IV. На сеже
Когда мы кончили ужинать, уже стемнело. Степан стал собираться на реку.
— Не возьмешь ли и меня с собой?— предложил я. Степан остановился в пол-оборота и сказал:
— Скучишься, поди, над водой-то сидеть… Тоже и сыро… Ночи, пущай, теплые живут…
— Сходи, милый, ничего,— сказала Дарья.— А холодно станет, ты скажи: он тебя на берег доставит… Надо, видно, тебе и сежи наши поглядеть… Я так вот и о сю пору не знаю, чего они там делают… Погляжу с берега: сидит на середине реки, да носом клюет… А рыба по дну ходит себе…
Степан ничего не ответил на новый укол, и мы вышли…
Через несколько минут ботник доставил нас на середину реки, к сеже.
Река перегорожена от одного берега до другого. На середине оставлен единственный проход для рыбы, и над ним устроена сежа: на четырех высоких жердях мосток и на нем лавочка.
Мы взобрались на это седалище, и Степан тихо, чтобы не тревожить обитателей черной глубины, загораживает ворота широкой пастью сети в форме широкого длинного мешка. Края этой сети надеты на четыре шеста: два вертикальных закалываются по сторонам ворот; из двух горизонтальных один опускается на дно, другой остается на поверхности.
— Тише теперя… Не шевелись,— шепчет мне Степан.
Он собирает рукав сети, изловчается, взмахивает рукой… Сеть с шипящим звуком падает на темную реку. Сначала видно, как она, белея ячейками, уплывает по течению; потом будто чья-то невидимая рука схватила ее и потянула в глубину…
После этого Степан собрал в левую руку множество нитей, идущих от нижнего шеста, лежащего на дне реки. Эти нити тянутся со дна, загораживая все пространство ворот, и напоминают вожжи, взнуздавшие черную глубину. Когда Степан через некоторое время передал их мне, тщательно разложив их на кисти моей руки таким образом, что я чувствовал каждую нитку отдельно, то они тихо заиграли у меня в руке, как струны… Сразу установилась какая-то связь с глубиной; Нити трепетали, вздрагивали, подергивались, точно кто-то невидимый в глубине играл на них, как на струнах… Нервы невольно напрягались… Хотелось не шевелиться, говорить как можно тише.
— Дергает,— сказал я…— Много… Точно идет стая…
— Не,— спокойно ответил Степан.— Это вода плывет, да еще сарожник балует… Мелкота. Крупная рыба, та тебе баловать не станет. Вот, когда услышишь — потянет боком легонько, ровно смычком по струне, ну, тогда лещ или щука прошла. Тогда тащим мы нижний шест кверху,— тут она… Лещ — он простяк; пойдет, так уж и идет. А вот щука или наипаче жерех — с тем мудрено: пойдет биться, пойдет путлять, сеть что есть изорвет… Эка громадина бултыхнулась, прости господи… Дай-ко сюда!
За нами что-то грузно, даже как будто со вздохом, шлепнулось в воду, и невидимые в темноте круги тихо закачали шесты с мостками. Степан оглянулся и покачал головой.
— Сними-ко картуз, Владимир: вишь, даже в воде белеет, пожалуй, забоится он… Не жерех ли это, гляди, из омута пошел…
Я снимаю картуз, который действительно мерцал слабым пятном в таинственной обители простяков-лещей и хитрых жерехов. Сам Степан сидит несколько минут темный, незаметный и чутко дремлет с своими странными вожжами в руке.
— Не даст ли господь дождика? — говорит он вдруг радостно, подымая лицо навстречу проснувшемуся свежему ветру.
Две стены леса по обе стороны реки действительно зашептали о чем-то, осинки лопочут быстро и тревожно, между тем как ели только качают острыми верхушками, но шума от них еще не слышно. Степан наставил ухо, насторожился и смотрит с ожиданием на темное небо, где звезды неясно мерцают в сыром воздухе.
Легкое, светлое, даже как-то слишком светлое облачко остановилось в зените, над самой рекой. Целая рать таких же тучек толпится за гребнем, выглядывая из-за леса…
Этот ветер, заговоривший с дремавшими осинами, будит надежду, что наконец моления сельских церквей по всему лицу этой умирающей от жажды страны услышаны кем-то в далекой вышине, и светлый рой облачков, толпящихся за верхушками елей, кажется только авангардом, повинующимся таинственной команде.
И ночь оживает, вся проникаясь смыслом и волей от этого страстного человеческого ожидания…
Но река молчит… Жерех из омута не проявляет никаких определенных намерений.
— Послушай, Степан,— спрашиваю я, чтобы прогнать дремоту,— ты вот тут сидишь по ночам, над водой, близ омута. Неужто не видал ничего этакого?
— Нежити? Не… бог миловал, не видал никогда.— Степан слегка зевает.— В прежние времена водилось их тут много… всяких. А теперь, видишь ты: жилья больше, церкви тоже понастроены,— в леса он подальше ушел, так мы считаем…
Он тихо смеется.
— Этто недели с две испужался я-таки… действительно что, порядком струсил… этак же вот на сеже сидел… На селе первые петухи еще не скричали. Только слышу — по лесу на той стороне шум и сучья трещат; да шум, скажу тебе, бойкий, так и ломит… Что, думаю, за притча?.. Потом стихло. И вдруг, гляжу: ходит черное здоровенное по берегу, над омутом. Вижу — ходит, а что именно — не могу разглядеть, потому темно под лесом-те. Вдруг — бултых в воду, в самую омутину. Глянул я на воду, на светлое-то место,— и обомлел: плывет тебе по реке рогатой; да и рога-те каки-то страшные! С нами крестная сила! Перекрестился, протер глаза-те. Что ты думаешь?.. Лось! Да еще не один, а два. Другой на берегу остался, повернулся ко мне, вытянул морду, да что-то скричал товарищу. Вот ведь скажу тебе, Владимир,— вовсе на речь похоже, только слов не поймешь… Ну, думаю, что будет… Так я понимаю, что обо мне это они. Тот выплыл на-берег, на песок, подошел к сеже к самой, смотрит с берега на меня. Самец, видно: посмелее, а она боится. Говорил он ей, говорил: дескать, ничего, не бойся ты этого мужика. Вишь, он на сеже сидит. Потом ударил копытом — опять назад, к товарищу. Значит, она дура, все боится. Известно, баба. Заробела. Плывет он по реке, а я думаю: ну-ко, он подойдет под сежу-то да рогами и толканет. Жерди не больно чтоб крепкие,— чебурахнусь я в воду, стопчет он меня… Нет. Поговорили, посоветовались друг с дружкой… как ударят опять по лесу! Охо-хо… И ударили по лесу-те, братец мой… и пошли они…
Пока он засыпающим голосом продолжает рассказ о своих ночных посетителях, дремота, качавшаяся на летучих крыльях над моей головой, спускается ниже… На сеже, над рекой, водворяется сон. Степан смолк и слушает только руками… До меня доносит таинственный шопот леса. Ему придает особенную важность то, что он один говорит среди общего молчания… Его шорох навевает какие-то сумрачно-странные фантазии. Кто-то будто тихо плывет в глубине, подкрадываясь к нам… Шипя, подымаются из воды чудовищные лапы… Качаются мостки. Вода закипает и вздымается кверху, доски подо мной качаются, опрокидываются, в голову что-то стучит, сердце колотится в груди,— и я лечу в темную бездну…
— Держи, держи!.. Вишь, подлец, вишь, подлец, чего делает… Ах, ты господи! Подержи шест, Владимир… Шест подержи!
Я открываю глаза. Вода действительно кипит подо мной, мостки действительно качаются… Степан торопливо передает мне шест и быстро спускается в лодку. Сеть шипит, вьется в воде, и кто-то усиленно дергает шест из моих рук.
— Чего делает!.. Нет, чего делает, господи боже!— говорит Степан почти с испугом.— Завьет сеть за корягу, все-ё изорвет. Не-ет, погоди, не-ет, шалишь!..
Подо мной начинается суетливая возня. Степан уже в лодке, и его ботничок, узкий и востроносый, извивается над водой, точно хвост водяного чудовища. Сам Степан говорит сдавленным голосом, кому-то грозит и кого-то ловит, суясь чуть не по самые плечи в воду.
— Ту-у-ут,— произносит он наконец окончательно умирающим голосом.— Волоки потихонечку сеть-то к себе, Владимир. Так… потише. Ну и боец, ну и боец!.. Настоящий Александра Маркидон, право, Александра Маркидон!
Из воды, поблескивая в темноте извивающимся туловищем, появляется сам Маркидон, огромный жерех, с выпученными глазами. Счастливый Степан продолжает беседовать с ним, но уже самым дружеским тоном.
— Ма-аладчина! Прямо тридцать фунтов считай… Маленько ты меня, братец, и самого-то в воду не утянул… Да нет,— ты боец, да и Степан молодец. Ну-ко, ну-ко, в мешок полезай…
Боец глупо выглядывает на свет божий своими стоячими глазами, еще раз взмахивает хвостом и исчезает в мешке.
Дремал я, должно быть, не долго: белое облачко, глядевшее с зенита, все еще заглядывает на нас, зацепившись за черную зубчатую линию берегового леса, между тем как за ним, толпясь и погоняя передних, ползут остальные.
— Будет ли дождик, даст ли господь?— говорит Степан, крестясь и опять усаживаясь на сеже… Эти слова остаются в моей памяти, как последнее впечатление первой ночи, проведенной мною на Керженце. Я укладываюсь кое-как на неудобных мостках… Подо мною плещет глубина, таинственная, черная, бездонная… А просыпаясь от чуткой дремоты, я вижу над собой фигуру Степана. Она огромна, высится над лесами и головой уходит в фосфорические облака, которые толпятся все гуще… В руках у Степана вожжи, на которых он держит реку…
Потом вое смешивается, и я ничего не вижу и не слышу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Ну-ко, проснись, Владимир… Солнце, гляди-ко, здымается… Ну-ко-ся… А мне бог счастья послал…
Я просыпаюсь… Слегка хмурое утро… Лес стоит весь черный, грузный… Степан в ботнике тянется на цыпочки и дергает меня за ногу… На берегу Дарья Ивановна с девочкой развешивает сеть, и на отмели в большом мешке что-то трепыхается бойко и густо.
— Вставай, вставай, Владимир,— весело говорит Дарья Ивановна.— Ты вот спал на сеже, а бог на твое счастье вишь чего послал…
Степан вялой походкой идет к дому, неся на плече рыбу… Он великодушен и не выказывает торжества… Марьюшка бежит сзади, поддерживая конец мешка.
Только дождя ночью все-таки не было…
Отзывы о сказке / рассказе: