VII
В пьяном тумане проходила весна.
Разве кто-нибудь другой придумал бы то, что придумал Иса? Степь, свобода и безделье.
Он, собственно, давно уже подумывал уйти от русских, и потому только не уходил, что не хотел бросать Василия. Хозяйство большое, хорошее, везде нужен толковый глаз, а много ли нахозяйничают нынешние, молодые. Но пора ему и отдохнуть, пора пожить среди своих. И все одобряли решение Исы, все от души желали ему полной удачи.
Аул раскинулся по южной стороне березового колка. Летом тут не бывает воды. Но весной под защитой леса подолгу лежат огромные сугробы снега, образуя в котловине чистое, холодное озеро.
Когда аул пришел на это место, земля еще была местами черной, местами бурой, и по всей степи белели клочья разорванного солнцем снежного савана. С каждым днем их оставалось все меньше и меньше, с каждым днем, на виду, уходили они в землю прозрачно-хрустальными струйками. А около тонким бордюром и целыми гнездами появлялись пухлые, пушистые бутоны желтого подснежника.
Какое счастье — возвестить о пробуждении земли, увидеть первому весеннее небо и солнце! Но дорогая плата за это счастье — собственная жизнь. Успеть бы только развернуться. Уже идет огонь. Степь подожгли со всех сторон. Ненасытной волной хлещет бурное пламя по ложбинам и пригоркам, жадно слизывая прошлогодний ковыль. Земля трескается и чернеет. Днем огонь ползет в траве невидимый и только черный дым да шумный вихрь выдают его направление. А по ночам он смело рыщет золотым драконом, ярко освещая в небе облака.
Беспокойно и жутко на душе в эти весенние дни. Словно в благодарность небу за свое пробуждение, земля шлет ему тучи жертвенного дыма, пока оно не сделается мутно-серым и не насытится до того, что много-много дней подряд солнце будет заходить и вставать резко очерченным багровым диском.
Но весна быстро закроет обожженные места зелеными коврами, а вслед за тем зазеленеет, оживет и весь земной простор.
Деревья уже налились от корней до кончиков ветвей пьяным соком земли и стоят, замерев от избытка нахлынувшей силы, готовые в любой момент разорвать набухнувшие почки.
Все ожидает лишь условного знака.
Но вот потемнело в небе, ударило в тяжелых тучах, и сверкнула первая небесная стрела. Пошел тихий теплый дождь, весенний дождь. Что он сделал со степью? Будто сама жизнь дохнула на землю.
Почки лопнули, и в два-три дня опушили лес молодой, еще смолистой зеленью. Травы быстро пошли в рост и буйной порослью покрыли степь из края в край. Влажным ветром разогнало горький дым, и солнце уже смотрит ясными глазами.
Скот теперь круглые сутки в степи. Молодой подножный корм опьянил его. Для него это лучшее время в году.
Ликуют и степные люди. После гнилых зимовок, после голода и холода весна дает им все. Не нужно заботиться о сене и не страшны ни буран, ни гололедица. С утра все, у кого имеется хотя одна верховая лошадь, разъезжают по соседним аулам или, сидя в юрте на подушках, пьют продымленный кумыс, холодный айран и кирпичный крепкий чай, а по ночам долго ведут разговоры о больших и малых степных делах. Но бабы работают вдвое. Летом все хозяйство на их руках, вместе с пастухами они не знают покоя.
Иса поставил свою юрту подле свата, на конце аула. Возле юрты он загородил березовыми кольями пригончик. Собственно пригон и не был нужен, так как четыре барана ходили в стаде свата, а коровы и так отлично знали свое место, но не хотелось, чтобы всем бросалась в глаза его бедность. А он, действительно, в ауле был беднее всех…
Первый месяц Иса прожил беспечно. Каждый день он пил у кого-нибудь кумыс, нередко ел и мясо. Дома тоже было что поесть. Когда же старые запасы подошли к концу, стала беспокоить мысль, как жить дальше. Что-нибудь надо же делать. Хорошо лежать на кошме и никуда не спешить, ни о чем не думать, но стыдно ему будет побираться у богатых. Он и сам не какой-нибудь. Дед его владел такими табунами, что не всегда и счет им знал. Все творится волей бога. Если у одного он отнял, то почему не может дать другому?..
