Жорж Санд — Крылья мужества

IX

Хромуша, однако, ни за что не хотел отказаться от этой мысли; после многих поисков ему удалось-таки найти не слишком опасный путь. С несказанной радостью увидел он наконец свой садик, окошко и пещеру. Рука времени почти не прикоснулась к бывшим его владениям. Он немедленно занялся своим водворением в старом жилище. Прежде всего он вымел и вычистил пещеру, в которой птицы оставили следы своего пребывания, нарезал сухого морского тростника и развел в пещере огонь, чтобы осушить ее. Он даже накурил в ней можжевеловыми ягодами, чтобы очистить воздух. Затем нарезал травы и устроил себе постель на скамье и, перекусив, лег на траву, в так называемом саду, посреди полевых цветов, которые так любил и которые показались ему теперь прелестнее, чем когда-либо. Он заснул крепко, так как встал очень рано и дорога по изрытым дюнам очень утомила его.

Когда он проснулся, первым делом его было влезть на большой утес, чтобы посмотреть, живут ли еще на нем птицы. Он вскарабкался туда с большим трудом, беспрестанно подвергаясь опасности, но на утесе не было уже ни одного гнезда и не валялось ни одного перышка. Квиквы покинули утес, это был недобрый знак: они инстинктивно чувствовали, что он скоро обрушится. Но куда же делись они? Хромуша не хотел торговать перьями, так как зарабатывал теперь достаточно, но ему очень хотелось видеть своих старинных пернатых друзей и посмотреть, узнают ли они его после такого продолжительного отсутствия, что, впрочем, было очень сомнительно.

Осмотревшись вокруг, он увидел на изгибе скалы большую новую расщелину и осторожно полез в нее. Она походила на новую улицу, проложенную природой в его опустевшем городе. Пробираясь по ней, Хромуша спустился на нижние глыбы и очутился близ своей пещеры; он очень удивился, увидев, что все окрестные скалы казались белыми от птичьего помета. Он тотчас же принялся отыскивать гнезда и нашел их множество, в них лежали яйца, которые грело солнце. Вокруг лежало много перьев, доказывавших, что здесь летали самцы. Квиквы переселились, и то, что они избрали себе новое место жительства подле пещеры, доказывало, что она была еще крепка и прочно сидела в глубине скалы. Хромуша обрадовался этому открытию, он легко пробрался отсюда в пещеру, перескочив через небольшую яму, ему было приятно, так сказать, иметь под рукой своих старинных друзей.

Хромуша имел большую наклонность к уединению, и этот день, проведенный в пустыне, казался ему чем-то вроде награды за три года мужественно переносимого изгнания. Он обошел дюны на всем протяжении их и осмотрел все происшедшие в них перемены. С радостным чувством увидел он опять Черных Коров, все по-прежнему покрытых раковинами, с наслаждением выкупался в море и проверил все свои прежние наблюдения над птицами как перелетными, так и жившими постоянно в этих местах. Теперь уже он знал все, что касается их, так что ничему не мог научиться новому, но сделал только одно новое замечание, что или у этих животных нет памяти, так как они вовсе не узнали его и не летели клевать хлебные крошки, которые он бросал им, или что то были не те самые птицы, которых он знал прежде. Впрочем, и для этих птиц также хлеб был лакомством, потому что лишь только Хромуша отходил в сторону, они кидались на крошки и с шумным криком ссорились из-за них. Он надеялся, что успеет опять приручить их за неделю, которую намеревался провести на утесе, сам не отдавая себе отчета, почему это место так нравилось ему.

В молодости мы почти безотчетно увлекаемся нашими склонностями. И однако Хромуша был уже далеко не тот невежественный ребенок, каким был тогда, когда прожил, как дикарь, полгода в этих местах. Он был теперь довольно образован и имел понятия о жизни природы. Прежде он очень любил море, скалы, птиц, цветы и облака, сам не сознавая, почему все это нравилось ему.

Наука и сравнение научили его понимать прекрасное, страшное и грациозное в природе. Теперь в нем как будто удвоилась способность наслаждаться природой. В нем было врожденное чувство изящного и прекрасного, но он был скромен, как вообще все люди, живущие по преимуществу созерцательною жизнью; он не сознавал в себе этого дара и был благодарен матери-природе за то, что она произвела такое могущественное впечатление на его душу, когда он был еще ребенком.

