IX. Столкновение
— Для чего ты у наш клуб не пишешься? — доносится ко мне медленный голос Луки… — Хочется ему, чтоб я записался у clubul muncitorilor. Ну, мне не надобно… Почему не надобно?..
Он обращается ко мне, и я просыпаюсь…
— Он, господин Володя, боится, что мы у бога не верим, — живо подхватывает Катриан. — Боже мой! — поворачивается он к Луке. — Кто тебе запретит? Верь ты у свой бога, только будь солидар… Чтобы не давать своего труда кушать другому…
Лука не отвечает. Катриан закуривает. Опять долго едем молча. Вечереет. Вверху над лесом проносятся красноватые облака, точно торопятся на ночлег… И опять, очнувшись от дремоты, я слышу разговор:
— Так и не будешь жениться? — спрашивает Лука.
— Не буду, — отвечает Катриан и выпускает в воздух длинный густой клуб дыма…
— Не хочешь… Ну, а как дитенок будет?..
— Дитенок родился уже, — говорит Катриан живо. — Один большой мальчишка… Четыре кило тянет.
— Ты уже его на кантаре {Cantar — весы.} важил?
— Важил.
— Т-а-ак. А крестил?
Катриан молча пожимает плечами.
— У какую ж ты его веру окрестишь? — с глубоким интересом продолжает Лука. — В церкву понесешь?
— Зачем у церковь? Не надо мне церква.
Лука поворачивает голову.
— Неужто у синагогу потащишь?
— Не надо мне синагога,— равнодушно отвечает Катриан. Лука слегка откидывается и весь поворачивается к сидению.
— Как же он у тебя будеть?..
— Никак…
Глаза Луки делаются круглыми и на несколько секунд как бы застывают… Он как будто не может дать себе ясного отчета в слышанном и начинает уяснять его себе, пустив лошадей. Потом опять поворачивается.
— Слышите вы, господин Владимир… Вот у его баба. Жидовка. Жениться он не хочет. У нас у Румынии это можно: либер, хочь з христианкою, хочь з татаркою венчаться можно. Неправду я говорю, Катриан?
— Правда, — подтверждает Катриан.
— Ну, он не хочеть. Значить, так: збежались как собаки у одно место… Свадьба…
Папироса в губах Катриана слегка вздрогнула. Его бледное лицо еще побледнело, а в серых глазах вспыхнул гневный огонек.
— Ну, — продолжает Лука успокоительно, — это их дело. У нас тоже много так живут. Грех, конечно, ну, ничего. А вот что он теперь говорит… Это как?
— Слушай, Катриан, — говорит он странно переменившимся, почти просительным тоном, — ты мне этого не говори… Пож-жалуйста, не говори! Я тебе прошу… Ну, не хочешь у церкву, неси у синагогу… Будет он у тебе жиденок. Усё-таки вера… Понесешь?
— Не…
— В мечеть неси. Будет он турчин.
— Не надо мине мечеть. Никакая вера не надо…
Каруца катится совсем тихо. Лука смотрит на Катриана.
Катриан, крепко зажав в зубах папиросу, смотрит на Луку. Я с несколько тревожным любопытством смотрю на обоих. Трудно представить двух людей, менее похожих друг на друга. Лука — крепкий, прямоугольный. Все на нем прочно, широко, сшито с запасом. Движения немного неуклюжи, но в них чувствуется какое-то грузное, медвежье проворство. Лицо смуглое, трудно выдающее душевные движения. Черные глаза глубоки, и в этой глубине все смутно. Точно в голове и сердце этого человека клубятся и передвигаются медлительные чувства и мысли, похожие на облака ночью над курганами Дениз-тепе… Катриан, сухой и нервный, весь точно на пружинах. Так как в горах сыровато и холодно, то я дал ему пелерину от своего непромокаемого плаща. Из-под нее виден черный сюртук. Все это как-то странно и случайно. В фигуре Луки чувствуется быт, по которому тяжело прошли вековые перемены. Фигура Катриана вся — сегодняшний, может быть, завтрашний день… На бледном от нездорового труда лице проступает быстрый, непрочный, нервный румянец…
— Будешь крестить? — спрашивает Лука медленно.
— Не буду, — говорит Катриан.
— И в турецкую веру не окрестишь?
— Отвяжись от мене…
Лука останавливает коляску и говорит:
— Вылазь из каруцы!..
— Вылазь из каруцы! — повторяет он крепче. — Ты мою каруцу опоганил. Я добрых людей вожу. Вылазь из каруцы!
И затем медленно, замотав на облучке вожжи, он слезает с козел.
Едва он ступил на землю, как Катриан, быстрым, как молния, движением, выпрыгнул из каруцы и стоял против него в своей шляпенке и моей пелерине, но не смешной. Он весь выпрямился, как тугая пружина. Глаза его сверкали, тонкие черты стали красивы и значительны.
— Как ты смел говорить так о моей жене? — заговорил он по-румынски звенящим голосом.
— А что ж тебе сказать? — медленно тоже по-румынски отвечает немного оторопевший Лука.
— Ты… ты глупый царан, — почти задыхаясь, заговорил Катриан, — зверь лесной… Ты вот это дерево, ты вот этот камень, ты ничего не можешь понимать. Ты не имеешь разума… И ты смеешь так говорить о моей жене. Она честная женщина, мать моего ребенка…
Он нервно засмеялся и, указывая пальцем на Луку, заговорил, обращаясь ко мне, опять на своем руснацко-румынско-болгарском жаргоне. В голосе его слышался горький сарказм.
— Посмотрите на его, господин Володя, — это есть один моралист, один христианин. Он учит мене, как держать моя семья. А сам…
Он остановился и, пронизывая Луку горящим взглядом, прибавил:
— Имеет одна жена у селе и одна любовница в городе… Скажи: неправда я говорю?
Лука, ожидавший, повидимому, более простого разрешения этого спора, видимо, растерялся. Он смотрел на противника округлившимися несоображающими глазами.
— Ха-ха! — нервно захохотал Катриан. — Он, господин Володя, сегодня ударял кнутом эта девушка. За чего ты ударял Марица?.. За того, что она тебе бросала, пошла к грекам. А за чего ты ее бил? Это я считаю низкость, бить одна слабая женщина. И ты… ты говоришь о моей жене…
По бледному лицу социалиста прошла судорога. Серые глаза вспыхнули. Он подскочил к Луке и схватил его левой рукой за грудь.
Я выскочил из каруцы, чтобы предупредить столкновение, которое, я чувствовал, могло быть ужасно. Катриан, надорванный городской жизнью потомок сильных предков, обладал все-таки запасом той «короткой», как говорил Лука, нервной силы, которая дает вспышками огромное напряжение. Лука подался назад, тяжело дыша и озираясь, как медведь, поднятый из берлоги.
Так прошла одна или две секунды, которых я никогда не забуду, с этой лесной дорожкой, с тихим шорохом листьев и с журчанием невдалеке невидимого источника. Одна лошадь повернула голову, вытянула шею и широко зевнула…
Лука отвернул лицо и тихо отстранил руку Катриана.
— Пусти, — глухо сказал он и тяжело, точно спросонья, перевел дух…
Это тоже было неожиданно. Катриан, выпустив пиджак Луки, остался в той же позе.
Тяжелое недоумение разрешили лошади. Они тихо двинулись по дорожке и через несколько секунд вынесли каруцу на площадку, где у подножья холма оказался небольшой каменный водоем. На стенке виднелись завитушки арабского изречения из корана. Водоем был, очевидно, сделан в турецкое время. Вода тихо стекала по желобку, с мелодическим примирительным журчанием и звоном. Мы втроем пошли за каруцой…
Лука снял недоуздки, и, когда лошади принялись жадно пить, он повернул ко мне печальное смуглое лицо и сказал тихо:
— Это, господин Владимир, все… правда. Только ты, Катриан, — повернулся он к недавнему врагу, — не знаешь мою душу… Ни один человек не может знать чужую душу… Ни один… На всем свете. Только вот кто знает…
Его черные глаза печально поднялись кверху… А в голосе звучала глубокая, хватающая за сердце тоска…
Катриан вынул из кармана портсигар, достал оттуда две сигаретки и, подавая одну Луке, сказал, покрывая весельем не вполне еще улегшееся волнение:
— Давай, хохол. Выкурим по одна сигарка…
По кустам шел тихий шорох… Красные облака вверху уже потухли. За балканчиками село солнце. Булькала вода, вздыхала напившаяся лошадь… Казалось, в тихом, застывающем воздухе слышен полет уходящей минуты…
X. Вечер в балканах