Однажды, катая на доске крутое тесто, Карип осторожно заметила:
— Муки бы надо.
Иса не ответил.
— Если поедешь в поселок, возьми.
— Деньги где? — огрызнулся он.
— Я так говорю… чтоб знал.
Но он сейчас же натолкнулся на счастливую мысль.
— Говори еще, что надо. Сегодня поеду в поселок продавать барана.
— Соли нет, спичек. Керосину немного бы.
— Куплю.
Через час Иса уже трясся кочкой на спине старой пегой кобылы, оглядываясь изредка назад, где у него в скрипучей арбе беспомощно лежал на спине крепко связанный черный баран.
Сбыть барана в поселке было нетрудно. Лавочник Михей Иваныч в складчину с почтарем сейчас же дал ему подходящую цену.
Наливая Исе в скотский пузырь полфунта керосину, Михей Иваныч говорил:
— Ты вот коровку бы нам доставил, а то бычка. Человек ты честный, порядки наши знаешь, оно и нам-то лучше. Поселок во-о какой, миру много, а все, как лето, только с чаю на чай и перебиваются. У меня вот теперь родня из города гостит. Просто стыд перед ними. Не верят, что мяса нет, смеются. Баба с ног сбилась, не знает, чем накормить. Валяй, брат, делай забойку. А Джелдаску мы по шеям. Зазнался собака. Прошлый год еще туда-сюда, а нынче убил паршивенького кунанчегаришка [молодой бык], да на том и покончил. Подумай-ка хорошенько.
Иса не чуял под собой земли.
— Ой-бай, Михей! Мой давно об этом думаль. Только как. Нехорошо. Стыдно отгонять Джелдаску. Он давно бьет станичникам скотину.
— Какой там стыд? Говорю тебе, по шеям его, подлеца. Я уж и Василию сказывал. Тот тоже ворчит.
— Ладно! — решительно отозвался Иса. — Послезавтра пригоню.
— Валяй! Только уж ты, Иса, не обходи меня. Оставляй мне, что получше, почки, язык, рубашку.
— Что ты, Михей! Кому больше отдам? Сам тебе принесу.
— То-то!
— Кому больше?.. Я давно думаль забойку делать. Русскому где с этим мараться, а киргизу по руке. Русский может и купить.
Домой Исишка ехал ханом. Ничего, что у него, пока он разговаривал на улице, кто-то пропорол пузырь ножом, и керосин до капли ушел в землю. В этом он сам виноват. С русским не зевай. Народ проворный. Но сейчас это пустяк. В арбе у него вместо барана ерзает полосатый кап с мукой, в кармане в такт толчкам позвякивают деньги, а главное, самое лучшее — впереди. Что у него впереди? Ах, вспомнил! Забойка! И он затянул во всю свою звонкую глотку бесконечную песню, да так и не замолкал уже до самого дома.
На другой же день весь аул узнал о том, что Иса теперь будет бить скотину для верхнестаничников. Конечно, соглашались старики, кому же лучше знать это дело, как не Исе. Он знает русские порядки, знает, как и тушу разделить и как прибрать ее. Не то, что они, степные и дикие киргизы.
Сват продал в долг Исе отдоившую корову, и в первую же субботу станичники были со свежим мясом.
Охотников продать ненужную скотину всегда было достаточно, и предприятие сразу же встало на твердую ногу. Целыми днями суетился Иса: то подыскивал корову, то собирал долги. Теперь у него всегда в кармане были деньги. От каждой забойки что-нибудь да оставалось. И вместе с деньгами росло в нем сознание своей деловитости, росла надежда на лучшие, спокойные дни…
VIII
К концу лета Иса уже мало походил на джетака. Он завел уже кое-что получше из одежды, в разговоре со своими держался с достоинством и не так часто сбивался на русский язык.
Карип тоже не сидела. Когда подле колков закраснела клубника, она, не разгибая спины, ходила по опушкам, собирая душистую ягоду, сушила ее на высоких нарах подле юрты и выгодно сдавала скупщикам.
Жизнь шла гладко. Не было особенных достатков, но и ничто не говорило о нужде, о голоде. Не было случая упрекнуть себя в рискованном поступке.
Теперь Иса не только разъезжал по гостям, но нередко принимал и сам. Правда, он не мог угостить ни кумысом, ни мясом, но баурсаков и чаю у него всегда было вдоволь. Где же сразу? А вот пускай приходят к нему на будущий год. О, если бог поможет, на будущий год он уже совсем окрепнет. Он еще возьмется за одно такое дельце. Он знает, как можно заработать у русских. Тогда к нему и сам Василий заедет ночевать.
А с Василием Иса встречался редко. Избегал этих встреч, был еще немножко должен, да и с мясом все выходили нелады.
Раз, уже в августе, Иса возвращался с забойки. Обеденное солнце неумолимо жгло и без того сожженную, давно отцветшую, желто-бурую степь. Серое облако едкой пыли держалось все время рядом. Вместе с пылью живой волной поднималась и падала мелкая кобылка. Пауты и мухи хищной стаей кружились над лошадью, лезли ей в глаза и нос, садились на спину, и как она ни махала хвостом, успевали протыкать ей кожу. Лошадь фыркала от пыли и зуда, тяжело мотала головой и на ходу лягала себя в брюхо. Но Иса не чувствовал ни духоты, ни жара. Перебрасывая взгляд с предмета на предмет, он воспевал и небо, и степь, и самого себя:
Ой, да едет Иса,
Иса Кунанбаев.
Был джетаком он,
Стал степным киргизом.
Едет он дорогой,
Пыль кругом летит,
Пыль летит, кобылка скачет,
Солнце к вечеру кочует.
У Исы в кармане брякает.
Это деньги там стучат.
За корову деньги выручил.
И только занес он под самое солнце переливчатую ноту, как из-за гривы навстречу кто-то выехал на русской тележке. Острый глаз поймал знакомые приметы.
— Василий едет! Откуда это? Верно, ездил в табун.
Иса смолк и невольно посмотрел кругом.
— Эх, увернуться бы куда-нибудь.
Но лошади уже заржали приветливо, и едва он свернул с колеи, как подъехал Василий. Привычные лошади остановились сами. Василий с трудом помещался в тесном коробке в, видимо, сильно страдал и от жары, и от того, что толстые ноги неудобно лежали одна на другой. Старая казацкая фуражка крепко врезалась ему в виски и жирный стриженый затылок. Распухшее лицо было красно и мокро от пота.
— Э, аман-ба! [Здоров ли?] — громогласно и для пущей важности по-киргизски приветствовал его Иса.
Василий Матвеич нехотя крякнул.
— Мал, джен аман-ба? [Скотина здорова?] — не смущаясь, продолжал Иса.
— Ну, ну, ладно.
— Кол, аяк тыншь-ба? [Руки, ноги в покое? (Обычные приветствия казахов)]
— Ну, ну, тыншь.
Иса поправился в седле и заговорил по-русски:
— Далеко ездил?
— В табун.
— Все хорошо там?
— Все хорошо.
— Слава богу, слава богу.
Василий Матвеич щелкнул вожжой по паутам на лошадиной спине и повернул лицо.
— Ты что же это? А?
— Что, Василий?
— Почки прошлый раз опять Михею отдал?
— Сегодня я тебе послал.
— Нет, прошлый раз, говорю. Потом как-то было, что не оставил ни филею, ни грудины.
— Ой-бай, Василий! — Исишка начинал кричать: — Калай минь буду? [Как я буду?]
— Михей тебе дороже стал.
— Ой, Василий, Василий, пошто говоришь!
— С Михеем теперь и делайся. Он лучше меня.
— Калай минь буду? Михею почка надо, тебе да почка надо. Михей язык заказывал, ты да заказывал. Корова одна, сам знаешь. Михей из лавка гонит. Как не дать? Оба человек хороший.
— Михей, конечно, хороший. Куда мне до него?
Исишка испугался.
— Михей хороший? Жязби его! Кто его хвалит? Все горят: Василий первый человек в поселке. Что ли я не знаю? Всем киргизам говорю…
Василий Матвеич пошлепал губами взглянул прямо в глаза.
— Ты как… зимой-то? Наниматься не будешь?
Иса не сдержал улыбки.
— Пошто наниматься?
— Ну, ко мне в работники.
— Нет, Василий, не буду. Старый стал. Из аула не гонят. Бог дает мне.
— Подумай хорошенько… Привык я к тебе.
— Кочевать буду, Василий. Найди себе молодого, честного. Я уж старый…
Василий Матвеич вдруг передернулся в коробке и так хватил кнутом по лошади, что она рванула в сторону и понесла по кочковатому краю дороги. Из-за грохота Иса расслышал только:
— Заелся! С-со-ба-а-ка!
Он покачал головой и взмахнул нагайкой. А немного отъехал и затянул громче прежнего:
Ехал, ехал, ехал —
Встретился с Василием.
Рожа у Василия походит на курдюк.
Василий да мошенник,
Михейка да подлец.
Не боится их Иса,
Сам умеет обмануть.
Звал Василий на пригон,
Не пойдет к нему Иса.
Сам скотины много купит,
Сам работника возьмет…
И песня лилась без конца. В душе было столько слов, хороших слов, что, кажется, никакая глотка не могла их выкричать и до глубокой ночи.
IX
Прошло лето, прошла осень.
В мокрые сентябрьские дни Иса не знал покоя. Забойка отошла уже на задний план. Он все время был за речкой на покосе. Покос по обыкновению был поздний. Так всегда велось в степи: когда у русских уже сметаны стога, киргизы только выезжают. Под осенним дождем сено быстро гниет, и зимой скот ест его лишь с голода.
Эта осень выдалась особенно хмурой и мокрой. Не было дня, чтобы из густых тяжелых туч не лило на землю воды. Но под конец, как нарочно, в то время, когда, пользуясь случайно провернувшимся солнечным днем, на лугу свалили всю траву, пошел мокрый снег. Трава обледенела и померзла. Степь застонала. Ужас бескормицы, ужас страшного бедствия пророчил ранний снег и злобно напевал холодный ветер. Степные люди с трепетом и страхом ждали суровой зимы. Лишних разговоров не было. К чему? Против бога не пойдешь. Видно, ушел он из степи и забыл о ней. Год от году беднеет киргизский народ, год от году уменьшаются стада.
Как-то раз, уже перед тем, как встать реке, Иса встретился с Василием Матвеичем на перевозе.
— Ну? — ехидно щурился Василий: — Откосился, говоришь.
— Откосился.
— Язви-то вас, собаки! На зиму глядя на покос выезжают. Что теперь с сеном-то? Куда его?
— Кто знал?
— Да кому же известно, что зимой идет снег?
— Прошлый год косили, трава зеленый был.
— Что мне в ней зеленой-то! — кричал Василий. — Не надо мне и зеленого, да семенова, а дай мне гнилого, да ильинова.
Исишка не оправдывался.
— Работник нанял? — осторожно справился он, помолчав.
— Нанял Кутайбергеньку. Проворный парень. С этим не пропадешь. Избушку сейчас ладит на зиму.
Исишке стало больно и обидно. Какой-то там Кутайбергенька завладел его избой и, наверное, теперь все переделает по-своему.
— Не уживется этот, — не сдержался он.
— А что ему?
— Знаю я. Мордам бить не даст. Сам набьет.
— Ишь ты! А оглобли-то на что? По вашему брату оне в аккурат подходят. Забыл разве? Скоро, брат, забыл, шибко скоро.
Толпившиеся около киргизы подобострастно хохотали. Уж этот Василий! Скажет так скажет! С ним много не натолкуешь.
Когда река встала и лед окреп настолько, что мог свободно сдерживать быка, Исишкин аул выступил со своими стадами на зимнее стойбище.
Кыстау [зимовье] прятались в мелком прибрежном кустарнике, хорошо защищавшем от заносов и вьюги.
Опять загнали скот по тесным клеткам, опять залезли в темные землянки.
Иса еще летом помочью вывел стены своей зимовки. Потом часто наезжал с покосу: кончал мелкую работу. Теперь оставалось только навесить дверь и затянуть брюшиной окна. Зимовка вышла небольшая, но теплая. Когда в первый раз Иса и Карип остались вдвоем, они, несмотря на усталость, долго не ложились спать. Карип сидела перед жарко натопленной печью с широким устьем. Она старательно раскатывала круглые лепешки, брала их на ладонь и ловко приклеивала к раскаленным стенкам, Иса ходил подле стен, подрезал топором неровности дерна и тщательно исследовал каждую щель.
— Дует! — Он долго держал у щели руку и качал головой: — Откуда дует? Завтра надо посмотреть.
Потом выходил на средину и трогал руками каждую жердь в потолке.
— Как думаешь, тепло будет? Не замерзнем?
Карип таяла от счастья.
— Кто сказал, замерзнем? В этакой избе? Что ты! У Василия жили, разве такая была?
— Не говори! Как жили, бог знает. Просто дурак был, потому и жил. Пускай-ка вот поживет теперь Кутайбергень, пускай узнает. Ты боялась, как справимся, и вот, видишь, бог помог. Бог не откажет, заживем еще.
— Верно, верно. Что я знаю? Ничего я не знаю. Меня не слушай, делай, как лучше.
— Я знаю, как заработать. Погоди, поправимся.
И он работал на удивление всем аульским. Трудно было в нем узнать того джетака, которому Василий Матвеич разбивал лицо и расшатывал зубы. Пусть-ка тронет кто-нибудь его теперь! Теперь он сумеет постоять за себя.
Сразу же после кочевки одна за, другой стали открываться ярмарки. В аулах было деловито-шумно. Еще с ночи выезжали все, кому нужно было что-нибудь продать. По дорогам тянулись обозы. Иса не отставал. Целый день он был в седле: или выведывал цены, или продавал коровьи кожи, или покупал Карип на платье пестрого, красного ситцу. Прежде чем купить хотя бы на пятак, он обходил все лавки, везде приценивался, щупал руками, рассматривал на свет и давал никак не больше половины того, что запрашивал торговец. Каждый раз он привозил домой какую-нибудь мелочь: то ремень, то ниток, то иголок. А раз даже, к великому восторгу Карип, кинул ей в колени фунт изюму и полуфунтовый комок сахару.
— Только деньги изводишь! — любовно ворчала она.
— Ну, молчи! Сам заработал. Я там был в гостях. Поешь и ты послаще.
Он все еще не расплатился с Василием, но не мог отказать себе в покупках. Разве он не такой же киргиз, как и все другие? Разве не может он зайти в любую лавку и купить то, что ему нужно в хозяйстве? Слава богу, он не какой-нибудь джетак, у которого никогда в кармане не бывает ни копейки. С долгом можно рассчитаться и потом. Но чем потом рассчитаться, где взять денег после ярмарки, он не представлял себе да и не хотел об этом думать.
— Подождет Василий. С голоду не пропадет. Скажу нечем платить, отдам, когда будут.
Он решил это твердо и всячески избегал с ним встречаться.
Ярмарки подходили к концу. Люди возвращались в степь. Но не было обычной шумной радости. Ходил упорный слух о предстоящем голоде. Слух этот услужливо забегал впереди каждой сделки, и степные люди, скрепя сердце, отдавали свой товар за полцены.
Хватит ли сена? Удастся ли спасти свой скот? Суровая загадка была у всех на уме. Где ни собирались люди, все говорили об одном.
Иса упорно отгонял от себя черные мысли. Но к середине зимы суровым предчувствием заразили и его.
— Худо дело, — говорил он сумрачно за чаем: — Сено сгнило. Скот не хочет есть. Как будем?
— Тебе лучше знать, — вздыхала Карип.
— А что я сделаю? Лучше меня люди не знают. Будет голод, непременно будет. Это еще с осени можно было знать. Помнишь, коровы с поля приходили с травой во рту? Первая примета.
— Нехорошая примета.
— Худо, худо. Все так говорят. Берстангул ходил к ворожее, так тот сказал, что корми, не корми, говорит, к весне ни скотины не останется. На бобах ворожил. Кидал три раза, все одно падает.
— Кутек! — в ужасе воскликнула Карип.
— Берстангул не знает, что делать. Ездил к Василию, хотел продать быков, так тот и разговаривать не хочет. Подожду, говорит, месяц-другой, да этих же быков и возьму у тебя вдвое дешевле.
— Как будем, как будем?
Иса молчал.
Карип нерешительно посматривала на него и, наконец, насмелилась сказать то, о чем думала все последние дни.
— К Василию бы попроситься… Даром бы… Пусть только скотину нам прокормит.
Иса, не отрываясь от блюдца, посмотрел на нее исподлобья и ничего не сказал. А когда допил чашку и опрокинул кверху дном, по-русски, то решительно и злобно заявил:
— Не пойду!
Карип вздрогнула.
— Как хочешь… Я думала, ничего.
— Не пойду! — отрезал он с сердцем.
Отзывы о сказке / рассказе: