XI
Чтоб подражать в болтовне моему уехавшему доктору и быть истым туристом, я должен бросить, заговоривши о женевцах, взгляд на их историю. Дальше 1789 года мы, разумеется, не пойдем: скучно и не очень нужно. Резче этой черты история на Западе не проводила, это — своего рода экватор.
Перед этим годом генерального межевания Женева жила набожной и скупой семьей, двери держала назаперти и без большого шума, но с большой упорностью молилась богу по Кальвину и копила деньги. Опекуны и пастыри много переливали из пустого в порожнее по части богословских препинаний с католиками. Католики меньше болтали, больше интриговали и, когда отчаянные кальвинисты торжественно их побили в контроверзе, католики уже обзавелись землицей и всяким добром. Известно, что католические клерикалы имеют при своей бездетности то драгоценное свойство хрена, что, где они пустят корни, их выполоть трудно. Кальвинисты побились, побились, да так и оставили хрен в своем огороде.
В те времена в Швейцарии было много добродушно-патриархального; несколько семейств, перероднившихся, покумившихся друг с другом, пасли кантоны тихо и выгодно для себя, как свои собственные стада. Разные почтенные старички с клюками, так, как они являются в свят день после обеда потолковать нараспев не в гетевском «Фаусте», а в «Фосте» Гуно, заведовали Женевой, как своей кладовой, распоряжаясь всем и употребляя на себе все рабочие силы своих племянников, дальних родственников и меньших братии. К роскоши они их не приучили, а работать заставляли до изнеможения, «в поте, мол, лица твоего снискивай хлеб», — все по писаниям. Метода эта к концу XVIII века перестала особенно нравиться племянникам, потому что дяди богатели, а они исполняли писания. Как дяди ни доказывали, что женевец женевцу рознь, что одни женевцы — граждане, другие — мещане, а третьи — только уроженцы, племянники не верили и начинали поговаривать, что они равны дядям. «Вы правы, мы все равны перед богом, — отвечали дяди, — а о суетных, земных различиях, если они и есть, стоит ли толковать!» — «Стоит, и очень», — отвечали те из племянников, которых старые скряги не совсем сломали, — и стали отлынивать от благочестивого острога. «Вы люди свободные, — толковали им дяди, — не нравится дома — свет велик, ступайте искать хлеба, где хотите, а мы вас даром кормить не будем, а будем молиться за вас богу, чтоб очистить души ваши от наваждения общего врага нашего».
Ничего, думали про себя старички, пусть помаются да поучатся, пусть поголодают да перебесятся; воротятся и опять будут работать на ниве нашей.
Взяли племяннички котомки и длинные палки и пошли смотреть свет: кто с запяток, кто с козел, кто с булавой швейцара в руке, кто с бурбонским ружьем на плече, кто с историей и географией под мышкой; кто кондитером, кто часовщиком, кто трактирным слугой, кто слугой вообще; жены и сестры их шли во француженки, по части выкроек и воспитания.
Те, которым повезло, весело ехали домой и сами зачислялись в дяди, но не все остальные возвращались к особенному удовольствию набожных сродников. Жившие в Вене и в Москве, в Неаполе и Петербурге конфетчиками и буфетчиками, гувернерами в России или «свиццерами» в Риме, — еще ничего. Но другие, встретившиеся в Париже с беспорядками, и притом не с той стороны, с которой были их храбрые соотечественники, стрелявшие по народу из окон тюльерийского дворца 10 августа 1792 года, возвратились никуда не годными. Вместо молитвенников в черных переплетах с золотым обрезом они начитались гневного «Pere Duchesne» и мягкого «Друга народа». Старые родственники, сделавшиеся еще закоснелейшими раскольниками, так и ахнули. «Ах, говорят, вы богоотступники, мошенники! Вот мы вас!» — «Вы погодите ругаться, благочестные старцы, — отвечают племянники, — мы ведь не прежние, мы раскусили вас, pas si boeuf [Истое женевское выражение [не так решительно] (фр.). (Примеч. А. И. Герцена.)], давайте-ка прежде делить наследство. Liberte, Fraternite, Egalite ou…[Свобода, Братство, Равенство или… (фр.)]» Старики и кончить не дали. Давно отупевшие от ханжества и стяжания, они совсем рехнулись при виде такой черной неблагодарности племянников. Страх на них нашел такой; вспомнили площадь, на которой они поджарили и оттяпали невинную голову Серве. Ну, думают, как «наши-то» с бесстыжих глаз ограбят, потузят да еще, пожалуй… Фу! как от биаы: так мороз по коже и дерет.
По счастию, Франция явилась на выручку. Первому консулу было как-то нечего делать; за неимением двух-трех тысяч какой-нибудь армии Sambre-et-Mouse для гуртового отправления на тот свет, он вдруг отдал следующий приказ:
«Article I. Женевская республика перестала существовать.
Article II. Департамент Лемана начал существовать. Vive la France! [Да здравствует Франция! (фр.)]»
Великая армия, освобождавшая народы, заняла Женеву и тотчас освободила ее от всех свобод. Пользуясь досугом, старички стали забираться и прятаться все выше и выше, запираться все крепче и крепче в неприступных домах, в узких и вонючих переулках… Другие, посмышленее, принялись укладываться да, ее говоря худого слова… за Альпы да за Альпы.
Хорошим людям все на пользу, — добровольное заключение и добровольное бегство послужило старичкам как нельзя лучше. Оставшиеся, желая отомстить за порабощение отечества, принялись продавать неприятелю военные и съестные припасы по страшно патриотическим ценам. Во время империи никто не торговался (кроме Талейрана, я то только когда он продавал свои ноты и мнения). Недостало денег в одном месте, — контрибуцию в другом, две контрибуции в третьем; ясно, что комиссариатские Вильгельмы Телли в убытке не остались.
Освобожденные, в свою очередь, реакцией 1815 года от своих страхов, эмигранты возвращались (точно так же разжившись разными дипломатическими и другими аферами) к затворникам, и давай друг на друге жениться для того, чтоб составить плотную аристократию.
Какой ветер веял тогда, вы знаете: Байрон чуть от него не задохнулся, Штейны и Каннинги казались якобинцами, и Меттерних был человек минуты.
Объявляя, обратно первому консулу, о том, что департамент Лемана перестал существовать, а женевская республика снова начала существовать, Свящевный союз резонно потребовал, чтобы во вновь воскресающей республике ничего не было республиканского. Это-то старикам и было на руку. Для либерально-учено-литературной наружности им за глаза было довольно м-м Сталь в Коппете, де Кандоля в ботанике и Росси в политической экономии… Снова принялись они общипывать и брать голодом понуривших голову племянников, снова завели богословские скачки и бега с католиками, которые еще больше накупили земель. Скряжническую жизнь свою старики выдавали за олигархическую неприступность, — мы-де имеем наши знакомства при разных дворах, а по другую сторону Pont des Bergues никого не знаем. Замкнутые в горной части и лепясь около собора, они не спускались вниз, предоставляя черни селиться в С.-Жерве. Как всегда бывает, взявши все меры, они не взяли самой важной: не строить им надобно было Pont des Bergues, не поправлять, а подорвать его порохом, — не подорвали. По этому мосту прошла революция 1846 года,
XII
Знаменитый граф Остерман-Толстой, сердясь на двор и царя, жил последние годы свои в Женеве, — аристократ по всему, он не был большой охотник до женевских патрициев и олигархов. — Ну, помилуйте, сударь мой, — говорил он мне в 1849, — какая же это аристократия — будто делать часы и ловить форель несколько поколений больше, чем сосед, дает des titres; [титулы (фр.)] и origine [источник (фр.)] богатства какой — один торговал контрабандой, другой был дантистом при принцессе…
— Вы забываете, граф, — отвечал я ему, — что женевские аристократы имеют и другие права. Разве они не находились в бегах и разве не возвратились восвояси — отчасти благодаря вам, сопровождаемые казаками и кроатами, как другие венценосцы и великие имена…
Блудные племянники точно так, как кульмский герой, понимали значение высокого патрициата женевского, и в особенности так понимал блуднейший из них Джемс Фаза.
Джемс Фази — это смертная кара женевского патрициата, ее мука перед гробом, ее позорный столб, палач, прозектор и гробокопатель. Кровь от крови их, плоть от их плоти, потомок одной из старинных фамилий, о боге скучавших с Кальвином, — и у него-то поднялись руки на беззащитные, но не бессребренные седины. Он «дядей отечества», выбранных собственными. батраками и кортомниками в верховный совет, прогнал в 1846 году в три шеи и сам себя выбрал на их место, вверяя себе почти диктаторскую власть. Сен-Жерве и вся бедная Женева с восторгом рукоплескали ему.
От него старики спрятались этажом выше и повесили к дверям по замку больше, от него они отупели еще на степень, мозги стали быстрее размягчаться, а сердца каменеть. Умных людей между ними больше не было. Вообще Джемс Фази чуть ли не последний умный человек в Женеве. Глупое озлобление, с которым они повели чайну, было худшее оружие с таким врагом.
Фази похож на хищную птицу, и теперь, состаревшись и сгорбившись, он напоминает еще исхудалого кобчика — и злым клювом, и пронизывающим взгляд дом, и теперь он еще полон проектов и деятельности, кипучей отваги, готовности рисковать, бросать перчатку и поднимать две, он все еще задорен и дерзок, он все еще молод, а ему семьдесят два года — подумайте, что он был в пятьдесят.
Ему все шло впрок, больше всего — недостатки и пороки. Середь удушающей скуки женевской жизни о ее протестантски-монашескими, постными лицемерами его разгульное спустя рукава, его веселое беспутство, его блестящие, шипучие пороки, опрокидывавшие на него удесятеренную ненависть святош, привязывали к нему всю молодежь, с которой он жил запанибрата, нигде не дозволяя себе наступить на ногу. Фази стоял головой выше своего хора и тремя — своих врагов. Добавьте к этому большую сметливость в делах, верный и решительный взгляд, неутомимость в работе, настойчивость, не останавливавшуюся ни перед какими препятствиями, гнувшую а ломавшую всякую оппозицию, — и вы поймете, что не женевскому патрициату было бороться с ним. Дипломат и демагог, конспиратор и комиссар полиции, президент республики и гуляка, — он все еще находил в себе бездну лишних сил, которая разъедала его своей незанятой праздностью, Этому человеку, очевидно, недоставало широкой рамы, Женева была не по его росту… вытягиваться точно так же вредно, как съеживаться. Фази в Лондоне, в Нью-Йорке, в освобожденном Париже был бы великим государственным деятелем. В женевской тесноте он испортился — привык кричать и бить кулаками по столу, беситься от возражений, привык видеть против себя и за себя людей ниже его ростом. Отсюда страсть к тратам и наживам, привычка бросать деньги и недостаток их… ажиотаж… потери… долги. Долги — наше национальное экономическое средство, наша хозяйственная; уловка, именно долги-то в глазах женевских Гapпaгонов должны были уронить Фази больше, чем все семь смертных грехов вместе.
Что ему было за дело до их ненависти, пока вся Женева — небогатая, молодая, рабочая, католическая — подавала за пего голос… и кулак.
Но tempora mutantur [времена меняются (лат.)].
Около пятнадцати лет диктаторствовал тиран Лемана над женевскими старцами. Город удвоил, крепостные стены сломал, сады разбил, дворцы построил, мосты перекинул, игорный дом открыл и других домов не закрывал… но Кащеи бессмертные-таки подсидели его, У них явился отрицательный союзник.
К борьбе Фази привык, он жил в ней, и, когда не тотчас случалось ему одолеть, он раненым львом отступал в свое С.-Жерве и выходил вдвое яростнее и сильнее из своей берлоги.
С таким неприятелем, как Фази с своими молодцами, старикам-формалистам и легистам нечего было делать, как тотчас опять отступать. Они воевали парламентскими средствами и исподволь распускаемыми клеветами. А с какой стороны он хватит, как было знать. С таким неочестливым противником всего можно было ждать. Пока масса была за него, сила его была несокрушима, а переманить ее на свою сторону воспоминанием прежнего патриархального закрепощения было дело не особенно легкое. Помощь должна была явиться из среды по ту сторону Фази. Время шло исподволь, меняя умы и мысли в Женеве, как и на всех точках земного шара, где история; еще делается… Опираясь на свою живую стену, Фази, наконец почувствовал, что стена холоднее… что она не так плотна и не так сплошно поддерживает его… Он: годы старался не верить, но вот там… тут ропот — или хуже — равнодушие. И, уязвленный своими, гладиатор-вождь обернулся назад с раздраженным лицом… «Кто бунтует против прежнего агитатора? Неужели он?..» Укоряющая, печальная тень Альберта Галера сумрачно качала головой и указывала с упреком на работников, как будто говоря — «они не твои больше». Галер был суровый проповедник, Фази боялся его социальных идей и гнал его… гнал до гробовой доски, — в могиле он вырос и окреп. Теперь наступило утро его дня, солнце Фази садилось.
Старый боец не оробел, он снова ринулся вперед, но силы бить на две стороны не хватило, и он бил зря. Нанося удары консерваторам, он в то же время хотел левой рукой держать за горло «гидру» социализма — на таком противуестественном раздвоении нельзя было надолго удержаться.
Действительно, Швейцария, Женева — микрокосмы. Разве в моем беглом рассказе не вся современная драма человеческого развития с 1789 года до нынешнего дня? Не все ее действующие элементы?
Радикальная партия раскололась на две партии — без всякого повода. Одна часть бросила старого вождя, другая несла его с криком на прежних щитах. Земля терялась под их ногами, и озлобление росло. Возле огороженного поля для травли ходили безучастные работники, — у старых племянников явились свои племянники. Новый бой не имел для них смысла, она не верили ни тем, ни другим. Оставленные противники вцепились друг другу в волосы. С этих пор, то есть с начала шестидесятых годов, озлобление борющихся партий приняло форму периодического членовредительства. Женевцы пользуются каждым общественным делом, чтоб почистить друг другу предместья. Labourer les faubourgs — гениальное женевское выражение, не уступающее гоголевскому «съездить под никитки». После каждых выборов победители и побежденные ходят татуированные, как ирокезы; у кого синий глаз, у кого ссадина на лбу, у кого нос отделан под грушу. Столько мышечного усердия и фонарей ни одна страна не приносит на алтарь отечества — как цивическая весь Кальвина.
Нигде в мире не занимаются с такой рьяностью и так часто выборами, как в Женеве; месяцы прежде — только об них и говорят, месяцы после — только об них и спорят. Отчасти это происходит от чрезвычайной важности, которую женевцы им придают. Консерваторы и радикалы, не согласные ни в чем, согласны в огромном значении Женевы в всемирном хозяйстве и развитии. Для одних это Рим «очищенного протестантизма», для других — исправляющий должность Парижа во время его тяжкой умственной болезни и горькой доли. Женевцы уверены, что как весь мир, чтоб знать время, смотрит на женевские часы, так все политические партии смотрят на них самих. Как же им не заниматься после этого — денно и нощно — выборами; они выбирают некоторым образом не только за кантон, но и за вселенную.
..Запершись на ключ и спустивши сторы, конспирируют на тощий желудок консерваторы в пользу старого порядка вещей, соображая подкупы подешевле и даровые влияния — в виду будущей подачи голосов. Конспирируют и радикалы, заперши свою дверь тоже на ключ, но не е внутренней стороны, а снаружи; lа democraiie permanente et militante [непрерывно действующая в воинствующая демократия (фр.)] конспирирует не натощак, а на абсент и кирш — она шумит в душных кофейнях, самоотверженно морщась от невозможного пива и не смея заикнуться об этом, потому что хозяин — не только радикал, а голос, власть и центр.
В сущности, все это делается бескорыстно. Ни «ficelle» [хитрый, продувной человек, политический интриган (фр.); здесь имеются в виду консерваторы], ни радикалов — сущность дел не заботит, они занимаются торжеством общих мест и победой или поражением частных лиц. Остальное, то есть вся реальность жизни, администрации — опускается как мелочь… а иногда и так, что радикалы делают консервативное дело, а консерваторы — радикальное.
Это удовлетворение политической гимнастикой подорвало старые радикальные и либеральные партии. Новые люди потеряли интерес к их препинаниям. Да и как было его не потерять?
В пятнадцать лет радикального владычества в Женеве ее законодатели не коснулись до целого ряда готически-патриархальных узаконений, пропитанных крепостничеством и неуважением к самым элементарным правам лица.
Чтоб убедиться в этом, не угодно ли взглянуть на текст «книжонок» или permis de sejour [видов на жительство (фр.)], выдаваемых всем иностранцам — и в том числе швейцарцам других кантонов. Каждый «не женевец» безапелляционно отдан во власть, того часовщика, которому на ту минуту вверен полицейский хронометр. Он может иностранца выслать за дурное поведение. Законодателям не пришло даже в голову определить, что такое дурное поведение; для кальвиниста, например, ходить в католическую церковь — самое скверное поведение. Далее штрафы за просроченные дни, поборы за житье в Женеве — сверх всякого рода поборов за дом, мастерскую, за то и се. Вот тебе и post tenebras lux!
Я указал, например, одному из старых правительственных радикалов унизительный текст, который жег мне руки.
— Все это или совсем не исполняется, или on fait semblant [Здесь: делают вид, что исполняют (фр.)].
— Что же, вы это храните как приятный сувенир — и вам это было не гадко?
— Если б вы знала, сколько мы выбросили старого хлама.
— Чего же было жалеть остальной?..
— Вы знаете наше положение — особенно какое оно было после тысяча восемьсот сорок восьмого… Франция, Австрия, Пруссия.
— Это другое дело — стало быть, вам было нужно, нравилось иметь в ваших руках — знаете — такую… единую власть…
— Что же, мы злоупотребляли ей?
— Не знаю, вероятно, что да. Знаете, что вы эдак из приличия бы ввели в дело высылки суд присяжных. Если двенадцать женевцев, которых иностранец не знает, приговорят выслать, высылайте. Все ж лучше, чем один часовщик.
— А вы думаете, что мы до вас об этом не думали?
— За чем же дело стало?
— Если б мы остались у власти…
— Ничего бы не сделали… С тысяча восемьсот сорок шестого было довольно времени…
«Думали — да не отменили». О Селифан, Селифан… по крайней мере, ты сам удивлялся, что, видевши необходимость починить колесо, ты не сказал об этом!
Долею в этом холодном пренебрежении к ближнему и в этой черствой неприхотливости опять-таки следы бизы и Кальвина. В угловатости и бесцеремонности женевца есть непременно что-то чисто архипротестантское, пережившее религию. Фази, составляющий яркое исключение, старался украсить пуританский фон… полинялыми французскими обоями с двусмысленными картинками, из-за которых все-таки так и торчат постные кости. Пасторская нетерпимость и скучные тексты заменились скучными общими местами и юридическими сентенциями… Церковь без украшений, демократия без равенства, женщины без красоты, пиво без вкуса, или, хуже, — с прескверным вкусом — все сведено на простую несложность, которая идет человеку, пуще всего спасающему душу. Самый разврат в Женеве до того прост, до того сведен на крайне необходимое, что больше отстращивает, чем привлекает. «Ты, мол, греши, коли надобно, но не наслаждайся, единое наслаждение там, где тело оканчивается и дух на воле».
От этого происходят удивительные контрасты. Полуповрежденная Лозанна считает театр грехом и никак не дает деньги на возобновление погорелой онеры… и все неповрежденные в ней только и мечтают о постройке нового театра. Театр занимает воображение — отвлекает от последних новостей Библии и от болтовни праздношатающихся и вольнопрактикующих пасторов. В Женеве два театра, но они до того наводнены элементом простой камелии и элементом voyou [оборванца (фр. арго)], что солидные мужчины и особенно женщины (не из иностранок) без крайней необходимости их не посещают.
Зато если есть какое послабление и распущение — по поводу французской близости и пены, прибиваемой к ее границам, есть и полиция. Женева любит круто распорядиться. Куда остальным кантонам, с своими допотопными жандармами, в киверах, напоминающих картины войн 1814 и баварские каски времен фельдмаршала Вреде… Стоит эдакий увалень — стоит да вдруг от скуки или как спросонья спрашивает у гуляющего: «Фо банье» [Искаженное произношение, с фр.: «Vos papiers» — «Ваши документы»] и готов сдуру вести аu poste [в полицейский участок (фр.)], где ему же и достанется за это.
Женевский жандарм разит Парижем, это уже отчасти sergent de ville [полицейский (фр.)], охотник своего дела. Чтоб это увидеть, не нужно въезжать в город, а достаточно приехать в женевский амбаркадер [железнодорожная платформа (от фр. embarcadere)] — с швейцарской стороны. После итальянской учтивости и простоты в других кантонах — перед вами круто раскрывается преддверие Франции — страны регламентации, администрации, надзора, опеки, предупреждения, внушения. Кондукторы и сторожа железной дороги наглазно превращаются в самодержавных приставов, вагонных тюремщиков я прежде всего в ваших личных врагов а строгих начальников, с которыми говорить а рассуждать не советую.
Франция так нахлороформизировала собою Женеву, что она и из почувствует сначала операции de Fаnnеxioa [аннексии (фр.)]. Хотя и найдется меньшинство, которое наделает в желудке галльского кита хлопот не меньше Ионы… но Франция — не кит: что ею проглочено, то она не скоро выбросит.
Не страшно ли, что первый человек, который хотел предать Женеву французам, был сам Кальвин. Найдя, впрочем, что в случае нужды и в Женеве можно зажарить еретика Серве, он примирился с независимостью республиканской веса.
Отзывы о сказке / рассказе: