Виктор Гюго — Козетта: Рассказ

Широкое лицо тётки Тенардье, усеянное веснушками, похоже было на шумовку. У неё росла борода. Это был настоящий крючник, переодетый в женское платье. Она мастерски умела ругаться и хвалилась тем, что ударом кулака разбивает орех. Услышав, как она разговаривает, вы бы сказали: «Это жандарм»; увидев, как она пьянствует, вы бы сказали: «Это извозчик»; заметив, как она обращается с Козеттой, вы бы сказали: «Это палач». Когда она молчала, то изо рта у неё торчал один зуб.

Эта женщина была ужасна; она любила только своих детей и боялась только своего мужа.

Что же касается мужа, он мечтал об одном: разбогатеть.

Этот мужчина и эта женщина были хитрость и злоба, сочетавшиеся браком; союз отвратительный и ужасный.

Таковы были эти два существа. Козетта находилась между ними, испытывая двойной гнёт. Муж и жена — каждый мучил её по-своему: Козетту избивали до полусмерти — в этом виновата была жена; она ходила зимой босая — в этом виноват был муж.

Козетта носилась вверх и вниз по лестнице, мыла, чистила, тёрла, мела, бегала, выбивалась из сил, задыхалась, передвигая тяжести и, как ни была тщедушна, выполняла самую тяжёлую работу. Ни капли жалости! Свирепая хозяйка, жестокий хозяин!

Харчевня Тенардье была словно паутина, в которой запуталась и билась Козетта. Это была муха в услужении у пауков. Несчастный ребёнок выносил всё и молчал.

* * *

В канун праздника несколько возчиков и странствующих торговцев сидело в низкой зале харчевни Тенардье вокруг стола, на котором горели четыре-пять свечей. Эта зала ничем не отличалась от залы любого кабачка: столы, оловянные жбаны, бутылки, пьяницы, курильщики, мало света, много шума.

Кабатчица присматривала за ужином, поспевавшим в ярко пылавшей печи; супруг её пил с гостями, толкуя о политике.

Козетта сидела на своём обычном месте, на перекладине кухонного стола около очага. Одетая в лохмотья, в деревянных башмаках на босу ногу, она, при свете очага, вязала шерстяные чулки для хозяйских детей. Под стульями играл котёнок. Из соседней комнаты доносились смех и болтовня звонких детских голосов: то были девочки Тенардье — Эпонина и Азельма.

Приехали ещё четыре путешественника.

Козетта отдалась печальным размышлениям; ей было только восемь лет, но она уже так много выстрадала, что в минуты горестной задумчивости казалась маленькой старушкой.

Итак, Козетта размышляла о том, что настала ночь, тёмная ночь, что ей, как на беду, неожиданно пришлось наполнить свежей водой все кувшины и графины в комнатах для новых постояльцев и что в кадке нет больше воды. Только одно соображение немного успокаивало её: в харчевне Тенардье редко пили воду.

Страдающих жаждой здесь всегда было достаточно, но это была та жажда, которая охотнее взывает к жбану с вином, чем к кружке с водой. Если бы кому-нибудь вздумалось потребовать стакан воды вместо стакана вина, то такого гостя все сочли бы дикарём.

И всё-таки было мгновение, когда девочка испугалась: тётка Тенардье приподняла крышку одной из кастрюлек, в которой что-то кипело на очаге, потом схватила стакан, быстро подошла к кадке с водой и открыла кран.

Ребёнок, подняв голову, следил за её движениями. Из крана потекла жиденькая струйка воды и наполнила стакан до половины.

— Вот тебе и на! — проговорила хозяйка. — Воды больше нет.

Девочка затаила дыхание.

— Ба, — продолжала Тенардье, рассматривая стакан, наполненный до половины, — хватит и этого.

Козетта снова взялась за работу, но больше четверти часа ещё чувствовала, как сильно колотится у неё в груди сжавшееся в комок сердце.

Она считала каждую протекшую минуту и с нетерпением ждала, когда же наступит утро.

Время от времени кто-нибудь из посетителей поглядывал в окно и восклицал:

— Ну и тьма! В такую пору разве только кошкам по двору шататься.

И, слыша это, Козетта дрожала от страха. Вдруг вошёл странствующий торговец, остановившийся в харчевне, и грубо крикнул:

— Почему моя лошадь не поена?

— Как не поена? Её поили, — ответила Тенардье.

— А я вам говорю нет, хозяйка! — возразил торговец. Козетта вылезла из-под стола:

— О сударь, право же, ваша лошадь напилась, она выпила ведро, полное ведро, я сама принесла ей воды и даже разговаривала с ней.

Это была неправда. Козетта лгала.

— Вот тоже выискалась, сама от горшка два вершка, а наврала с целую гору! — воскликнул торговец. — Говорю тебе, негодная, лошадь не пила! Когда ей хочется пить, она по-особому фыркает. Я её повадки отлично знаю.

Козетта настаивала на своём и охрипшим от тоскливой тревоги голосом еле слышно повторяла:

— Пила, даже вволю пила.

— Хватит! — гневно возразил торговец. — Ничего не пила. Сейчас же дать ей воды, и дело с концом!

Козетта залезла обратно под стол.

— Что верно, то верно, — сказала трактирщица, — если скотина не поена, то её следует напоить.

Она огляделась по сторонам:

— Куда же девалась девчонка?

Заглянув под стол, она разглядела Козетту, забившуюся в противоположный угол, почти под самые ноги посетителей!

— Ну-ка, вылезай! — крикнула она. Козетта выползла из своего убежища.

— Ступай напои лошадь!

— Но, сударыня, — робко возразила Козетта, — ведь больше нет воды.

Тенардье настежь распахнула дверь на улицу:

— Так беги принеси. Ну, живо!

Козетта понурила голову и взяла пустое ведро, стоявшее в углу около очага. Ведро было больше её самой, девочка могла бы свободно поместиться в нём.

Трактирщица снова стала к очагу, зачерпнула деревянной ложкой похлёбку, кипевшую в кастрюле, отведала и проворчала:

— Хватит ещё воды в роднике. Подумаешь, какое дело. Пошарив в ящике стола, где валялись вперемешку мелкие деньги, перец и чеснок, она добавила:

— На обратном пути купишь в булочной большой хлеб. Вот тебе пятнадцать су.

На Козетте был передник с боковым кармашком; она молча взяла монету и сунула её в карман.

С ведром в руке неподвижно стояла она перед распахнутой дверью, словно ждала, не придёт ли кто-нибудь на помощь.

— Ну, пошла живей! — крикнула трактирщица. Козетта выбежала. Дверь захлопнулась.

Ряд будок, выстроившихся на открытом воздухе, начинался от церкви и доходил до харчевни Тенардье. Все будки были освещены. Зато ни одна звезда не светилась на небе. В будке, находившейся как раз против двери харчевни, торговали игрушками. Витрина её блистала мишурой, мелкими стекляшками и великолепными изделиями из жести. В первом ряду, на самом видном месте, торговец поместил огромную куклу, наряженную в розовое креповое платье, с золотыми колосьями на голове, с настоящими волосами и эмалевыми глазами.

Весь день это чудо красовалось на витрине, к изумлению прохожих не старше десяти лет. Но во всём Монфермейле не нашлось ни одной настолько богатой или расточительной матери, чтобы купить эту куклу своему ребёнку. Эпонина и Азельма часами любовались ею, да и сама Козетта, правда украдкой, нет-нет, да и взглядывала на неё.

Даже в ту минуту, когда Козетта вышла с ведром в руке, мрачная и подавленная, она не могла удержаться, чтобы не посмотреть на дивную куклу, на эту «даму», как она называла её.

Бедное дитя замерло на месте. Козетта ещё не видала этой куклы вблизи. Вся лавочка казалась ей дворцом, а кукла — сказочным видением. Это был восторг, великолепие, богатство, счастье, возникшее перед маленьким жалким существом, поверженным в нужду.

Козетта понимала, какая пропасть отделяет её от этой куклы. Она говорила себе, что надо быть королевой или по меньшей мере принцессой, чтобы играть такой вещью. Она любовалась чудесным розовым платьем, роскошными блестящими волосами и думала: «Какая счастливица эта кукла!» И девочка не могла отвести глаз от волшебной лавки. Чем больше она смотрела, тем сильнее изумлялась.

Она смотрела с таким восторгом, что забыла обо всём, даже о поручении, которое должна была выполнить. Внезапно грубый голос трактирщицы вернул её к действительности:

— Как! Ты всё ещё тут торчишь, бездельница? Вот я тебе задам! Скажите, пожалуйста! Чего ей тут нужно? Погоди только у меня, уродина!

Схватив ведро, Козетта со всех ног помчалась за водой.

* * *

Больше Козетта не глядела ни на одну витрину.

Пока она шла по улице Хлебопёков, её путь освещали огни лавчонок, но вскоре последний свет крайней палатки потух.

Бедная девочка очутилась в темноте. Ею стал овладевать какой-то смутный страх, поэтому она на ходу изо всей силы громыхала дужкой ведра. Этот шум разгонял её одиночество.

Чем дальше она продвигалась, тем гуще становился мрак. На улицах не было ни души. Но всё же ей навстречу попалась женщина, которая остановилась и, глядя ей вслед, пробормотала сквозь зубы:

«Куда это идёт такая крошка?» Потом, всмотревшись, женщина узнала Козетту. «Гляди-ка! — сказала она. — Да это Жаворонок!»

Таким образом Козетта прошла по извилистым пустынным улицам, которыми заканчивалась деревня Монфермейль со стороны Шеля. Пока её путь лежал между домами или даже заборами, она шла довольно смело. От времени до времени сквозь щели ставен она видела отблеск свечи — то был свет, жизнь, там были люди, и это успокаивало её. Однако по мере того как она подвигалась вперёд, она бессознательно замедляла шаг.

Завернув за угол последнего дома, Козетта остановилась. Идти дальше последней лавочки было трудно: идти дальше последнего дома становилось уже невозможным.

Монфермейль кончился, начинались поля. Тёмная и пустынная даль расстилалась перед нею.

Безнадёжно глядела она в этот мрак, где никого больше не было, где хоронились звери. И вот она услыхала шаги зверей по траве и ясно увидела тени, шевелившиеся среди листьев деревьев. Тогда она схватила ведро; страх придал ей мужества.

— Ладно! — воскликнула она. — Я ей скажу, что воды там больше не было.

И она решительно повернула в Монфермейль.

Но едва сделав сотню шагов, Козетта снова остановилась. Теперь представилась ей тётка Тенардье, отвратительная, страшная, со сверкающими от ярости глазами.

Ребёнок беспомощно огляделся по сторонам. Что делать? Куда идти? Впереди — призрак хозяйки, позади—все духи тьмы и лесов. И она отступила перед хозяйкой.

И вновь пустилась бежать по дороге к роднику. Из деревни она выбежала бегом, в лес вбежала бегом, ни на что больше не глядя, ни к чему больше не прислушиваясь.

Она только тогда замедлила бег, когда начала задыхаться, но и тут не остановилась. Охваченная отчаянием, продолжала она свой путь. Она бежала, сдерживая рыдания.

Ночной шум леса охватил её со всех сторон. Она больше ни о чём не думала, ничего не замечала.

Беспредельная ночь глядела в глаза этому крошечному созданию.

От опушки леса до родника было не больше семи-восьми минут ходьбы. Дорогу Козетта знала, так как ходила по ней несколько раз в день. Она не глядела ни направо, ни налево, боясь увидеть что-нибудь страшное в ветвях деревьев или в кустарнике. Так она дошла до родника.

Это было узкое природное углубление, размытое водой в глинистой почве, окружённое мхом, высокими травами и выложенное большими камнями. Из него с тихим журчанием вытекал ручеёк.

Козетта даже не передохнула. Было очень темно, но она привыкла ходить за водой к этому роднику.

Нащупав в темноте левой рукой молодой дубок, наклонившийся над ручьём и служивший ей обычно точкой опоры, она отыскала ветку, ухватилась за неё, нагнулась и погрузила ведро в воду. Она была так возбуждена, что силы её утроились. Нагибаясь над ручьём, она не заметила, как из кармашка её фартука выскользнула монета и упала в воду. Козетта не видела и не слышала, как потонула монета.

Она вытащила из ручья почти полное ведро и поставила его на траву.

Тут она почувствовала, что изнемогает от усталости. Ей очень хотелось тотчас же идти обратно, но наполнить ведро стоило ей таких усилий, что она больше не могла сделать ни шагу. Ей необходимо было отдохнуть. Она опустилась на траву и замерла, присев на корточки.

Козетта закрыла глаза, затем открыла их вновь. Рядом с ней в ведре колыхалась вода, разбегаясь кругами. Над её головой небо было затянуто тяжёлыми тёмными тучами.

Холодный ветер дул с равнины. Мрачен был лес, не шелестели листья. Угрожающе топорщились огромные сучья. Чахлый, уродливый кустарник шуршал в прогалинах.
Высокие травы, склоняясь, извивались под северным ветром, словно угри. Ветки терновника вытягивались, как вооружённые когтями длинные руки, старающиеся схватить добычу. Сухой вереск, гонимый ветром, быстро пролетал мимо, словно в ужасе спасаясь от чего-то. Вокруг расстилались унылые дали.

Козетта дрожала.

Тогда, чтобы освободиться от страха, она принялась считать вслух: «Раз, два, три, четыре», и так до десяти, а затем опять сначала. Это ей помогло. Она ощутила холод. Руки её — она их замочила, черпая воду,—закоченели. Она встала. Страх вновь охватил её. Одна лишь мысль владела ею — бежать, бежать без оглядки, через лес, через поля, к домам, к окнам, к зажжённым свечам.

Её взгляд упал на ведро, стоявшее перед нею. И так сильна была боязнь перед хозяйкой, что она не осмелилась убежать без ведра. Она ухватилась обеими руками за дужку ведра и с трудом приподняла его.

Так сделала она шагов двенадцать, но полное ведро было тяжёлым, она принуждена была опять поставить его на землю. Переведя дух, она снова ухватилась за дужку. На этот раз она шла дольше, но пришлось опять остановиться.

Отдохнув несколько секунд, она продолжала путь. Козетта шла согнувшись, понурив голову, словно старуха; тяжёлое ведро оттягивало и напрягало её
худенькие ручонки; железная дужка ведра леденила онемевшие пальцы.

От времени до времени Козетта останавливалась, и каждый раз холодная вода выплёскивалась из ведра и обливала её голые ножки. Это происходило в глубине леса, зимней ночью, вдали от людского взора. Девочке было восемь лет. Козетта дышала с каким-то болезненным хрипом, рыдания сжимали ей горло, но плакать она не смела — так сильно боялась она своей хозяйки даже издали. Она привыкла всегда и везде представлять её рядом с собой.

Однако, идя очень медленно, она мало подвигалась вперёд. Напрасно старалась она сокращать стоянки и проходить как можно больше от одной до другой. С мучительной тревогой думала она о том, что ей потребуется больше часу, чтобы вернуться в Монфермейль, и что госпожа Тенардье опять прибьёт её. Эта тревога примешивалась к ужасу, который она испытывала, находясь одна в лесу в ночную пору.

Достигнув знакомого ей старого каштанового дерева, она остановилась передохнуть в последний раз, на более длительный срок. Потом, собрав остаток сил, мужественно двинулась в путь. И всё же бедная малютка не могла удержаться, чтобы не застонать.

В это мгновение она почувствовала, что ведро стало лёгким. Чья-то рука, показавшаяся ей огромной, схватила дужку ведра и легко приподняла его.

Она вскинула голову. Высокая чёрная прямая фигура шагала рядом с ней в темноте. Это был мужчина, неслышно догнавший её. Человек молча взялся за дужку ведра, которое она несла.

Козетта не испугалась.

Человек заговорил с ней. Голос его был тих и серьёзен:

— Дитя моё, твоя ноша слишком тяжела для тебя. Козетта подняла голову и ответила:

— Да, сударь.

— Дай мне, — сказал он, — я понесу.

Козетта выпустила дужку ведра. Человек пошёл рядом с ней.

— Это действительно очень тяжело, — пробормотал он сквозь зубы. Затем спросил:

— Сколько тебе лет, малютка?

— Восемь лет, сударь.

— И ты идёшь издалёка вот так?

— От ручья, который в лесу.

— А далеко тебе ещё идти?

— Добрых четверть часа.

Путник помолчал немного, потом вдруг спросил:

— Значит, у тебя нет матери?

— Я не знаю, — ответила девочка.

И прежде чем он успел вновь заговорить, она добавила:

— Думаю, что нет. У других есть. А у меня нет. — И, помолчав, продолжала: — Наверно, никогда и не было.

Человек остановился. Он поставил ведро на землю, наклонился и положил обе руки на плечи девочки, стараясь в темноте разглядеть её лицо.

Худенькое и жалкое личико Козетты смутно проступало в белесовато-сером свете неба.

— Как тебя зовут?

— Козетта. Прохожий вздрогнул.

Он снова взглянул на неё, затем снял свои руки с плеч Козетты, схватил ведро и зашагал вперёд.

Немного погодя он снова спросил:

— Кто же это послал тебя в такой поздний час за водой в лес?

— Госпожа Тенардье.

Незнакомец продолжал голосом, которому силился придать равнодушие, но который, однако, странно дрожал:

— А чем эта госпожа Тенардье занимается?

— Она моя хозяйка, — ответила Козетта. — Она содержит постоялый двор.

— Постоялый двор? — переспросил путник.— Хорошо, там я и переночую сегодня. Проводи-ка меня.

— А мы туда и идём, — ответила девочка. Человек шёл довольно быстро. Козетта легко поспевала за ним. Она больше не чувствовала усталости. Время от времени она посматривала на него с каким-то спокойствием, с каким-то невыразимым доверием.