Викентий Вересаев — Рассказы о детях

1

— Отчего ветер?
— Вот глупая! Не видала? Деревья качаются — оттого и ветер.
— Какое большое дерево? Когда закачается — вот будет ветер! (Подумав.) А кто деревья качает?
— И этого не понимаешь? Бог!
Тогда все стало ясно.

2

Образ в церкви: голова Иоанна Крестителя на блюде. Маленький мальчик, благоговейно:
— Весь умер, только голова осталась.

3

— Соня, у тебя есть папа?
— Есть.
— А зачем у тебя еще крестный папа?
Она подумала и быстро ответила:
— Запасной.

4

— Ну, Сергунька, не гляди по сторонам, повторяй за мной: «Спаси, боже, папу, маму, братьев, сестер и всех людей. Подай, боже…»
— Что, мама, все «подай» да «подай». Ему, наверно, уж надоело. Дай я ему лучше песенку спою.
И запел, глядя на образ и благоговейно крестясь:

Матчиш — хороший танец,
Кэк-уок — вроде,
Его привез голландец
В своем комоде.

Мать, давясь от смеха:
— Сергунька! Где ты такой песне научился?
— Агаша меня научила.

5

С ним же. Утром проснулся, стал рассказывать матери сон. Путает, плетет — сразу чувствуется, что выдумывает. Старшая сестренка Наташа крикнула из соседней комнаты:
— Сергунька, ты все врешь!
— Ты почем знаешь?
— А я тоже этот самый сон видела.
— А-а…
Он сконфуженно прикусил язык.

6

— Почему в молитве «Отче наш» все слова русские, а одно слово французское?
— Что ты за вздор говоришь! Где французское слово?
— А как же! «Отче наш, иже иси и на небеси».

7

— Как тебя звать?
— Юра, а по батюшке — Георгий!
Отец с отчаянием:
— Юрка, ну что ты за дурак такой! Как твоего отца звать? Ведь Сергей!
Юра, покраснев:
— А как же, когда меня батюшка в церкви приобщает, он меня называет Георгий?

8

Идет по улице чиновник с портфелем, синий вицмундир с золотыми пуговицами, голова начисто обрита, круглая, синевато-серая. Мальчик, пораженный:
— Это сам государь идет?
— Нет, просто дядя.
— А я думал — сам государь император.

9

Я тогда жил в Туле. У нас жил маленький племяш Воля,— мать его, революционерка, была за границей, в Швейцарии. С ребенком ей было трудно, и она прислала его нам. Привезли его в августе. Он чудесно говорил по-немецки, с характерным швейцарским выговором, и почти не понимал по-русски. В середине зимы он говорил только по-русски.
Однажды утром ко мне входит в кабинет жена, ведет за руку упирающегося Волю и взволнованно говорит:
— Вот, дядя Витя, послушай-ка! У Воли есть хорошая новая синенькая шубка, старая ему теперь совсем не нужна. Пришла к нам бедная, больная прачка Марья Ивановна, с мальчиком Васей. У Васи совсем нет никакой шубки. Одет в какую-то рваную кофту, руки синие, весь дрожит. Я ему хотела отдать старую Волину шубку, а Воля разревелся, топает ногами, кричит: «Нельзя отдавать шубку, она моя!»
Я нахмурился.
— Как же это ты, брат, а? Неужели тебе не жалко Васю? На дворе мороз, ветер, а он раздетый. Ведь ему холодно. А у тебя лишняя шубка висит, и совсем тебе не нужна.
Воля стоял насупившись, на пушке розовой щеки висела блестящая слезинка. Он молчал и смотрел упрямыми глазами.
Я с упреком покачал головой.
— Ну, скажи,— а если бы мы с тетей Марусей так поступили с тобой? Выгнали бы на мороз в одной курточке, заперли бы дверь. Воля ходит, ему холодно, руки стали синие. Пришел, позвонился. Дядя Витя ему открыл: «Чего тебе надо?» Воля говорит: «Мне холодно?» — «А вам какое дело? Холодно, так холодно. Пошел вон!» И запер дверь.
Воля, подняв брови, обдумывал создавшееся положение. Вдруг он с вызовом сказал:
— А Воля опять позвонился!
— Ну, дядя Витя опять открыл, спрашивает: «Опять ты? Чего тебе надо?»
Воля топнул ногою и крикнул:
— Отдай мне новенькую синенькую шубку! Это моя шубка!
Пряча улыбку, я ответил сурово:
— Нет, это не твоя шубка, ее тебе сшила тетя Маруся,— думала, что ты хороший мальчик. А злому, жадному мальчику она не стала бы шить. Уходи!
Мы долго усовещивали Волю. Наконец он смирился, печально вздохнул и сказал:
— Ну, хорошо! Ну, отдайте.
После обеда Водя пришел ко мне в кабинет. Он всегда после обеда приходил ко мне в кабинет,— я лежал на диване с газетой,— садился мне на живот и говорил:
— Ну, расскажи сказку.
Я спрашивал:
— Про что же тебе рассказать?
— Ну… Ну… Расскажи… про корову.
И я начинал фантазировать про корову: был маленький мальчик Воля, к нему пришла в гости соседняя девочка Таня. Они играли ва дворе. Тетя Маруся им сказала: «Только, детки, не ходите на улицу». А они не послушались н вышли. Вдруг видят, идет корова. С большими острыми рогами. Мычит,— му-у! му-у!— и мотает головой. Дети побежали, корова за ними. Бегут, бегут. Устали. А корова все ближе. Танечка споткнулась и упала. Корова налетела на нее и стала бодать рогами. Девочка кричит: «Ай! ай!» — льется кровь, а корова рогами еще, еще! Потом бросила Танечку, побежала дальше за Волей. А у Воли уж нет больше сил, он не может бежать. Оглянулся — корова все ближе, все ближе…
Воля с ужасом слушал, вдруг быстро зажимал мне рот рукою и спешил вывести мораль, пока корова еще не добралась до него:
— И тогда дядя Витя сказал: «Вот видишь, всегда нужно слушаться тетю Маруею. Никогда больше не ходи со двора на улицу».
Он больше любил сказки без морали — вроде, например, про стулья, как они ночью, когда Воля спит, выбегают в сад, играют там в снежки, катаются на салазках, или про башмаки, как они ночью поссорились, как один убежал в столовую и заснул под диваном,— там его утром и нашли. Для Воли это были не выдумки, он все принимал всерьез и смотрел днем на стулья и башмаки как на существа, живущие таинственною, недоступною его глазам ночною жизнью.
Теперь, как всегда, Воля тоже уселся мне на живот и сказал:
— Ну, расскажи сказку!
Я стал рассказывать:
— Жил на свете маленький мальчик Воля. Тетя Маруся сшила ему хорошую новую синюю шубку. Прежняя, старенькая, ему была уже не нужна. Пришла бедная прачка Марья Ивановна с мальчиком Васей. У него совсем не было шубки. Тетя Маруся хотела ему отдать Волину старую шубку, но Воля не дал. Вася пошел домой и заплакал. Было холодно, дул ветер, мальчик весь дрожал. Воля смотрел в окошко, и ему не было стыдно. После завтрака он пошел с Акулей гулять. Воля, как он часто делает, побежал вперед Акуля ему кричала: «Воля! Не убегай так далеко!» Но Воля не слушался. Забежал за угол, побежал дальше, еще повернул за угол. Оглянулся — Акули нет. Улицы незнакомые. Как домой пройти? Он не знает. Стало темнеть…
Воля часто задышал и встревоженно слушал.
— Все темнее становится. Людей на улицах нету. Улицы какие-то темные, без фонарей. Только снег кругом белеет. Над заборами гудят голые деревья. Вдруг навстречу идет большой черный мужчина. Увидел Волю (зловещим басом): «А-а, какая у этого мальчика хорошая синяя шубка! Она и мне пригодится!» Поймал Волю, снял с него шубку и ушел. Воля остался в одной курточке. Холодно ему, руки озябли, мороз кусает уши и нос. А кругом все темнее и темнее…
— Вольфы кричат! — с плачем подсказал Воля: вдруг у него из памяти вынырнуло немецкое слово.
— Волки воют: уу-у! уу-у! Все ближе, ближе. Воля бросился бежать. Бежал, бежал… Вдруг видит — огонек. Он подошел,— домик. Воля позвонился. Вышла девочка. «Чего тебе, мальчик?» — «У меня нету шубки, мне очень холодно. Посмотри, какие у меня красные руки; как уши распухли… Мне холодно! Холодно!»
Глаза Воли налились слезами. Он дышал, всхлипывая, робко смотрел и ждал.
— Девочка говорит: «Ну, что ж, тогда зайди к нам, обогрейся. И знаешь, что? У меня всего только одна шубка, но как же быть? Ведь тебе холодно. Надень мою шубку. И я тебе объясню, как пройти домой. Ты где живешь?»
Воля поспешно ответил:
— Гоголевская улица, дом Смидовичев.
— «Ну вот. Обогрейся, отдохни, и пойдем».
Воля просиял и, улыбаясь, поправил на себе штанишки.
— Вдруг входит мальчик Вася. Увидел Волю и спрашивает девочку: «Ты ему шубку даешь? А ты знаешь, какой это мальчик? Это мальчик Воля. У него было целых две шубки, а у меня не было никакой. Мне было очень холодно, а он мне не дал». Девочка посмотрела на Волю…
Я грозно взглянул на него. Воля втянул голову в плечи, прикусил губу и исподлобья уставился на меня.
— «А-а! Ты тот самый жадный и злой мальчик Воля? Когда самому холодно,— просишь шубку, а когда другим холодно,— тебе все равно? Ничего тебе не будет. Пошел вон!» И пошел Воля опять на улицу. Еще стало темнее, еще холоднее…
Воля разрыдался.
— Долго еще ходил Воля по улицам. Наконец увидел человека, думал — опять черный жулик, хотел бежать. Смотрит, это дядя Витя. Дядя Витя привел его домой и сказал: «Видишь, Воля! Когда мы помогаем другим, то и другие нам помогают. А когда мы жалеем отдать что-нибудь другим, то и другие нам ничего не дадут».
Назавтра после обеда Воля опять, как всегда, пришел ко мне, сел мне на живот и сказал:
— Ну, расскажи сказку!— И поспешно прибавил: — Про стулья!
Но я сказал:
— Нет, про шубку.
И стал рассказывать:
— Был маленький мальчик Воля. Тетя Маруся сшила ему новую синюю шубку, а у бедного мальчика Васи шубки не было…
В глазах Воли мелькнуло страдание. Он насупился и скорбно стал слушать.
— Тетя Маруся сказала Воле: «Отдай ему старую шубку, она тебе теперь не нужна». Воля сказал: «Ну, конечно! Зачем же мне старая, если у меня есть новенькая? Отдадим старую шубку Васе, у него ничего нет, ему холодно»..,
Воля облегченно вздохнул, поплотнее уселся на моем животе и с интересом стал слушать.
Я опять рассказал, как Воля пошел с Акулею гулять, как заблудился, как черный мужчина снял с него шубку, как Воля увидел огонек и пришел к девочке.
— Девочка сказала: «Ты озяб? Зайди к нам, обогрейся». Вдруг входит мальчик Вася…
Глаза Воли блеснули хищно и торжествующе. Он обеими руками зажал мне рот и докончил сказку:
— И тогда Воля ему сказал: «Сейчас же давай назад шубку, какую я тебе дал! Ишь какой! Мне теперь самому нужно!»

10

В комнате было темно. В соседней комнате накрывали ужинать. Я сидел с ребятами на диване и рассказывал сказку. Эту сказку я им уж много раз рассказывал, но они ее очень любят и все просят еще: ребята с дядей Витей пошли в лес, заблудились, остались в лесу ночевать, развели костер; заснули; вдруг вдали завыли волки. Все ближе. Ребята разбудили дядю Витю, и он прогнал волков.
На этот раз я конец изменил:
— Темно. Тихо, Вдруг слышат вдалеке: уу-у, уу-у! Волки, Все ближе. Ребята стали будить дядю Витю: «Дядя Витя, вставай! Волки!» — «А-а?» — «Волки! Поскорей вставай!» — «Ка-кие вол-ки?» Зевнул, повернулся на другой бок и опять заснул. А волки все ближе, сучки трещат под их лапами, глаза меж кустов горят… «Дядя Витя, дядя Витя! Да проснись же! Смотри, волки совсем близко!» — «А? Не мешайте мне, пожалуйста, спать!»
Маленькая Женя встала с дивана и сказала шепотом:
— А волки-то все ближе. А дядя Витя все спит. Я уж лучше пойду.
И на цыпочках ушла.

11

Таня начала раз такую сказку:
— Были воры. Они ели листья. И еще они ели сливы с косточками…
При чем листья и косточки? Вор — воплощение всего злого и недозволенного. А Тане строго запрещалось жевать листья и есть сливы с косточками.

12

— Я не люблю спать.
— Почему?
— Очень скучно.
— Как скучно?
— Если б я сны видел.

13

— Это кто?
— Мама.
— Кому?
— Моя.
— А это кто?
— Муся.
— Кому?
— Муся.
— Кому-у?
— Вот дурак! Сама себе. Никому.
— Никому…
Задумался.

14

— Это кто, сын Акулины?
— Нет, он ей больше уж не сын.
— Почему так?
— С бородой, с усами,— какой же сын.

15

— Маня, тебя как по батюшке звать,— Яковлевна?
— Нет, теперь уж нет.
— Почему?
— Умер он.

16

Трехлетний мальчик был болен, мать положила его спать с собой. Доктор стал строго выговаривать матери, что так она портит ребенка. Мальчик внимательно слушал и вдруг враждебно спросил:
— А почему же мама каждый день спит с папой и его не испортила?

17

Мать гуляла с Борей. С лаем бросилась на них собака. Боря испуганно заплакал.
— Не бойся, Борик, не плачь! Она не укусит… Не бойся!
— Да, говоришь: «Не бойся!» — а сама боишься! Я ведь вижу… Ай, мамочка!

18

Девочка — с прогулки на Гоголевском бульваре. Отец:
— Памятник Гоголя видела?..
— Видела.
— Что там Гоголь делает?
— Сидит… (Подумала.) Дожидается.

19

Я спросил Марину (пяти лет).
— Марина, как ты думаешь, сколько мне лет?
Она внимательно поглядела на меня:
— Двадцать восемь, двадцать девять, может быть, тридцать… А вернее всего — восемьдесят.

20

Ира (пяти лет). Ей очень интересно увидеть те части тела, которые тщательно скрывают под одеждой. С бесстыдством невинности поджидает подходящего случая. Несколько семей купалось вместе,— в купальных костюмах. Галя (взрослая) вошла в кусты, чтобы снять мокрые трусики и одеться. Ира последовала за нею. И вдруг закричала купавшемуся отцу:
— Папа, иди скорей! Галя голая! Иди скорей, а то опоздаешь!
Все хохотали. Отец, смеясь, отвечал из реки:
— Сейчас бегу!
— Да скорей же! Ну вот… Опоздал! Ведь кричала я тебе! Эх, ты!

21

Она же:
— Как хорошо кто это придумал: летом цветут цветы, а осенью листья.

22

— Как Мишку вчера лупили!
— Ну что ж! А я небось не плакал.

23

В Коктебеле, на своей даче, крашу перила лестницы, ведущей наверх. Вокруг вьется Зинка. Все время в движении — прыгает, вертится, все ощупывает. Худенькая, голые ноги и руки — тонкие, как ниточки, круглая голова и оттопыренные уши,— совсем как дети рисуют девочек. На кончике вздернутого носа большая, смешная веснушка.
И все время одушевленно говорит:
— У нас, знаешь, где? — в Москве есть слон и звери все. Как называется? Зологи… Зологичешний сад! Ты был там? Курочки там, зайчики, хрюшки; еще там гуси. И еще там слон есть,— видишь дом этот? Еще большее.
— Ну, Зинка, врешь!
— О! Правда!.. И у него есть,— знаешь чево! Это не нос, а знаешь чево? — рука! Он отворяет свою, где он живет-то, спит? И яблоко может взять — и в рот себе. У него вот этот такой — вот так, а рот вот здесь.
Я отхаркнулся и плюнул за перила. Она замолчала, внимательно посмотрела — подошла к перилам, отхаркнулась и плюнула тоже. Потом заглянула в ведерко с краскою, озабоченно спросила:
— Не хватит краски?
— Хватит! Даже вот в этом соседнем доме можно бы все лестницы покрасить.
— Знаешь чево? Мы туда пойдем, попросим их: «У нас много краски осталось, можно у вас лестницу покрасить?»
— Вот еще! Нам самим краска понадобится! Если они даже сами придут, попросят, скажут: «Покрасьте нам лестницы!» — мы им ответим: «Нет-с, уж простите! Пойдите наймите себе маляров, красьте сами. А у нас нет времени этим заниматься. Что придумали, а?»
Зинка враждебно поглядела на дом и сказала:
— Ишь вы какие там!
На террасу соседней дачи вышел старик. Зинка не смогла сдержать негодования. Подбежала к оградке против террасы и крикнула старику:
— Делай сам! А мы тебе не станем! Ишь какой!
А мне стало очень стыдно.

24

Мы с нею знакомы с месяц. Сначала глядела зверьком, но потом сильно мы с нею подружились, и она от меня не отходила. Худенькая. Легонькая, как кукла. Я перекинул ее себе на плечо, потом спустил себе за спину головой вниз, держу за ноги. Она смеется быстрым, прерывистым смехом. Приседаю на корточки, говорю ей:
— Упирайся руками в землю, я тебя сейчас спущу.
Она не сообразила, как упереться, и ударилась локтем о землю. Вскочила, глаза блеснули испуганно и злобно, как у хищного зверенка, которого было приласкали и вдруг ударили. Я спокойно и уверенно сказал:
— Это ерунда! Подумаешь! Чтоб мы из-за этого стали плакать! Вот еще! Это ерунда!
Со слезами на глазах она повторила:
— Это йеренда!
— Конечно, ерунда! Они думают, мы заплачем! Из-за такого-то пустяка! Как же!
— Это йеренда!
— Ерунда, и больше ничего!
Взглянула на локоть: кожа содрана, на содранном месте, как росинки, выступили капельки крови. Опять глаза блеснули враждебно и чуждо. Я продолжал:
— Что крови-то немножко выступило? Эка! Мы этого не боимся! Подумаешь!
Она засмеялась.
— Это йеренда!
Слово было для нее новое, но оно сразу стало на свое место. Вечером, за ужином, она оглядела струп на локте и еще раз сказала сама себе:
— Это йеренда!

25

— Все комар мне на лицо садится. Я так разозлился. Нацелился — бац его по морде!
— Кого?
— Комара.
— Может быть, себя? Подумал.
— Ну, верно. Себя.