И мать-природа как будто обрадовалась возвращению своего любимца под кров свой. В первую же ночь она доставила ему великолепное зрелище. Когда закатилось солнце, небо покрылось массой черных туч с огненными каймами, море засветилось фосфорическим блеском. Хромуша ушел в пещеру и лег в ней. Разыгрался ветер, и дождь потоками хлынул из черных туч, но по временам из-за них выглядывала луна, и в зелени, висевшей фестонами над входом в пещеру, сверкали изумруды. Хромуша спал, несмотря на рев бури, иногда его будили раскаты грома, и он с удовольствием прислушивался к ним. Вдруг раздался такой сильный удар, что Хромуша вздрогнул и невольно вскочил со скамьи. Над головой его послышалось множество жалобных криков, почти в ту же минуту он почувствовал на лице и на плечах взмахи многих крыльев, которые без шелеста поднимались и опускались вокруг него. Это были его соседи, испугавшиеся грозы. Самки оставили свои яйца, которые перебили в испуге, и, гонимые ветром, с отчаянными криками опустились над садом Хромуши, многие из них вторглись даже в пещеру. Хромуше стало очень жаль их, он не прогнал бедных птиц, хотя некоторые из них, полумертвые от страха, попадали даже на скамью, на которой он лежал. Он осторожно улегся и вскоре опять заснул.

С рассветом Хромуша увидел, что многие птицы сильно пострадали. У одних были вывихнуты крылья, другие окривели, третьи были так жестоко изранены, что умирали, многие были уже мертвы. Хромуша помог пострадавшим как умел и пошел посмотреть на опустошения, произведенные бурей в птичьей колонии. Ему представилось грустное зрелище: самки с жалобными криками искали свой яйца. Хромуша попробовал было починить гнезда, но оказалось, что все яйца пропали, те, которые не разбились, спеклись от электрического тока; птицы, убедясь, что все погибло, стали сзывать друг друга жалобными криками. Вся колония собралась на скале и как бы стала держать совет, потом с грустными прощальными воплями взвилась над морем и исчезла в утреннем тумане. Все птицы, которые только могли летать, улетели.

Хромуша, видя, что они не возвращаются ни на другой день, ни после, подумал, что они, вероятно, расстались навсегда с этим негостеприимным берегом. Он продолжал ухаживать за больными, которые вскоре стали такими ручными, что клевали корм из его рук, Хромуша мог дотрагиваться до них, гладить их, согревать их своими руками. Они похаживали вокруг него без малейшей боязни, днем грелись на солнце в саду, ночью возвращались спать в пещеру. Они совершенно забыли о своем погибшем потомстве и не летали на старое пепелище. Когда здоровые птицы собрались в путь, больные отвечали грустными и хриплыми отрывистыми криками на их шумный призыв, они покорились своей участи как неизбежной и скоро привыкли к новой жизни — в зависимости от человека.

Хромуше представился теперь случай наблюдать то, что всегда возбуждало в нем страстное любопытство, а именно, до какой степени развивается смышленость животных, когда они чувствуют, что одного их инстинкта недостаточно для сохранения жизни. Он то ухаживал за выздоравливающими, более или менее изувеченными, то бродил по дюнам и собирал птиц других видов, которые также пострадали от бури и лежали больные в разных местах.

На другой день поутру он сходил в Обервилль, в деревню, в которой прежде покупал съестные припасы, и запасся там кормом для больных птиц. Некоторые из них умерли, другие поправились. Отыскивая на вершинах увечных птиц, Хромуша стал замечать, что здоровые подстерегали, когда он проходил, и клевали крошки, которые он бросал. Через несколько дней птицы стали ручными. Хромуше казалось, что те, которые привыкли к нему скорее других, были те самые, которых он приручал прежде.

Но между птицами, жившими на воле, и теми, которых увечье поставило в зависимость от Хромуши, оказывалась большая разница. Последние стали доверчивы до надоедливости, они не могли летать. И это лишение сильно развило в них эгоизм, и они от скуки стали великими прожорами, тогда как жившие на воле были деятельны и независимы. Хромуше больше нравились свободные птицы; но он, конечно, больше заботился о тех, которые больше нуждались в нем, несмотря на то, что быстрое подчинение их человеческой воле внушало ему почти презрительное чувство.

Он усердно ухаживал за ними и надеялся, что его стараниями они скоро поправятся до такой степени, что будут в состоянии опять вести независимую жизнь. Он был хорошо знаком с анатомией птиц, потому что в течение трех лет составлял их скелеты из проволоки и мог мастерски лечить больным птицам сломанные крылья и лапки. Но когда те, которые выздоровели, захотели вернуться к своим товарищам, жившим на воле, последние приняли их очень недружелюбно. Они накинулись на бедных пришельцев с явным намерением выщипать им все перья и растерзать их на части, бедняжки бросились со стыдом к ногам Хромуши, как бы прося у него защиты от жестоких товарищей. Хромуша водворил между ними мир с помощью довольно строгих мер. Можете представить себе, с каким интересом наблюдал он в продолжение этой войны за всеми приемами и проделками птиц.

Наконец неделя прошла, и Хромуша стал подумывать о возвращении в замок. Да и нельзя было оставаться здесь долее, так как утес сильно пострадал от последней бури. Подле разрушенного грозой гнезда квикв образовалась новая расщелина, и потоки грязи из размытого дождями мергеля потекли даже в сад Хромуши. Он с грустью смотрел теперь на этот прелестный уголок, где когда-то насадил самые красивые растения, какие только попадались ему в окрестностях, например, дрок, великолепную румянку, морские красенки с ярко-желтыми цветами, прелестные стройные желтокорни с цветами самого чистого лилового цвета, красивые вьюнки-трилистники с ярко-розовыми лепестками, украшенными белыми жилками и с толстыми блестящими листьями, которые раскидывают свои грациозные гирлянды даже на морском песке, омываемом приливом. Без Хромуши все это разрослось, так что даже ветви растений врывались в самую пещеру, все это вскоре должно было исчезнуть навеки под тяжелой массой мергеля, бесплодного, когда он не смешан с другой, более плодородной землей. Мергель под влиянием могущественных сил грозы и дождя угрожал залить и засыпать не только сад, но и самую пещеру. Хромуша был слишком внимателен и слишком привык наблюдать обвалы мергеля, так что обвал не мог застигнуть его врасплох. Однако последние ночи он, как говорится, спал только одним глазом и считал дни, говоря сам себе:

— Сегодня опять хорошая погода, и солнце осушит всю эту грязь. Но если завтра пойдет еще дождь, то мне придется скоро убраться отсюда, и может быть, еще мой маленький мирок погибнет и разрушится на моих глазах.

Желая спасти выздоравливающих птиц, он решился отнести их к священнику в Див, любителю живых животных, тогда как барон Платкот больше любил набитые чучела. Священник был настоящий натуралист, а барон только собиратель коллекций. С этой целью Хромуша сходил в лесок, нарезал прутьев и сделал большую корзину для птиц, но так как птиц было много и ноша была бы слишком тяжела, то он с вечера нанял осла, которого оставил на ночь в своем садике, он хотел отправиться в путь рано поутру.

X

Ночь была очень дождливая и бурная, и в садик натекло много размытого мергеля. Хромуша встал еще до рассвета, собрал всех своих птиц, покормил их, усадил в корзинку, выложенную травой, навьючил ее на осла и осторожно свел его со скалы на морской берег. В это время, как он и рассчитывал, начинался морской отлив, так что он надеялся дойти по морскому берегу до самого Дива. Но осел, услыхав шум волн и не видя моря, так как было еще почти темно, до того струсил, что встал на месте, как вкопанный, пригнув назад уши и дрожа всем телом. Хромуша был очень терпелив. Он не стал понукать и бить осла, а, напротив, стал ласкать его, чтобы дать ему время привыкнуть к испугавшему его шуму.

В эту минуту он заметил на Большой Черной Корове, возвышавшейся над волнами, какой-то необыкновенный предмет. Он не мог хорошенько разглядеть его, так как были еще сумерки, но видел, что предмет этот был живое существо. У него было маленькое тело и длинные лапы, которые шевелились. Хромуша вообразил, что это гигантский крокен, и его так разобрало любопытство, что он оставил осла и пошел к Большой Черной Корове. Странное существо продолжало шевелить то одной лапой, то другой, но тело его, казалось, приросло к скале. Хромуша боялся, чтобы это необыкновенное животное не ушло в воду прежде, чем он успеет взглянуть на него, а потому проворно разделся, бросил свою одежду на осла, который все еще стоял, не трогаясь с места, и пустился вплавь к Черной Корове. Зыбь была так сильна, что он мог плыть только хватаясь за рассеянные по берегу и покрытые водой скалы, которые были ему очень хорошо знакомы. Наконец он подплыл довольно близко к Большой Корове и увидел, что существо, уцепившееся за вершину ее, был не осьминог, а человек, показывавший все признаки сильнейшего отчаяния. Только человек этот был очень необыкновенный. Он был такого оригинального сложения, что Хромуша невольно вспомнил о смешном и вместе страшном портном, бывшем пугалом его в детстве. Он один только мог быть так безобразен, только у него могла быть такая огромная голова и такие руки и ноги, похожие на палки, обтянутые мокрой одеждой. Хромуша подплыл к нему и услышал крик: «Сюда ко мне, ко мне!» И он доплыл до последней скалы перед Черной Коровой, которая и теперь тоже возвышалась над водой. Так как почти уже рассвело, то Хромуша мог рассмотреть, что это в самом деле был несчастный горбун, о котором он вспомнил с отвращением, несмотря на то, что уже три года как не видал его. Он крикнул ему:

— Не шевелитесь, подождите меня!

Но это было напрасно. Тяни-влево или не расслышал его слов или не мог устоять против напора волны, только он протянул свои длинные руки к Хромуше и в одну минуту исчез в волнах, пенившихся вокруг скалы. Хромуша стоял на другой скале, на которую взобрался, чтобы перевести дух, с минуту он пробыл в нерешительности, мысль о возможной смерти оледенила его ужасом. В такие минуты соображают быстро. Он понял, что если попробует спасти портного, обезумевшего от страха, тот вцепится в него, как пиявка, не даст ему плыть, и оба они утонут.

Погибнуть так внезапно, такой ужасной смертью, когда он был еще так молод и жизнь так много сулила ему в будущем, казалось ему ужасным. Да и стоил ли портной, чтобы подвергаться из-за него такой опасности? Он был очень злым, дурным человеком! Нет, нет! подобная попытка была бы только бесполезной жертвой, безумием!

Все это мелькнуло в голове Хромуши с быстротою молнии; вдруг он услыхал энергический и нежный напев своих старинных друзей, крылатых морских духов: «Раскрой крылья, раскрой твои крылья! — пели эти ласковые голоса, — мы здесь!»

И Хромуша почувствовал, как раскрылись его крылья — широко-широко, как крылья морского орла, и он прыгнул в пенящиеся волны. Он сам не помнил, как удалось ему схватить портного посреди ослеплявшей его пены, как он боролся с ним, с нечеловеческим усилием выплыл из огромной волны, которая несла его в открытое море, как, наконец, добрался до Большой Коровы и в изнеможении упал подле портного, который лежал без чувств.

Ему казалось, что все это случилось во сне; Хромуша был теперь образованный человек, но в эти минуты он твердо верил, что обязан был своим подвигом духам-покровителям, и никто не разубедил бы его.

— Благодарю вас, мои возлюбленные! — вскричал он, проворно поднявшись на ноги.

Затем он перевернул портного навзничь, головою вниз, для того чтобы у него вытекла вода изо рта, из носа и из ушей и принялся изо всей силы тереть его. Тяни-влево вздохнул наконец и минут через пять пришел в чувство и начал орать во все горло, так как все еще задыхался. Он был как безумный и хотел снова броситься в воду, чтобы добраться вплавь до берега. Хромуша сильно ударил его ладонью, что окончательно привело его в чувство.

— Да не бойтесь, верьте мне, — сказал он, когда портной в состоянии был понимать что-нибудь. — Через минуту вся вода отхлынет отсюда, и мы дойдем до берега посуху. Мне удалось отогреть вас немножко, если же вы опять озябнете теперь, то умрете.

Тяни-влево послушался и через четверть часа сидел уже на берегу перед грудой горевшей сухой травы, которую Хромуша набрал на берегу, в тех местах, куда не доходил прилив. Подкрепив силы хлебом, который дал ему добрый мальчик, Тяни-влево рассказал, как, несмотря на то, что боялся моря, попал на Черную Корову.

— Надо тебе признаться, — сказал он, — что я мало зарабатывал моим ремеслом, и с того дня, как увидел у тебя на шапке три дорогих пера, только и думал о том, как бы открыть, где водятся эти редкие птицы. Мне случалось видеть, как они летают над этим проклятым утесом и вокруг него, но у меня недоставало духа взобраться. Я могу ходить и лазить довольно проворно и ловко, но Господь Бог не одарил меня храбростью. У меня недоставало решимости ни залезть на утес, ни продать, как ты, душу черту.

— Господин портной, — сказал Хромуша, подавая ему тыквенную бутылку, наполненную сидром, — выпейте несколько глотков, это освежит вашу голову, что, кажется, будет не лишним, только дураки верят в чертей, а что касается до того, что я, как вы говорите, продал душу черту, то я должен заметить вам, нисколько не желая оскорбить вас, что вы врете.

Портной был и большой драчун, но он видел, что имел дело не с робким малым, и потому опустил голову и пробормотал извинение:

— Мой милый Хромуша, — сказал он, — я обязан вам тем, что составляю еще украшение здешнего мира, за это вас станут благословлять и наши красавицы.

— Так как вы умны и острите сами над своей особой, — сказал Хромуша, — то я прощаю вас.

Но портной говорил это не шутя. Он воображал, что очень хорош собой, и очень серьезно стал уверять, что женщины находят его очень любезным и стараются наперерыв завладеть его сердцем. Тут с Хромушей сделался такой сильный припадок смеха, что он упал навзничь, схватившись за бока, и заколотил ногами по земле. Портному было это очень досадно, но он не смел выказать свою досаду и продолжал свой рассказ.

— Меня сгубили мои похождения, — сказал он, — смейтесь, сколько угодно, но тем не менее, это истинная правда, что я уехал отсюда по желанию одной вдовы, которая хотела выйти за меня замуж. Она говорила мне, что богата, и я уже было согласился жениться на ней, как вдруг узнал, что у ней нет ни гроша за душой, она даже не могла заплатить за меня какой-то пустой должишко в трактире. Я, разумеется, отказался от нее и отправился обратно в здешние края; желудок мой и кошелек были пусты, а в душе моей была смерть. Я остановился у булочника в Виллере и был принужден попросить у него ломоть хлеба, чтобы не умереть с голода. Булочник рассказал мне, что вы продали барону Платкоту на три тысячи экю перьев квикв и что он взял вас к себе в услужение и сделал вас своим наследником. По крайней мере здесь ходят такие слухи. Тогда я задумал во что бы то ни стало добраться до квикв и набрать их перьев.

Надо было поспеть сюда к утесу до рассвета, когда они улетают с берега. Я вышел из Виллера в полночь и думал, что приду к Черным Коровам еще до прилива, но надо полагать, что или часы у булочника отстают, или я выпил липшего; булочник умный человек, он любит образованных людей и, когда мы с ним беседовали вечером, очень усердно потчевал меня сидром. Словом, не знаю, что тому виной: сидр ли, часы ли, или может быть сам черт, который замешался в это дело, только меня застиг морской прилив еще в темноте, и волны унесли меня на эту скалу, где я погиб бы без вас.

— То есть, — возразил Хромуша, — если бы у вас было побольше хладнокровия и рассудительности, вы преспокойно просидели бы на скале до отлива и потом возвратились бы на берег посуху. Впрочем, так как вы здравы и невредимы теперь, то возьмите вот эти два экю и идите себе с богом, мне некогда больше терять с вами время.

Портной осыпал Хромушу изъявлениями благодарности, он хотел даже поцеловать ему руку, но Хромуша не допустил до этого. Море отступило далеко, осел совершенно успокоился и зашагал по берегу. На спине у него была клетка с птицами, а позади нее большой пучок растений, которые Хромуша набрал для своего приятеля аптекаря по его просьбе. Портной, несмотря на то, что Хромуша простился с ним, не отставал от него и с жадным любопытством посматривал то на птиц, сидевших в клетке, то на связку растений.

— Вы можете, — сказал ему Хромуша, — заработать кое-что, собирая вот такие травы, как эти; но что касается птиц, живущих в дюне, я запрещаю вам ставить им силки и возмущать их покой.

— Отчего же? — проговорил портной робко, с затаенной досадой. — Ведь береговые птицы, кажется, общее достояние. У вас в клетке великолепные квиквы, они принадлежат вам по праву, потому что вы завладели ими, но ведь их еще много осталось. Будьте же так добры, сжальтесь над бедным человеком, скажите, где скрываются днем эти птицы и каким образом можно безопасно добраться до них, так как ведь вы же добыли их.

— Господин Тяни-влево, вы хотите делать то, что я запрещаю, вам не жаль огорчать меня, несмотря на услугу, которую я оказал вам. Так слушайте же и поймите, что случится с вами, если вы вздумаете лезть на скалу.

— А что такое? — спросил портной недоверчиво.

— Разве вы ничего не слышите?

— Я слышу гром в той стороне, где Гонфлер.

— Это не гром, это рушится утес. Пойдемте скорей!

Хромуша стал погонять осла; портной опередил его. Когда он убедился, что опасность далеко, он остановился, оглушенный страшным грохотом, и, обернувшись, увидел, что часть горы с огромными каменными глыбами обрушилась в море. Каменные глыбы, отброшенные далеко от берега, образовали среди своих предшественниц Черных Коров новое стадо Белых.

Хромуша также остановился и обернулся. Он увидел, как обрушившийся обломок скалы увлек с собой в море развалины его пещеры и обсерватории.

— Господин Тяни-влево, — сказал он, когда догнал его, — у меня была там дача, сад и столько квикв, сколько душе моей было угодно, пойдите же теперь, если хотите, возьмите все это себе.

Смущенный портной отрицательно покачал головой. У него навсегда прошла фантазия лазить по скалам и ловить птиц.

Хромуша печально продолжал свой путь. Он любил эту пустынную скалу почти так же горячо, как любят только человека. Вынесенные им там лишения, опасности, с которыми он там боролся, приятные, равно как и страшные мечты и сны, посещавшие его там, — все это было для сердца его крепкими связями, которые неизбежное и давно предвиденное несчастье уничтожило навеки.

— Мать-природа, — подумал он, — не всегда бывает одинаково добра, у ней есть законы очень суровые, которые можно было бы счесть за капризы, если бы они были необъяснимы. Впрочем, она все-таки заслуживает любви, потому что умеет вознаграждать, и, вероятно, я опять найду когда-нибудь уютный уголок, где снова заживу с глазу на глаз с ней.

Дорогой Хромуша собирал растения, которые попадались на берегу. Это был последний день его отпуска. Он вошел в Див вечером для того, чтобы не видали его птиц, и отнес их тихонько к священнику; он попросил его ничего не говорить барону о том, как они достались ему.

— Разумеется, что не скажу! — вскричал обрадованный священник. — Он не дал бы мне покоя, пока не отнял бы у меня всех этих прелестных живых птиц, чтобы превратить их в мумии. Будь спокоен, он не увидит их.

Простившись со священником, который принялся со своей служанкой хлопотать о том, как бы поместить поудобнее своих пернатых гостей, Хромуша понес аптекарю собранные на берегу травы и, наконец, к ночи с грустным чувством возвратился в замок.

XI

На следующее утро барон застал Хромушу в лаборатории за работой. У Хромуши было веселое лицо, казалось, что он совсем выздоровел от тоски, но прошло два дня и бедный мальчик стал опять по-прежнему бледен и грустен. Барон принялся расспрашивать, о чем он скучает.

— Господин барон, — сказал Хромуша, — я чувствую, что мне надо уехать, я не могу здесь жить дольше, я думал было, что свежий воздух и прогулка исцелят меня, но я ошибся. Для моего исцеления нужна не неделя, а гораздо больше времени, может быть год, а может быть и еще больше, я и сам не знаю. Лишите меня ваших милостей, я недостоин их, но не сердитесь на меня, или я умру с тоски, а тогда не нужно мне будет и свободы.

Барон, видя, что Хромуша так сильно тоскует, оказался вполне хорошим человеком. Он стал утешать мальчика и обещал ему, что никогда не оставит его, но он просил его прежде, чем он пустится надолго в путь, исполненный опасностей, — так как путешествия всегда более или менее сопряжены с опасностями, — высказать ему откровенно все, что у него на душе. Барон не понимал такой сильной любви к уединению и думал, что Хромуша что-нибудь скрывает от него.

— Хорошо, — сказал он, — я вам все скажу, хоть может быть вы меня сочтете за идиота или за безумца. Я люблю птиц, но только не мертвых, а живых, я хочу жить с ними, я люблю также птиц на картинах, так как живопись воспроизводит жизнь; мне даже кажется, что я сумею сам верно нарисовать тех птиц, которых хорошо изучу. Но набивание чучел внушает мне отвращение. Вечно жить посреди трупов, рассекать мертвые тела, делать чучела, — это выше моих сил. Мне кажется, что я сам превращаюсь в мумию. Вы восхищаетесь блеском, который я умею придать перышкам мертвых птиц, и естественностью их поз, но я вижу в них только скелеты, они преследуют меня во сне и требуют, чтобы я возвратил им жизнь; когда я прохожу вечером по стеклянной галерее, мне чудится, что они стучат клювами в стекло, что они требуют, чтобы я выпустил их на волю. Они как привидения наводят на меня ужас; я ненавижу сам себя за то, что занимаюсь этим ремеслом. Конечно, я не виноват в их смерти, я только раз в жизни убил птицу, но меня вынудил к тому голод, я не мог никогда себе простить этого и поклялся, что никогда больше не убью ни одной. Тем не менее, я существую за счет жизни тех птиц, из которых делаю чучела. Эта мысль преследует меня, как упрек совести. И кроме того… но этого я не могу вам сказать, у меня не хватает духа…

— Что такое еще? — спросил барон. — Скажи мне все, как лучшему своему другу.

— Так слушайте же, — прибавил Хромуша. — На берегах и на море со мной говорят голоса, которых не слышит никто другой. Говорят, что птицы посредством криков умеют выражать все свои ощущения и желания, но что птичий язык никто не понимает, кроме самих птиц. Это верно. Но есть птицы, язык которых понятен мне, они говорят мне, что я должен делать в те минуты, когда у меня не хватает смелости решиться на что-нибудь. Я думаю, что это не птицы, а добрые духи, окружающие нас и принимающие на себя видимые образы, когда они хотят показать нам, что заботятся о нас и руководят нами. Я не говорю, что они делают чудеса, но мы делаем чудеса под влиянием их, они превращают наш человеческий эгоизм и трусость в порывы мужества и самоотвержения. Вы удивляетесь, мой дорогой покровитель, а между тем, как часто говорили вы так красноречиво, когда дело шло о науке, что природа говорит с нами всеми своими голосами, что она возвышает нас над тщеславием, честолюбием и другими бесплодными страстями, что она делает нас нравственно лучше. Ваши слова запали мне в душу, и я слышал эти голоса природы. Они приводят меня в восторг, я не могу жить без них, но здесь они безмолвствуют. Отпустите меня путешествовать. Без сомнения, они внушат мне желание возвратиться к вам с результатами моих открытий, как уже внушили мне раз мысль возвратиться к родителям с покорной головой; только убедительно прошу вас, отпустите меня теперь. Я должен следовать за ними, я слышу, что они призывают меня, они хотят, чтобы из меня вышел настоящий ученый, то есть воспитанник самой природы.

Барон нашел, что Хромуша не совсем неправ, но что у него расстроено воображение и что путешествие развлечет его. Он снабдил его деньгами, инструментами и всем необходимым для продолжительного морского плавания и взял ему место на одном из тех больших судов, которые еще и нынче два или три раза в год ходят из Дива в Гонфлер. В Гонфлере Хромуша сел на корабль и отправился в Англию, откуда потом переправился в Шотландию, затем в Ирландию и на другие соседние острова. Он жил свободный и счастливый, в самых диких местностях, все изучал, все наблюдал сам, без посторонней помощи. Через год он возвратился к барону и привез ему богатый запас сведений, из которых многие противоречили предположениям старинных естествоиспытателей, но тем не менее были верны.