…Над балканами тихо. Вечер, должно быть, еще ранний, но мне кажется почему-то, что уже глубокая ночь. Мы едем по темным лесным ущельям, то взбираемся на крутые вершины, и тогда над нами широко и далеко раскидывается ласковое, чистое небо, на западе еще светящееся отблеском отошедшего дня. Нигде не слышно стука колеса, человеческого голоса, собачьего лая, живого звука… Кругом — крутые горы, лесистые, молчаливо-таинственные. Где-то здесь забилась в ущельях «Черкесская Слава», где-то есть хутора. Все притаилось, замолкло, может быть, уже заснуло. И если порой послышится в сторонке частый топот и побежит рядом с нами шорох колес, смолкая и опять гулко отдаваясь в чутком воздухе, то это только звуковой призрак: по ущельям бежит за нами наше эхо…
Катриан много курит. Огонек его сигареты вспыхивает красной искрой. Тогда я вижу его бледное лицо, с глазами, поднятыми к небу. Оно неопределенно задумчиво, почти мечтательно… В этих поездках он переживает самый поэтический период своей жизни. Детство в тесных кривых улицах полуазиатского, полуевропейского большого города. Утомительный труд в душной мастерской… Ни отдыха, ни игр, ни ласки, ни просвета. Недолгое обязательное учение в школе… Потом грубый разгул с товарищами-подмастерьями, потом случайная встреча с социалистической молодежью и яркие, нетрудные, простые откровения, в которых он, как ему казалось, понял всю свою жизнь, как можно узнать коридоры и переходы в большом доме. Переезд из столицы в Добруджу, опьяняющий успех пропаганды и непонятная ее остановка… Потом — деревенская темнота, деревенская стихийность. Лука, который становится его приятелем, но по непонятным причинам не пишется в клуб… а сегодня на минуту стоял перед ним смертельным врагом. Широта и раздолье степей, по которым рассеяны величавые памятники человеческой глупости, и ночь в лесных балканах, может быть, первая в жизни, проводимая таким образом.
Смутный звук, точно дальний призыв или стон, пробегает в чутком воздухе… Ночь от него вздрагивает, и эта дрожь замирает в ущельях. Потом другой, третий…
— Че аста (что такое)? — спрашивает Катриан почти с испугом.
— У ченобии {Киновия, монастырь.}, — отвечает ему Лука, — к вечерне вдарили.
— Значит, «Слава» близко? — спрашиваю я.
— «Слава» близко, а монастырь далеко. Это вот тут дялами (ущельями) доносить…
Действительно, мы оставляем за собой устье ущелья, и звон смолкает… Опять тихо. Навстречу из-за деревьев поднимается бледный серп луны, свеженький, точно сейчас обмытый дождями и росами. Он то пробегает, будто играя, за сеткой зелени, то скрывается, падая за какую-нибудь вершину, то опять появляется, торопливо карабкаясь по веткам. И вдруг смело пускается плыть по чистому небу… Катриан следит за этими его проделками и поворачивается ко мне. Лицо его здесь, на открытой горной площадке, видно мне довольно ясно. В нем недоумение и вопрос, очевидно, выходящий из обычного круга его мыслей.
— Господин Володя, — говорит он медленно, — что я хочу у вас спрашивать?
— Пожалуйста, домну Катриан…
Он продолжает следить за луной, как будто отыскивая на ней какую-то свою заблудившуюся мысль, и потом в забывчивости, говорит по-румынски:
— Vezi asta luna… Посмотрите на этого луна. Был круглый… потом не было. Теперь маленький…
— Совершенно верно, что же?
— Я хочу знать: это все один месяц? Или все новый?
— Домну Катриан, — говорю я с невольным удивлением, — разве в школе вам этого не объясняли?
— Я учился мало, — печально говорит он.
Я кратко объясняю фазы луны человеку, который понял сложные вопросы прибавочной стоимости и ее распределения, но еще в первый раз задумался о том, что каждую ночь глядит на землю вечною заманчивой тайной. Катриан внимательно слушает. Лука едва ли интересуется моими объяснениями. Он знает это небо и эту луну по-своему… Когда я кончаю, он тоже смотрит кверху и говорит:
— А будет дощь. Завтра у полдни…
— Почему? — спрашиваю я. — Небо чистое.
— Оно чистое. А зори невеселые…
Действительно, вверху протянулся почти незаметный тонкий туман. Зори — это, на языке Луки, звезды. Они видны ясно, но, точно светящиеся паучки, протянули в тумане огненные лапки…
Отзывы о сказке / рассказе: