то что не хватало, а даже совестно: руки-ноги здоровые, работать сроду не ленился, а… Тьфу! — Колька много матерился по поводу своей зарплаты, возмущался, нехорошо поминал совхозное начальство, поэтому больше толочь воду в ступе не хотел. — Все.

— И куда?

— Счас-то? Ямы под опоры пойду рыть. На тридцать седьмой километр.

— Специальность в кармане, а ты — ямы рыть. Ты же во­дитель второго класса…

— А что делать?

— Водку поменьше пить, — Синельников все так же без­различно, вяло, без всякого интереса смотрел на Кольку. Непонятно было, зачем он вообще разговаривает, спраши­вает.

Колька уставился в кроткие, неопределенного цвета гла­за Синельникова. Пошевелил ноздрями и сказал (как он по­том уверял всех) вежливо:

— Прошу на стол мою трудовую книжку. Без бюрократства. Без этих, знаете, штучек.

— Каких это штучек?

— Я же не на лекцию пришел, верно? Я за трудовой книжкой пришел.

— И лекцию не вредно послушать. Не на лекцию он при­шел… Водку жрать у них денег хватает, а тут, видите ли, мало платят, — странно, Синельников и теперь никак не возбудился, не заговорил как-нибудь… быстрее, что ли, злее, не нахмурился даже. — Глоты. И сосут, и сосут, и сосу-ут эту водку!.. Как не надоест-то? Очуметь же можно. Гло­ты несчастные.

Такого Колька не заслужил. Он выпивал, конечно, но так, чтобы «глот», да еще «несчастный»… Нет, это зря. Но странно тоже, что не слова взбесили Кольку, а этот ровный, унылый, коровий тон, каким они говорились: как будто та­кой уж Колька безнадежно плохой, отпетый человек, что с ним устали и не хотят даже нервничать, и уж так — выгова­ривают что положено, но без всякой надежды.

— Да что за мать-перемать-то! — возмутился Колька. — Ты что… чернил, что ли, выпил? Чего ты пилить-то принял­ся? Гляди-ка, сел верхом, и давай плеть грызть. Да ты что? Тебе что, делать, что ли, нечего, бюрократ?

Синельников выслушал все это спокойно, как на собра­нии: он даже голову рукой подпер, как делают, сидя в пре­зидиуме и слушая привычную, необидную критику.

— Продолжай.

— Я пришел за трудовой книжкой, мне нечего продол­жать. Заявление подписано? Подписано. Давай трудовую книжку.

— А хочешь, я тебе туда статью вляпаю?

— За что? — растерялся Колька.

— За буйство. За недисциплинированность… Ма-а-лень-кую такую пометочку сделаю, и ты у меня здесь станцуешь… краковяк, — Синельников наслаждался Колькиной растерянностью, но он даже и наслаждался-то как-то уныло, не­выразительно. Колька, однако, взял себя в руки.

— За что же ты мне пометочку сделаешь?

— Сделаю пометочку, ты придешь ямы копать под опо­ры, а тебе скажут: «Э-э, голубчик, а у тебя тут… Нет, ска­жут, нам таких не надо». И все. И отполучал ты по двести руб­лей на своих ямах. Так что нос-то особо не задирай. Он, видите ли, лаяться будет тут… Дерьмо, — Синельников все не повышал голоса, он даже и руку не отнял от головы — все сидел, как в президиуме.

— Кто? — спросил Колька. — Как ты сказал?

— Чего «кто»?

— Я-то? Как ты сказал?

— Дерьмо, сказал.

Колька взял пузырек с чернилами и вылил чернила на белый костюм Синельникова. Как-то так получилось… Коль­ка даже не успел подумать, что он хочет сделать, когда взял пузырек… Плеснул — так вышло. Синельников отнял руку от головы. Чуть подумал, быстро снял пиджак, встал и подер­жал пиджак на вытянутых руках, пока чернила стекали на пол. Чернила стекли… Синельников осторожно встряхнул пиджак, еще подождал и повесил пиджак на спинку стула. После этого оглядел рубашку и брюки: пиджак не успел промокнуть, на брюки не попало.

— Так… — сказал Синельников. — Выбирай: двадцать рублей за химчистку и окраску всего костюма или подаю в суд за оскорбление действием. — Ты же первый начал оскорблять…

— Я — словами, никто не слышал, чернила — вот они, налицо. Причем химические, — и опять Синельников гово­рил ровно, бесцветно. Поразительный человек! — Твое сча­стье, что я его все равно хотел красить. Еще не знаю, берут ли в чистку с химическими чернилами… Двадцать пять руб­лей, — Синельников взялся за телефон. — Решай. А то зво­ню в милицию.

Колька уже понял, что лучше заплатить. Но его возмути­ло опять, что этот законник на глазах стал нагло завышать цену.

— Почему двадцать пять-то? То — двадцать, а то сразу — двадцать пять. Еще посидим, ты до полста догонишь?..

— Пять рублей — это дорога в район: туда и обратно. Я сразу не сообразил.

— Что, по два с полтиной в один конец, что ли? Тебя за полтинник на попутной любой довезет.

— На попутной я не хочу. Туда — на попутной, а оттуда — такси возьму.

— Фон-барон нашелся!.. «На такси-и»!

— Да, на такси. Что — дико?

— Не дико, а… на дармовщинку-то выдрючиваться — неужели не совестно?

— Ты меня чернилами окатил — тебе не совестно? Что же я — за спой собственный костюм на попутных буду маять­ся? Двадцать пять. Пиши.

— Чего?

— Расписку.

Синельников пододвинул Кольке лист бумаги.

Колька брезгливо взял лист…

— Как писать-то?

— Я, такой-то, — полностью имя, отчество, — обязуюсь выплатить товарищу Синельникову Вячеславу Михайлови­чу двадцать пять — прописью — рублей, ноль-ноль копеек…

Колька зло усмехнулся, покачал головой.

— «Ноль-ноль копеек»!.. Командующий, мля!..

— Ноль-ноль копеек за умышленную порчу белого кос­тюма товарища Синельникова В.М.

Колька остановился писать.

— Для чего же писать «умышленную»? Раз я доброволь­но соглашаюсь платить, зачем же так писать? Там где-ни­будь прочитают и начнут… начнут придираться.

Синельников подумал.

— Ладно, пиши: за порчу костюма товарища… белого костюма товарища Синельникова В.М.

Колька пропустил слово «товарища», написал: «белого костюма Синельникова».

— Химическими чернилами…

Колька взял пузырек, посмотрел:

— Разве для авторучек бывают химические?

— А какие же? Отчетные ведомости мы только хими­ческими пишем.

— Писатели, мля… — проворчал Колька.

— Подпись. Число.

Колька расписался. Поставил число. Синельников взял расписку.

— Сколько тебе под расчет причитается?

— А я откуда знаю? Ты лучше тут знаешь.

— После обеда зайдешь за расчетом. И за книжкой.

Колька встал.

— Ты это… не говори никому, что… слупил с меня чет­вертной. А то дойдет до моей… хаю не оберешься. Напиши че­го-нибудь.

— Ладно.

Колька пошел к двери. На пороге остановился, посмот­рел на плотного человека с белыми бровями. Синельников тоже посмотрел на него.

— Что?

— Хо-о, — сказал Колька. Качнул головой и вышел из ка­бинета.

В коридоре разок про себя матюкнулся.

«Четвертной — как псу под хвост сунул. Свернул трубоч­кой и сунул». Но вспомнил, что он на ямах теперь будет зарабатывать по двести — двести пятьдесят рублей… И успокоился. «Да гори они синим огнем! — подумал. — Жалеть еще…»