Затем Хромуша прожил несколько недель у барона и часто виделся в это время со своими друзьями; на следующий год он посетил Швейцарию, Германию и даже некоторые польские, русские и турецкие провинции. Впоследствии он объехал север России и часть Азии; везде покупал он птиц, которых туземцы убивали на охоте, делал из них мумии и посылал барону, коллекция которого стала таким образом одною из богатейших во Франции. Но он твердо держал свою клятву — никогда не стрелял сам птиц и никому не поручал стрелять их для себя. Это была его мания и, может быть, вследствие ее наука потеряла несколько драгоценных экземпляров. Но зато, с другой стороны, Хромуша обогатил науку таким множеством новых и верных сведений, рассеявших прежние заблуждения, освященные временем, что барон был совершенно доволен им. Он записал все открытия, сделанные Хромушей, и издал в виде ученого труда, на котором позабыл только выставить имя настоящего автора. Таким образом барону долго приписывали честь этих научных открытий.

Хромуша не был за то в претензии на него. Он не был честолюбив и был вполне счастлив тем, что мог удовлетворить свою страсть к природе. Барон приобрел репутацию ученого и некоторую известность, что постоянно было целью всех его стремлений, и отблагодарил Хромушу тем, что сделал его наследником всего своего состояния. После смерти барона племянники его затеяли большой процесс с жалким, дрянным педантом, как они называли Хромушу, который по их мнению, умел подольститься к дяде. Завещание было сделано вполне законным образом, и очень вероятно, что Хромуша выиграл бы процесс, но он не любил спор и согласился на первую сделку, которую ему предложили. Противники оставили ему замок, музей и участок земли, которого было достаточно на то, чтобы жить без больших затей и путешествовать.

Хромуша был так доволен своей судьбой, что считал себя ее баловнем. Он поселил в замке свою семью, а также дядю Лакиля с семьей, а сам проводил жизнь в беспрестанных путешествиях. Время от времени он возвращался домой и занимался коллекцией своего благодетеля, которую свято поддерживал. Иногда он пропадал по целым годам и никто не знал, жив ли он, так как он проживал подолгу в таких диких местах, где не имел никакой возможности послать о себе известие родным. Он был всегда кроток, терпелив, обязателен, великодушен и щедр более, чем то позволяли его средства. Естествоиспытатели, встречавшиеся с ним в отдаленных экскурсиях и, между прочими, Левальян, передают много случаев, доказывающих его чрезвычайную доброту и необыкновенное мужество, но так как он сам никогда не рассказывал о себе, то неизвестно, насколько справедливы показания его современников.

Годы шли за годами, и Хромуша наконец состарился. Однажды, изучая в Лапландии нравы гагар, он сильно утомился и замерз, так что опять начал хромать, как в детстве. Он привык к движению, необходимость вести теперь более сидячую жизнь тяжело отозвалась на расположении его духа и он стал скучать, он думал, что ему осталось уже недолго жить, и в последние свои годы разослал птиц, составлявших его коллекцию, разным музеям, со множеством анонимных примечаний, которые ученые оценили по достоинству, хотя и не знали автора их. Насколько другие любят молву о себе, настолько Хромуша любил оставаться неизвестным; тем не менее его все знали, любили и уважали в окрестностях, называли господином бароном, и даже нашелся бы не один человек, который был бы готов по одному его слову броситься в воду. Хромуша был очень счастлив, как видите. Последнее время своей жизни он занимался рисованием. Его превосходные рисунки ценились очень дорого. Почувствовав близость кончины, он захотел еще раз взглянуть на большой утес. Он был еще не очень стар, и семья его не имела серьезных опасений насчет его здоровья. Верные друзья его, аптекарь и священник, были гораздо старше его, но они были еще довольно крепки и бодры. Они вызвались было проводить его, но Хромуша поблагодарил их и сказал, что хочет остаться один. Все знали его склонность к уединению и не хотели стеснять его, он обещал не уходить далеко по морскому берегу.

Настал вечер, Хромуша не возвращался. Братья его, племянники и друзья стали беспокоиться, и все, в том числе священник и аптекарь отправились с факелами отыскивать его. Но напрасно проискали они всю ночь. Его нигде не было видно. На следующее утро принялись его искать везде по берегу и долго повсюду расспрашивали о нем. На дюнах царило безмолвие, море не выбрасывало никакого трупа. Одна старуха, ловившая рано поутру раков на морском берегу, уверяла, будто видела большую морскую птицу, какой никогда прежде не видывала, птица эта пролетала так низко над ее головой, что даже задела крыльями за ее чепец, и прокричала ей голосом господина барона:

— Прощайте, добрые люди, не горюйте обо мне, я опять раскрыл мои крылья.